Yes

Сэм с трудом наскребает воздуха в свои лёгкие, хотя на вершине холма, где они стоят, воздуха предостаточно. Отсюда видно реку вдали и даже остатки ранчо. Сэм бросает на него взгляд, думает, что на самом деле всё не так трагично, как казалось несколько дней назад. Уцелела вышка и малое строение. Где-то там мастерская, в которой хочется запереться, как никогда прежде. Она отрывается от горизонта, когда ветер приносит звук медленно едущей машины — не больше 2-3 миль в час. Она едет где-то внизу, отсюда не видно. Сэм невольно задевает взглядом протянутые к этому звуку руки Джона. Птицы, кресты, надписи — всё это лабиринт из чёрных линий, накрепко припаянный к коже его рук. Сэм нравятся птицы. А вот сам Джон нет. Машина въезжает на холм, чтобы остановиться в отдалении и извергнуть на эту землю пару эдемщиков и Раста. Последний коротко острижен почти под ноль, бос и одет в одни только штаны, закатанные до колен. Голые ступни изранены, Сэм замечает это по его неловким движениям, когда нынешний эдемщик толкает бывшего в спину, приказывая двигаться. Лицо у него сплошь красно-синее, как американский флаг. Эдемщик позади него держит в руках кнут, а у Раста исполосована вся спина: жирные вспухшие раны вдоль пересекаются меж собой, раскрываясь кусками лопнувшей кожи. — Мы провели его по дорогам долины, как ты и сказал. Джон улыбается улыбкой белой и сладкой, как рафинад. Сэм сегодня определённо диабетик. — Теперь ты знаешь, какова цена гордыни. Ты пытался превознести себя, и пришлось спустить тебя на землю. Раст ничего не отвечает. Взгляд одного глаза (второй полностью заплыл и провалился куда-то в складки искалеченной кожи) у него размытый, как и остатки лица. Сэм думает, что с таким взглядом может и живут, но точно не доживают. — Скажи мне, ты готов к искуплению? — Да, — голос удивительно холодный, как дождь на побережье в ноябре. Сэм чувствует, как свинец медленно наполняет все её внутренности. Сердце всё ещё частило, до него свинец пока не дошёл. Только потому что и до неё самой ещё не дошла очередь. Всё это, если хотите, прелюдия. В какой-то миг Сэм даже думает, что в глазах Джона она должна руки ему после этого целовать. «Смотри, ты могла бы быть на его месте, а вместо этого стоишь в тени моей спины», — просто трактат о милосердии в четырёх томах имени Джона Сида. Вот только для Сэм страдания других вовсе не являются катализатором для мыслей «Хорошо, что не я». И он прекрасно это понимает. Иначе она бы тут не стояла. Так милосердие превращается в травлю. — Ты готов пройти через боль, чтобы отречься от своих богопротивных мыслей? — Да. Другого ответа ждать не стоит. У Раста на языке заевшая пластинка, горькая, как леденец от кашля. Джон даёт знак своим людям. Раста укладывают на столб спиной, руки завязывая позади, а чтобы его тело не двигалось, намертво фиксируют колючей проволокой вокруг торса. Позорный столб воздвигают за короткий промежуток времени — достаточно, чтобы сказать «да» ещё пару десятков раз. Эдемщики с горящим праведным огнём в глазах уже готовят следующий столб. Сэм не знает, сколько ещё людей подвергнутся репрессиям и будут сосланы на эту локальную Голгофу с прекрасным видом на долину. Она перестаёт гадать, чувствуя, как натягивается кожа на костях, когда из машины вытаскивают Макса. Он в лучшем состоянии, чем Раст. Здесь эта разница, как между безногим и безруким. Кровоподтёки на лице шевелятся, когда он раскрывает рот. — Нет! Я ни в чём не виноват! Я не знал! Лицемерие режет, как осколок стекла, ровно обводя контур искусанных губ. Сэм нельзя дрогнуть. Она и не обязана. Но видимо свинец всё же добирается до сердца, оно хлюпает в этой металлической жиже, распирающей изнутри. — Она сказала, её зовут Эмили! Один оборот колючей проволоки вокруг его рвущегося тела. Один тяжёлый и гулкий удар сердца Сэм. Одно движение руки Джона. — Погоди, — эдемщик застывает. Красные дорожки от шипов, вспарывающих кожу Макса, украшают его живот, как мазки краски импрессиониста. Отвратительное искусство. Джон подходит ближе. — Что ты сказал? Сэм пропускает рой мурашек по спине, невольно сжимаясь. Ощущение неприятное, липкое, хочется отмыться от него, сигануть в реку. Что угодно, лишь бы не стоять тут сейчас. Губы Макса вспухли и кровоточат, как переспелые вишни, но слова всё равно получаются слишком твёрдые. — Ничего не было, на мне нет греха! Я пальцем её не тронул, клянусь! — Кого? Несколько букв отбиваются ударами молота по наковальне. Сэм ловит взгляд Макса на себе — он смотрит в упор. Ей хватает крошечного промежутка, чтобы взглядом просверлить его глаза, безмолвно крикнуть ему в глазницы: «Заткнись!». Потом Джон оборачивается. Его взгляд заражает её холерой тревоги и напряжения, сгибает пополам. Сэм сжимает губы, балансируя на кромке грани. Еле заметная электрическая дрожь начинает пробивать тело. — Да, я виноват, что позволил себе слабость, но я каюсь. Я не знал! — То есть, ты не смог разглядеть обмана? Он спокоен — полнейший штиль. Но Сэм слишком хорошо улавливает тончайшие отблески перемены какими-то внутренними датчиками, чтобы не заметить, как прежняя улыбка превращается в оскал. Снова стальные нотки в голосе. Она жадно втягивает кислород через нос, рот словно запаян. Джон проходит к машине. — Да. Да! — Не смог отличить греха от добродетели, правды от лжи? — леденящее спокойствие впечатывается в грудную клетку. Джон что-то ищет в багажнике. Сэм ищет нечто определённое в самой себе. Она смотрит на бледное покалеченное лицо Макса, коленями упирающегося в землю. Смотрит на стеклянные глаза Раста, висящего на позорном столбе без движения. Смотрит на спину Джона, который уверен и твёрд, как гранитная порода в шторм. Чей голос пробирает до костей, впитываясь жирными пятнами в полоски рёбер. — Тогда зачем тебе глаза? Впервые за утро его лицо покрывается демонической маской. Джон оборачивается, в руке сжимая горелку. Сэм чувствует, что приступы смелости, которые в народе зовутся просто глупостью, снова возвращаются. — Стой! — она перекрывает дорогу. Горло горит, словно облитое маслом, которое подожгли. — Он прав, это моя вина. Макс заслужил быть прикованным к столбу за то, что произошло в церкви. Но он не заслужил бонусной боли за её ошибку. Это другое. Джон обходит её так, словно она тявкающая псина под ногами. Когда раздаётся первый сдавленный крик, она отворачивается. Свинец заполняет всё тело, выливается через глазницы и через рот. Она не может обернуться. Не может смотреть на дьявола в человеческой упаковке, смотреть, как его руки, украшенные птицами и надписями, выжигают глазницы под аккомпанемент чужих одичавших воплей. Макс заваливается на спину, как беспомощный жук. В горле у него что-то булькает. У Саманты по венам бежит свинец, расщепляя сосуды. Всё возвращается на круги своя, становится «нормальным» по местным меркам. Вот только это расплывчатое понятия. У Сэм нет точки опоры. А она так чертовски нужна, особенно сейчас, когда Джон приближается со спины, выдавливая клеймо на каждой клеточке её тела своим отравляюще-спокойным голосом: — Попробуй заснуть с этой мыслью. Сукин сын. Она определённо на шаг ближе к тому, чтобы сойти с ума. Джон определённо на шаг ближе к тому, чтобы выйти из себя. И они оба уже не смогут вернуться назад.