Yes

«Когда просыпаюсь, меня встречает утро, Умру ли я, если перестану верить?» — Yelawolf.

«Закопай меня вдали. Может быть, на каком-нибудь холме». Ей очень хочется попросить это у чужого неясного силуэта. Но силуэт ускользает. — Они не дадут тебе умереть. В неё вливают какую-то горькую жидкость, подчистую вымывая те жалкие остатки, которые звались Самантой. Её тошнит. Лицо становится холодным, как кафель вокруг. Сэм всегда боялась больниц, врачей. Она слишком хорошо помнила серые стены и серые лица людей в больничной коридоре, подбадривающих друг друга глупыми вопросами «А у вас что?». Никто никогда не говорил «ваша мать», «ваш сын», «ваш отец». Все говорили «у вас», будто вместе с человеком на больничной койке умереть должен и тот, кто сидит в коридоре. Она провела меньше часа в комнате ожидания, прежде, чем вышел доктор и сообщил, что её сестру уже нельзя было спасти. Но этот белый стерильный час растянулся на многие годы, на вечность. — Мы не встретимся сегодня. Сейчас она снова видит размытую белизну. Сэм чётко помнит, что пытается вырваться. Если бы у неё были силы, она бы сбежала из этого помещения. Но сил нет. Она безвольная резиновая кукла, в которую вливают медицинский раствор, а он выливается обратно в ванну. Кто-то что-то орёт про капельницы. Круг сужается. Фигуры загораживают свет. — Ты останешься одна. Призрак Элис сидит на краю её кровати, переливаясь металлическим светом, как кусок фольги. Сэм тянет руку в пустоту. Ей ножницами вскрывают грудную клетку, чтобы залить туда кипяток. — Я уйду. Как и все. Да, она уйдёт. Потому что на это у неё есть всякое право. Она может уходить снова и снова, хоть тысячу раз, потому что когда-то однажды ушла Сэм. Мутные вспухшие глаза подёрнуты пеленой, чёрные зрачки расширены настолько, что занимают почти всю радужку, которая в таком состоянии больше квадрат, чем круг. Фигура угловатая, кости обтянуты бледной кожей и выступают из-под тонкого одеяла, которым её накрывают. Она касается руки Элис впервые за долгие годы. Сестра — мертвец, но отчего-то кожа у неё теплее, чем у самой Сэм. Она размыкает сухие обветренные губы, чтобы насилу выдавить: — Я знаю. — Я брошу тебя, как ты бросила меня. От Элис пахнет сырой землёй, пропитанной дождями и слезами матери. Кто-то заботливо подкладывает под голову подушку. Сэм чувствует, как освобождающая синеватая дрянь из капельницы наполняет её кажущиеся бескровными вены. — Да. Да, бросишь. Джаспер был прав. Нужно уметь отказываться. Уметь убить это в себе. Ей тяжело. Сэм смотрит с позиции человека в двух шагах от собственной могилы. Теперь ей нечего бояться — она всё равно умрёт. И если Бог есть, он будет рад её последнему раскаянию.  — Я отпускаю тебя. — Слышишь? Ты останешься одна! Еле дышит. Сгусток нервозности и боли, которым она становится, растворяется в холодном электрическом свете неизвестной комнаты где-то под землёй. Отлично, под землёй ей самое место. Давно пора. — Ты во мне, а я в тебе. Она отрывается от лица Элис, чтобы скользнуть в убаюкивающую глубину безмолвия и темноты, где уже ничто не может до неё добраться. Где куски незакалённой стали в собственных венах сменяются птицами, а птиц вытравливает раствор, входящий в её тело сквозь иглу. Элис что-то произносит совсем нехарактерным грубым голосом, вспыхивающем, как пламя, но Сэм так холодно, что её не обжечь. Она проваливается сквозь подушку, отчего-то частит заевшее горечью на губах: «Да». Да. Да. Да. Да. Да. Сотни таких «Да» умещаются во временной промежуток в несколько дней. Сэм приходит в себя физически, но не морально. Автоматически ищет взглядом окно, чтобы определить который час, но тут окон нет. Тут стены обшиты металлом. — Эй, привет. Уходит прилично времени, чтобы распознать по голосу, что это Робин. Лица её она не видит, глаза будто заплыли, и всё в расфокусе. — Не три глаза, — тут же пресекает попытки прозреть Робин. — Это от яда. Зрение вернётся со временем, не переживай. Сэм не переживает. Это малая беда. Что ей до потерянных глаз, когда она где-то по пути на эту койку потеряла всё остальное? — Какого яда? — Ты не помнишь? Джаспер отравил тебя. Вероятно, боялся, что ты уйдёшь и решил перестраховаться. На скулах Робин залегли тени. Притаились, чтобы поглотить всё её лицо, когда она уйдёт в темноту. Но вместо этого Робин придвигается ближе, покрывая кожу медью электрического света. Сэм по-честному уже плевать на Джаспера. Если его поймали и держат где-то в этих застенках — пусть так. Если он сбежал — пусть так. — Почему я ещё жива? Вопрос, на который она сама себе не может дать ответа. Робин воспринимает его слишком прозаично. — Тебя чудом откачали. Джон постарался. Если бы не он, ты была бы мертва. Надо же, какой красивый милосердный жест. Сэм снова тошнит. Может быть, она вконец потеряет зрение и больше не будет видеть его смазливого лица с маской непогрешимости, кричащей всем подряд: «Посмотрите, какой я праведный и добрый». — Нет. Если бы не он, я была бы жива, — она говорит это как будто между делом, со здоровым пессимизмом в голосе и налётом безразличия в смутно видящих глазах. Оптимизм выветривается в вентиляцию. — Как бы там ни было, — открещиваясь от чужих проблем, произносит Робин. — Джаспер не просто так напал на ранчо в день Пришествия. У нас был парень — химик. Его специально привезли с реки Хенбейн для… Сэм не видит лица, но по голосу улавливает осечку. Но она слишком сильно отторгает мир вокруг, чтобы среагировать на это хоть как-то живо. Флегматичность окутывает её, как мешок для трупа. — В общем этот парень теперь у них. И он делает им яд из… — Блажи, — перебивает Саманта. — Я видела бочки. Робин хочет спросить что-то ещё: это заметно по натянутому придыханию, когда она открывает рот, но так и не произносит ни слова. У Сэм лицо прострочено белой ниткой «Оставь меня в покое», и Робин молча отступает. — Я скажу, чтобы тебе принесли поесть. Сэм обрывает эту речь сплошь из чужих распоряжений, завёрнутую в вакуумную упаковку заботы. — Не надо. Я не хочу. — Ты должна есть, если хочешь быстрее поправиться. У неё нет сил даже огрызаться. По игле позвоночника бегут мурашки. Сэм отворачивает голову к стене. Попечительство Робин выглядит каким-то фальшивым. Может, потому что даже собственная мать не проявляла такого усердия. Даже когда она тянула руки, когда просила: «Люби меня, я маленькая, я не могу сама!». А может, потому что теперь любые положительные чувства выглядят сплошной подделкой. Сэм не собирается выбирать. В Сэм скулит недолюбленный ребёнок. Она душит его килограммами усталости, перечёркивает линией безразличия длиной в два тропика.