Yes

«Я-то думала, ты заблудишься и утонешь средь этих льдин Но смотри-ка — Все мои чудища На твоей пригрелись груди» — Юлия Юдина.

Спустя какое-то время Сэм понимает, где находится. Это бункер на северо-западе. Зрение с трудом, но возвращается через день-два. Она начинает видеть стальной потолок, на котором краской выведено «Да». Это уже какой-то новый уровень издевательств. Но ещё больше угнетают периодические приглушённые крики сквозь стены. Она ничего не спрашивает, приходящие эдемщики, что исправно приносят ей еду и чистые полотенца, а так же таблетки, ничего не говорят. Так они и существуют в молчании. На третий день такого вегетативного существования Сэм сквозь сон слышит какую-то возню. Просыпается от одного кошмара, чтобы попасть в другой. У кровати стелой возвышается фигура Джона. У Сэм абсолютно отсутствующий взгляд, она пытается сохранить его таковым, только мельком глядя на гостя. — Зачем ты пришёл? Какая ещё часть моего тела кажется тебе недостаточно осквернённой? Джон оглядывает нетронутый с утра поднос с едой. Их выносят из комнаты Сэм трижды в день — ровно такими же, какими приносят. — Мне сказали, ты отказываешься есть. Если залезть совсем глубоко, погрузиться в этот спокойный тон, можно даже представить, что это такой вид заботы. Сильно уценённый. — Можешь попробовать запихнуть в меня насильно. Ты ведь по-другому не можешь. У Сэм нет ни вызова во взгляде, ни дерзости в голосе. Она, как герань у нерадивого садовода. Подкармливай или нет, без солнца всё равно зачахнет. — Твой маленький бунт делает хуже в первую очередь тебе. Нельзя позволять себе сходить с дорожки флегматичности. Сэм чувствует, что идёт по тонкой соломинке над кипящей лавой. Если сорвётся — всё пойдёт наперекосяк. Злить демона возле её кровати опасно, ещё опаснее злить демона внутри неё самой. — Хоть раз сделай мне одолжение — уйди. Лицо у Сэм, как у приговорённого к виселице. А у Джона — удачное совпадение — как у палача. Под одеялом жарко, как в камере без вентиляции, и Сэм откидывает его. — Ты злишься, я понимаю. И в том моя вина. Сэм с трудом, но находит в себе силы, чтобы сесть на кровати. В горизонтальном положении выражение лица «Что ты, чёрт возьми, сейчас сказал?» не так заметно. Ей мерещится, что это извинение. Извинение из уст Джона, мать его, Сида. Кажется, и вправду наступил апокалипсис. Она облизывает губы, прежде, чем выдать нескрываемым слегка ошалелым тоном: — Ты издеваешься? — Ты злишься, потому что не понимаешь. Это предсказуемо. Я виноват, потому что мне стоило объяснить тебе, что всё это было для твоего же блага. Внутри ртутный столбик достигает критической отметки. Сэм несётся к точке невозврата, хотя разговор ещё только начался. — Ты меня чипировал, как зверька. Потом отдал своему конченному апостолу, зная, на что он способен. А после всего этого ты хочешь сказать, что я не была всего лишь долбанной деталью и всё это — персонально для меня? Секунду назад ей казалось, что вместо Джона тут какой-то другой человек в его обличье, способный извиниться, признать, что был не прав. Но он произносит легко и спокойно несколько слов, а она как никогда чётко видит именно члена семейки Сидов: никаких компромиссов. — Ты провинилась. Сошла с праведного пути. Мне пришлось тебя наказать. Пришлось, словно он не получил с этого удовольствия. От такого лицемерия Саманту выворачивает. Он так складно и чётко раскладывает по полочкам её грехи и собственные действия, в который раз убеждая Сэм, что у него, как у Бога (какая паскудная ирония) — на всё свой план. И в нём всё так до боли просто, в нём ей отведена смиренная роль кающейся. По этому плану она должна согласиться — и это было бы разумно. Но разум отключён. — Джаспер был прав во всём, когда говорил о тебе. — Джаспер получит своё, — он делает шаг в сторону, потом в другую, меряя этими шагами комнату. — Я вырежу ему язык, чтобы он больше не мог отравлять разум людей своими лжепророческими речами. Я вскрою ему грудную клетку и засуну туда змей, таких же ядовитых, как вся его вера. А когда они выжрут его изнутри, и он умрёт в муках, я сниму с него кожу и повешу её на стену. Сэм какое-то время трясётся, прежде, чем понимает, что это лишь от прохладного воздуха, тянущегося сквозь вентиляцию. В ней нет страха, и это страшно. Так, будто ставит её на одну с ним ступень. Она гораздо больше думает не о формальной тревоге внутри клеток, а о том, что судя по речи Джона — Джаспер на свободе. — Лучше бы я осталась с ним. Нет, не лучше. Джаспер — такой же ублюдок. Но Сэм говорит это просто на зло Джону, поднимаясь с кровати, чтобы своими глазами узреть, как нездоровый фанатичный блеск в глазах сменяется жгучим холодом негодования. — У нас у всех свой путь. И ты пройдёшь свой. Хочешь или нет, но… Договорить он не успевает. Саманта бьёт пощёчиной наотмашь. Бьёт со всей силы, с характерным хлопком, звучащим в этой тишине, как сходящая лавина. Бьёт так, что на смазливом лице Джона остаётся красный отпечаток её пальцев. Она застывает, не в силах даже выпустить нагнетённый в пузырьки лёгких воздух. Джон медленно прикасается ладонью к месту пощёчины, будто проверяя ощущения на реальность. — Знаешь, на секунду я уже решила, что ты прислушался к моим словам, — она выдавливает это сквозь зубы сухим песком. — И видит Бог, тебе нужно было лишь сказать одно слово. Не твоё назойливое «Да», а обычное «Прости». Ей на миг кажется, что он сейчас протянет руку и сломает ей шею. Она безвольной куклой рухнет на пол, чтобы больше не встать. Раньше, чем это происходит, Сэм лепит вторую пощёчину на другую щёку: настолько, насколько хватает сил. А сил в её озлобленном и вымотанном теле на удивление много. — И я, дура, даже простила бы, но ты уничтожаешь всё хорошее, что есть в радиусе ста миль вокруг тебя. Ты — радиационная катастрофа и раковая опухоль, ею порождённая. Она даже не кричит, но в её голосе столько звучности и силы, что это не обязательно. Разум заслонён дурманом праведного гнева. Сэм слишком долго подставляла вторую щёку. Она хватает с подноса тарелку и швыряет её в стену. Промахивается. Завтрак в виде тостов шлёпается на пол, тарелка разлетается на куски. — Что с тобой не так?! Почему вокруг тебя только боль, боль и снова боль?! Та же судьба постигает кружку. Следом летит и сам поднос. Жирная трещина на пластике слишком сильно похожа на трещину в ней самой. На трещину, в которую засасывает все здравые мысли и чувства. Джон пытается схватить её за руки, но Сэм ловко выворачивается, чтобы остервенело толкнуть его от себя. — Убирайся! Рукой Саманта нащупывает кровать, но сползает по её краю прямо на пол. Слабость в изведённом голодом теле даёт о себе знать, и даже адреналин в крови, что стучит в голове уже не спасает. Она лбом прижимается к подтянутым к груди коленям, чтобы только не видеть того, что происходит. Слышно, как открывается дверь: сороки-эдемщики сбежались на шум. Через секунду, дверь снова закрывается, чтобы отрезать комнату от иных звуков и погрузить в тишину. В ней слишком хорошо слышно, как бешено колотится сердце, пробивая грудную клетку. Сэм мерещится, что она осталась одна в этой тишине. Один на один с дьяволом из глубины самой себя, скручивающим ей горло сухим страхом. И она даже не знает, почему она его боится. Сэм ищет в себе остатки силы духа, но они цветными стёклышками осыпались на пол. Дьявол шипит: «Тебе конец». Сэм соглашается. Присутствие Джона выдаёт движение воздуха. В какой-то момент она подумала, что он всё же проявил последнюю милость и свалил к чёрту, вот только Гёте уже обрисовал эту ситуацию. «Я рад бы к чёрту провалиться, когда бы сам я не был чёрт». Она не шевелится, притворяясь мёртвой. Даже стараться не нужно. Сэм бессильна настолько, что когда Джон сжимает ей руку, она даже не может её вырвать и оттолкнуть его в сторону. — Ты хочешь знать, почему здесь боль? Голос у него облачён в сталь спокойствия. Он хриплый, вкрадчивый, тихий. В других условиях такой голос назывался бы сексуальным, но здесь слишком мало кислорода для томных вздохов. Сэм по-прежнему не поднимает головы, только чувствует, как её ладонь скользит по гладкой ткани рубашки, пока не соскальзывает вниз, под рубашку. — Наш отец был деспотичным человеком, не знавшим жалости. Он всегда курил, по несколько пачек в день. Знаешь, как он тушил окурки? Сэм поднимает голову и еле заметно дёргается, как запуганный зверёк, подушечками чувствуя круглые мелкие рубцы. Это тур по чужим страданиям и загубленному детству. Он — проводник, а она безмолвный зритель. Единственный зритель, обречённый проходить по этому пути истерзанной детской души. Следующая точка на карте чужого тела — длинные шрамы на спине, Сэм невольно притягивают ближе, почти вплотную, чтобы её рука могла дотянуться. — Как-то раз я оборвал кабель приёмника. Отец взял этот кабель и хлестал им меня по спине, пока кровь не залила пол. Удар за ударом. Она шепчет себе, что жалости он не дождётся. Он её не заслужил, какими бы сволочными не были его родители. Вместо неё у Сэм полное оцепенение. То ли от усталости, то ли от откровенности. — А потом меня разлучили с братьями и я оказался у Дунканов — в семье, которая могла показаться идеальной. Вот только каждый день моей жизни у них я молил о тех днях, когда худшим наказанием была порка отца. Просто невероятная невозмутимость в голосе сводит Сэм с ума. В нормальных семьях младшие дети — любимчики. Она знает это, потому что Элис была младшей и ей всегда доставалось всё самое лучшее. Джону на правах младшего доставалась тройная порция унижений и боли: за себя и за братьев. Джекпот наоборот. Госпожа Фортуна скалится кровавой улыбкой. — Мои родители открыли мне силу слова «Да». Твои — породили этого дьявола внутри. У неё дрожат губы. Эта дрожь смазывает эффект уверенности. Сэм вдыхает сдавленной грудью. — Выходит, мы оба просто недолюбленные дети в оболочке моральных уродов. Вот вы и сошлись — две параллельные прямые. Джон еле заметно улыбается. — Нет. Я тот, кто я есть, потому что во мне больше нет боли. Джозеф показал мне, как обратить её себе на пользу. Это дар, который он преподнёс мне. И я всего лишь пытаюсь преподнести такой же тебе. Не отвергай его. Сэм вдруг на секунду останавливается на мысли, что Элис больше не приходит к ней по ночам. Ей всё ещё снятся кошмары — неясные, тугие, вязкие. Но она не видит в них сестру, будто… она ушла. Мысль бьёт в голову, как молния. Это видение, порождённое ядом из Блажи и медицинской белизной вокруг, пока её пытались откачать — она сказала в нём «Да». Несколько секунд Сэм даже не желает мириться с этой мыслью. Она отпустила сестру. Отпустила в своём разуме, поступив так, как должна была поступить тогда — четырнадцать лет назад, когда Элис кричала ей «Отпусти меня», а она в ответ твердила «Нет». А это значит, что Джон пусть не во всём, но… был прав? Ей нужно было лишь заменить в этом уравнении собственного страха и отчаяния переменные. Сказать Элис «Да». Сказать себе «Да». Да, я отпускаю тебя. Осознание настигает её волной. Сэм механически растягивает губы в улыбке и вдруг начинает смеяться. Наверное, она выглядит ещё безумнее Джона сейчас. Смех неуместен здесь в этот момент, но он приходит сдавленными спазмами: сначала беззвучный, потом тихий, затем громкий. Сэм смеётся. Смеётся так, что едва не заходится кашлем. А потом вдруг начинает плакать. Истерический смех сменяет обычной истерикой. Она даже не понимает, почему плачет. От выставленного напоказ чужого разрушенного детства, от отсутствия постоянного обвинительного взгляда сестры в лопатки или от мысли, что она сделала то, чему так противилась всё это время. Она проиграла. Проиграла Джону Сиду в этом противостоянии «Да» и «Нет». Она не знает, как сказать об этом, но, кажется, он и так это понимает. Её поднимают с холодного пола, как куклу и сажают на кровать. Сэм на миг думает, что самым здравым решением для Джона сейчас было бы начать хлестать её по щекам, чтобы привести в чувства. На какой-то миг кажется именно это он и собирается сделать. Но потом вместо ударов по лицу, Джон притягивает её ближе, сжимая в кольцо рук, как питон. — Да… да, эта та самая боль. Ты хочешь исповедаться? Я не стану тебя осуждать, даже если будет тяжело. Одна рука обнимает её, удерживая от падения в пропасть. Вторая скользит по каштановым волосам. Но Сэм только прижимается сильнее, движением головы давая понять, что сквозь эти всхлипы он ни слова от неё не услышит.