Yes

«Ты из тех, кого прячут вечно в самых далеких углах души — Немой, отравленной, покалеченной, кому-то отданной за гроши». — Юлия Юдина.

Вся эта одиозная уверенность Джаспера легко компенсируется его невмешательством. Сэм негласно благодарна за развязанные руки. Он спутником кружит где-то на её орбите, контролирует издали. Они даже не встречаются в течение нескольких дней, прежде, чем Джаспер заглядывает в скромную мастерскую, принося с собой запах хвои, чужих женских духов (Джессики — удивительная кропотливость в выборе аромата для того, кто живёт посреди леса) и ещё чего-то смутно знакомого, но всякий раз ускользающего. Всё это можно принять за доверие. Но Сэм всё равно упрямо ищет подвох. Должен быть дьявол в деталях. Без дьявола ей никак. Джаспер протягивает стакан с зелёной жидкостью, похожей на ополаскиватель для рта. — Это газировка, — в ответ на её подозрительный взгляд. — А лучше бы был виски. И всё же принимает стакан. Пузырьки воздуха ободком собираются на стенках. — Сдаётся мне, алкоголь и продуктивность — вещи полярные. — Тебе-то лучше знать. И как ей оставить эту привычку огрызаться? Психика уходит в защиту — ту скромную и слабую, которую её может себе позволить. На Джаспер воспринимает её выпады с невероятным хладнокровием. — Я просто волнуюсь. «А он волнуется?» — вспышкой света мелькает в голове. Но Сэм выпивает всё же газировку, а не виски, разум трезв и тут не обманешься. — Не надо. Длинные мысли, короткие слова. Джаспер усмехается беззвучно, только подняв уголок губы. — Боишься привязываться? Можно ведь улыбнуться и поддержать беседу шуткой. Но Сэм думает, что было бы лучше, если бы они и дальше не пересекались, как две параллельные прямые. — Ты что, тоже решил промышлять проповедями да исповедями? Он поднимает руки, словно открещиваясь от такой перспективы. Этих проповедников и так развелось слишком много для клочка земли Монтаны, окружённого горами. Ещё один может дорого обойтись. Всем встанет в круглую сумму: кому долларов, а кому нервишек. — Это просто дружеский совет. Мир сильно меняется, когда ты учишься отпускать. Как я и говорил, у меня были хорошие учителя. Один сказал мне: «Ты увидишь, каким сильным можешь быть, когда освободишься от своих желаний». И кто бы это мог быть? Сэм встаёт, чтобы повернуться спиной и сделать вид, что ищет что-то в коробке. Лишь бы Джаспер не видел её скривившегося лица и не решил, что упоминанием этого ублюдка всуе может заиметь над ней какую-никакую власть. Надоело быть снизу. — Мы не друзья. Джаспер обрывает её мысль на полуслове. Он весь вытягивается, как гончая на охоте, прислушивающаяся к звуку дичи. — Тихо! Слушай. Откуда-то доносится звук выстрела, потом ещё один. Спокойствие леса сворачивается катышками и осыпается. Идеальная комбинация тетриса из фрагментов её надежды на лучшее, деланного спокойствия и отрицания — всё складывается в одну линию и исчезает. Таковы правила игры. Но Сэм с упорством осла не желает их принимать. — Кто это? — Санта, — совсем невесело бросает Джаспер, делает один большой шаг. — Ты как думаешь? Его рука разворачивает её спиной, вторая проходится по шее. — Эй, что ты делаешь?! Джаспер откидывает волосы, чтобы резкими словами, а затем и пальцем прикоснуться к шраму у линии роста волос. Он уже видел такой прежде. — Чёрт! Он отскакивает, как мечущийся по вольеру зверь. Сэм трёт шею, нащупывая крошечный след, о котором прежде даже не подозревала. Ты мне и так недёшево обошлась. Её чипировали! Как собаку дорогой породы, которую боятся потерять из-за вложений в её жалкую шкуру. Вот откуда было это ноющее ощущение перед встречей с Джаспером у реки. Этот сукин сын всё спланировал. Мысли сыпятся друг на друга, как булыжники с горы, вызывая оползень. Статус дешёвки и шлюхи сменяется на статус приманки и детальки плана. Смутная какая-то перемена. Джаспер успевает схватить её за руку, толкнуть назад к двери чёрного входа прежде, чем напряжение дробит на крупные куски щелчок пистолета, нацеленного на его беловолосую голову. Первым входит эдемщик. Сэм невольно замечает, что Джаспер выступает вперёд, а она стоит, загороженная его телом в каком-то чрезмерно благородном жесте. Следом входит Джон. — Давайте не будем делать резких движений, — он улыбается дружелюбным оскалом зверя. — Мы ведь не хотим, чтобы кто-то пострадал. Не хватает только фанфар. Сэм пытается сглотнуть, но горло словно наполнено песчаной крупой. Синие стёкла очков делают глаза Джона совсем тёмными, почти чёрными. Такими, какими им и положено быть. Бесовскими. — Нужно было догадаться, что так будет. Джаспер рассержен. Джон поглощает эту злость, чтобы потом переработать её в чувство собственного удовлетворения. — В этом твоя проблема — гордыня застилает тебе глаза, не даёт видеть дальше собственного носа, просчитывать шаги. — Да пошёл ты. Отсутствие твёрдой опоры из ощущения «я тут главный» под ногами выщелачивает с лица Джаспера всякие недавние положительные эмоции. — Чем больше ты сопротивляешься, тем больнее будет. Разве я не прав, Сэмми? Он протягивает руку, будто ожидая, что она прямо сейчас побежит к нему и схватится за неё, как утопающий за спасательный круг. Но Сэм остаётся глядеть на Джона из-за плеча Джаспера, ни на миллиметр не сдвигаясь. И не важно, что там выбивает беспокойное сердце. — Я никуда с тобой не пойду. Можешь мнить себя Спасителем, но мне и здесь неплохо. — Как неблагодарно. Богомерзкая улыбка не сходит с губ. Сэм как никогда хочется его ударить. Просто убирайся, проваливай из моей жизни и оставь меня и моих демонов в покое. — Благодарности ты от меня ждёшь? Джаспер прав, ты просто сумасшедший. И это лишь констатация факта, — она отходит от вышеупомянутого Джаспера, чтобы не казалось, будто она попугай на плече, повторяющий слова, которым её научили. — Или что, за неё ты и мне металл в глотку зальёшь, как Питеру? Джон почти беззвучно смеётся. Отчего-то таким смехом, будто она маленький ребёнок, не понимающий, почему гладить бродячих псов — плохо. От такого смеха у Сэм болят не сросшиеся после его прошлого удара кости. — Вот значит, что он тебе напел? А он не сказал тебе, как Питер попался? Или, вернее, благодаря кому. Лицо у Джаспера какое-то болезнено-бледное, почти уничтоженное. Цветом, как простыня, за которой ничего нет. Но голос непоколебим. И откуда у них всегда такая железная уверенность в словах? — Это была необходимая жертва, и Питер это осознавал. Мне нужно было втереться в доверие и так уж вышло, что твоё паскудное доверие отлично зарабатывается разоблачением «неверных». Чем больше он говорит, тем больше Саманта ногтями впивается в ладони, сжимая кулаки. Сердце отдаётся в горле. Не проходящий и не подходящий для смирения жар охватывает её тело. На этой проклятой земле вообще остались нормальные люди? К которым можно прикоснуться без опаски. Которые не сомкнут челюсти на твоей глотке, если что-то пойдёт не так. Она срывается слишком громко и неожиданно даже для себя: — Хватит! Она, как в сетке, путается в мыслях, в словах, в чувствах, но только не в действиях. Действия до боли просты, как отточенный механизм. Схватиться за полку, с грохотом переворачивая её на пол, отделяя себя от них. Пусть варятся в своём адском котле вместе. Надоело. Надоело. Надоело! — Вы оба друг друга стоите. Больные ублюдки! Толкает дверь и не догоревшим огоньком вырывается наружу через чёрный ход. Ей кажется, она слышит приказ «Догнать!». Пусть попробуют. Внутри всё переворачивается, смешивается, как в блендере. Сэм тошнит, мир скачет. Мимо несутся силуэты деревьев, она запинается о корни. Внизу река. Внизу — судьба Офелии*. Внизу… чёрт знает, что там внизу. Но лучше уж туда, чем снова в замкнутый круг. Сэм сама не знает, куда бежит. Только знает от чего. В какой-то миг она чувствует резкий удар, налетает на кого-то и падает на сухую хвою. Фигура Робин загораживает собой свет, протягивает руку, но Сэм с настырностью её отвергает. — Оставь меня в покое! Она вырывается из рук Робин, совсем опешившей от такой настойчивой и отчаянной ярости. Загнанный зверёныш скалится. — Ты чего? Мы пытаемся тебя вытащить отсюда. — Не нужна мне ваша забота! Отпусти! Обжигающее тепло на щеках, меж лопаток, внизу живота сменяется тихим поскуливанием. Саманта опирается на ствол дерева, чтобы подняться. До воды рукой подать — пара шагов. Берег почти у самых ног. — Да что с тобой? Слова Робин прилетают ей в спину. Сэм идёт к кромке воды: умыться, утопиться — не важно. — Мне плохо. — Джаспер обидел тебя? Она совсем не в том настроении, чтобы жаловаться на жизнь. В конце концов, какая разница обижает её один конченный псих или другой? Почему одному можно, а второму нет? Она же девочка для битья. Девочка из сэконд-хэнда: попользуйся сам, передай другому, потом снова верни себе. — Я серьёзно. Мне плохо. Она поворачивается, чувствуя усиливающиеся порывы боли. Это больше не метафоричные страдания истерзанной души. Это нечто ощутимое. Скручивающее желудок, а вместе с ним и все органы. Нечто похожее она чувствовала, когда Томас сунул ей ту таблетку. Робин сжимает её руки, глядя в лицо. — О нет, только не это. Джаспер что-то давал тебе? Она вспоминает пузырьки газа в зелёном напитке. Зелёном, как стеклотара. Зелёном, как… Блажь. — Только газировку. Руки Робин трясут её, как игрушечную тряпичную куклу. Сковозь рот-окошко входит сырой воздух, пахнущий застоявшейся водой и рыбой. Мир медленно размазывается по глазным яблокам. — Чёрт! Только не отключайся! Слушай меня, он отравил тебя, но должно быть противоядие. Где оно? Сэм, смотри на меня! Её не пробирают даже слова про яд. Сэм становится пусто. Не больно, не грустно, не страшно. Просто пусто. Надоело. — Если… — она запинается. — Когда я умру, закопай моё тело подальше отсюда. Не говори Джону где. Такое чувство… я не хочу… от этого больно… Она пережёвывает слова, как сломанный кассетный плеер плёнку, выплёвывая что-то скомканное, неправильное. Робин сильнее трясёт её. — Не говори глупостей. Смотри на меня! Сэм! Сэм! Она чувствует всплеск, заваливаясь назад, когда руки Робин на миг разжимаются. Вода облизывает ноги, руки, шею, играется с её волосами. Мир расплывается, красная вспышка сигнального пистолета взмывает в безмятежное небо. Тело болтается на поверхности, но разум уходит на глубину. Всё по Шекспиру. Её одежды, раскинувшись, несли её, как нимфу; так длиться не могло, и одеянья, тяжело упившись, несчастную от звуков увлекли в трясину смерти**.