Yes

Свет становится каким-то ядовито-горчичным, наполняет каждый уголок мастерской. Сэм ни на секунду не может выдохнуть, потому что всё ещё ждёт удара. Здесь ничего не спускают на тормозах. Миссия «отвлечься» уже как день числится проваленной, не спасает даже работа. Тем более, что она закончила большую её часть. Сэм думает над тем, что будет, когда она совсем покончит с батареями. Её заставят делать ещё? Отправят в утиль, как износившуюся машину конвейера? Главное не помереть раньше — им на зло. Она с маниакальной аккуратностью человека с обсессивно-компульсивным расстройством раскладывает инструменты на столике. Отвёртка, ключи, паяльник, рядок батареек, ножницы — всё блестит, как упаковочная фольга на подарках. Подарках для садиста. Такие, как Джон могли бы найти каждому из этих предметов ещё по десять дополнительных мест применения. Эдемщики приходят к обеду. Они не обмениваются ни словом. Сэм молча смотрит, как батареи и аккумуляторы выносят из мастерской. Вопреки собственным предположениям, у неё не появляется чувство «наконец-то это кончилось». Работа отрадна, даже если она на благо сектантской общины. Работа — всегда эгоистка и требует безраздельного внимания. Теперь же внимание Сэм рассеивается пылью в лучах падающего в мастерскую солнца. Она видит фигуру Джона ещё издалека: трудно не заметить. На фоне обросших и ряженых эдемщиков с оружием наперевес он — в своём неизменно-синем цвете, с уложенными волосами и множеством татуировок — слишком выделяется. Скорее всего, на это и расчёт. Сэм только сейчас думает над тем, почему Джон совсем не носит оружия. Ни ножа, ни пистолета, ни биты. Видимо, для него это слишком не эстетично. Слова крупицами собираются на языке, соскальзывают в горло. Так много невысказанного, так мало силы духа. Каждый такой разговор — русская рулетка. Сэм никогда не знает, чего ждать. Если совсем извратиться, можно найти в этом особую прелесть непредсказуемости. Но Сэм ещё не настолько сломана, как он не старался. Она не чувствует остроты ощущений. Только остроту воображаемого лезвия, слишком близко приставленного к её шее. — Всё готово. Их осталось только установить, — едва он успевает приблизиться на дистанцию слышимости, заявляет она. Кидает слова, как копья, будто пытаясь так остановить его и оставить на том расстоянии, на котором он сейчас. Сэм глядит на переливающиеся на солнце фотоэлементы последних выносимых из мастерской батарей, глядит на горы, глядит на собственную обувь, чтобы только не спотыкаться взглядом о лицо Джона и не признавать, что оно слишком серьёзное и слишком напряжённое. Дверь мастерской с характерным шумом опускается почти до конца, оставляя только тонкую золотую полоску света внизу. Она отрезана от внешнего мира и никто не услышит её криков. Могло бы быть пугающе, но Сэм знает, что даже если бы и услышали — крики всё равно утонут в разносящейся над ранчо проповедью Отца из колонок и в безразличии, которым запаяны уши эдемщиков. — И чем же мне тебе отплатить? Ощущение такое, что он спрашивает совсем не про работу над батареями. Сэм невольно сталкивается взглядом с синими радужками глаз. Джон смотрит таким взглядом, будто мечтает прямо сейчас запихнуть её в мясорубку: целиком, по частям — не важно. Пропихнуть тело через ножи, надавив на макушку. Сэм соскребает с пола осыпавшиеся остатки уверенности, но голос выходит каким-то придушенным, словно она говорит сквозь прижатую к лицу подушку: — Отпусти Макса. Он уже получил свой урок. Он ни в чём не виноват. У неё был шанс. Она воспользовалась им так, как подсказывало сердце, а не мозги. Мозги у неё давно отравлены. А вот сердце всё ещё продолжает нервно биться в костяной клетке. Джон делает шаг вперёд, потом ещё один. Если бы у него, как и положено дьяволу, был хвост, он бы сейчас хлестал им себя по бокам. — Об этом ты просишь? Как будто она просит простить все смертные грехи — настолько твёрдый акцент на её словах. Сэм уже не может отвести глаз, слишком плотно сцеплены взгляды. — Да. — То есть ты не просишь прощения? Сэм как никогда явственно ощущает, как её тело напрягается, будто она сидит на американских горках в вагончике, который вот-вот достигнет высшей точки, чтобы после с грохотом сорваться вниз. Грохот заменяется её собственными словами, так неосторожно капающими с языка: — Мне не за что просить прощения. Я тебе не принадлежу, — маленькая наивная девочка, оглянись, ты не принадлежишь даже самой себе. У Сэм за спиной стена — отступать больше некуда, только если бы она могла ядерной тенью отпечататься на этой поверхности и слиться с ней. Джон подходит так близко, что теперь между ними только стол с инструментами. Сэм благодарна этой металлической границе, ещё одного шага она не вынесет. — И поэтому ты решила, что можешь пренебрегать моим милосердием? Она смотрит с вызовом, но ноги становятся желейными. — Знаешь, ты прав. Я должна попросить прощения, — она кривит губы в протестующем жесте. Правда в этой протестной акции транспарант только у неё одной. — Но не у тебя, а у самой себя. За то что позволяю тебе обращаться со мной, как с вещью. Лицо Джона будто белеет от неясной злости. Это всё меньше походит на порочную игру. Сэм всё страшнее смотреть ему в глаза. — Я дал тебе шанс на прощение. Шанс встать на дорогу праведников, — слова скрипят на зубах, отдаваясь железным привкусом на языке, а голос поднимается на тон выше, потом ещё выше. — Но стоило мне отвернуться, как ты отринула мою добрую волю и погрузилась в грехи. Это твоя благодарность? Это ещё не крик, но уже не привычный спокойный тон. Молодец, Сэмми, ты всё же растравила волка. А бежать некуда. — Я уже говорила, я тебе не Мария Магдалина и не буду такой, какой ты хочешь меня видеть, — она поддаётся вперёд, чтобы бросить неоправданно смелое глупое. — Я скорее умру. В голове успевает стукнуть короткое «Зря», прежде, чем Джон одним движением переворачивает стол между ними. Инструменты с грохотом разлетаются по мастерской. — Чёрта с два! Один рывок. Сэм прижата к стене — опять. Страх кольцом скручивает горло, не давая не то что говорить, даже дышать. Она не успевает даже среагировать, как вслед за страхом горло обхватывают пальцы. — Ты не умрёшь, пока не скажешь «Да». По хорошему или нет, через боль и страдания — но ты придёшь к искуплению, как и все. Хочешь ты этого или нет. Сэм пальцами впивается в его руку, хрипло стонет, пытаясь разжать хватку. Пламя в глазах абсолютно ледяное, безумное и как никогда адское. — Нетнетнетнетнет… — абсолютно по-детски, на зло, затравлено. Она лезет по склизким стенкам ямы, которую сама же себе вырыла. Здесь всё будет так, как он пожелает, всегда так было. И Сэм прекрасно знает, что это бешенство вызвано не столько Максом или её просьбой о жалости и благодушии. Она выкобенивается, не желая прогибаться и стелиться под его идеалы. Он и так уже заполучил себе её бедное искалеченное сердце и её отравленную жизнь. Душу Сэм так просто не отдаст. Этому дьяволу — ни за что. Вот только в вопросах боли Джон не обделён фантазией, а значит он не отступится. Спасительный сигнал облачён в голос эдемщика, заглядывающего в мастерскую. — Джон, это важно, — он протягивает телефон. Рука разжимается, Сэм жадно хватает воздух, еле сдерживаясь, чтобы не сползти по стене уже больше тенью от человека, чем самим человеком. Обрывки разговора из односложных фраз доносятся до неё, как из-под толщи воды. Джон на секунду замирает, потом улыбается — многозначительно и совсем недобро. Сэм ловит его взгляд, заключающий её в скобки, словно она лишнее слово в предложении. — Да, завтра, — это всё, что она успевает услышать достаточно чётко. Джон приближается к эдемщику и что-то говорит ему слишком тихо и слишком загадочно, а потом просто уходит, даже не взглянув на неё. Сэм устала играть в шарады. Сэм устала. Эдемщик подходит ближе, пересекая это выжженное поле с разбросанными инструментами. Страха больше нет. Только гулкое биение сжимающейся мышцы внутри. В любом случае, смерть ей не грозит — это она только что уяснила. Правда, есть вещи хуже смерти. Сэм успевает перебрать их все, прежде чем один удар отправляет её в бессознательное состояние коматозника. Остаться бы в нём навечно.