Yes

Боль постепенно отшелушивается вместе с тошнотой, но Сэм больше не берёт в рот ни грамма выпивки — зачем лишний раз испытывать судьбу. Неоновый свет наполняет глазницы, они начинают слезиться, Сэм трёт глаза руками, размазывая ещё реальный мир вокруг. Ей бы хотелось сейчас стать одной из тех девушек, которых мужья забирают после попойки с подругами, привозят домой и бережно укладывают на кровать. Где-то внутри, где графит медленно превращается в титан, Сэм знает, что она бы не выжила в таких условиях. Это слишком идеально, а она отвыкла от спокойствия. Мэри предлагает переночевать у неё, но Сэм вежливо отказывается. Она не сможет спокойно спать здесь в преддверии локального Судного дня. У неё внутри окисляется желание узнать хоть что-то. Какой уж тут сон. Вместо него, Саманта просит последнего покидающего бар парня подвезти её до перекрёстка. Она не совсем уверена, что знает на какой ступеньке стоит и куда теперь деть своё бренное тело. Вернуться в собственную заброшенную мастерскую? Она пуста, там ничего нет, кроме голых стен. В бункер она тоже не поедет — не для того она оттуда выбиралась. Остаётся только ранчо. Она чувствовала себя прикреплённой к этому месту во время работы над батареями, как офисный планктон чувствует себя привязанным к своему рабочему месту. Но сейчас она, как бездомная дворняжка, покорно возвращающаяся на то место, где её в последний раз подкармливали. В конце концов, там может быть Робин. Сэм успокаивает себя этой мыслью. Парень, что её подвозит, не рискует ехать дальше перекрёстка. Приходится идти пешком. Кое-что тут уже восстановлено за те недели, что прошли с момента нападения. Сэм смотрит на облака, похожие на размякшую в луже бумагу. Сэм смотрит на эдемщиков, похожих на муравьёв, таскающих ящики и бочки с Блажью, которых непривычно много: фиеста готовится, не иначе. Сэм поднимает голову и смотрит на Джона, стоящего на балконе дома и похожего на всевидящее око, неотступно следящее за всем, что происходит. Он прекрасно знает, что она здесь, но с упорством делает вид, что не видит её. Сэм множит на два свою усталость, сухими, как губка губами шепчет самой себе: «Что ты собрался делать?». Что ты, мать твою, собрался делать? С Джаспером, с Джессикой, со всей долиной. Не просто же так тут бочки с Блажью, Верные и обращения по телевизору. Здравый смысл подсказывает, что этот улей лучше не тревожить, но когда она его слушала? Она пальцами чувствует подарок Мэри в кармане куртки. Ночами в округе Хоуп становится холодно. А одной — ещё холоднее. Сэм вдруг на миг думает, что нужно относиться ко всему проще. Не ставить высоких планок и не рисовать красивых картинок. Что толку от того, что она прикидывается праведной, остро реагируя на каждое «шлюха» из уст эдемщиков или сопротивленцев? Они не изменят своё мнение, она отмечена во всех смыслах. Так что мешает ей просто спать с Джоном время от времени, кидая подачки своим телу и разуму, не заботясь о том, что скажут остальные? Осталась мелочь — как-то наступить себе на горло и перебороть собственное осуждение. Избавиться от него, как от ненужного рудимента и зажить спокойно по принципу «Дают — бери, бьют…». Вот только Сэм не из тех, кто бегает. Это по опыту не приносит ничего хорошего. — Я знал, что ты придёшь. Сэм вдыхает, добровольно шагая в поле зрения этого взгляда, по которому нельзя сказать точно, мечтают ли её расчленить или справится о здоровье. — Видела твоё маленькое шоу имени самого себя, — она глазами пробегает по обстановке вокруг. Прошлая спальня видимо выгорела подчистую, в этой меньше места и меньше кислорода. — Что всё это значит? — Ты до сих пор не поняла? Сэм сачком ловит ускользающую с лица Джона тень улыбки. Безуспешно. Рука вслепую нащупывает позади ручку двери, которую сама же закрыла, чтобы никто лишний не стал свидетелем разговора. — Так нельзя, — Сэм хочет сказать это на манер вдохновляющего слогана, но выходит всё равно какой-то сдавленный шёпот. Она мнётся, подбирая слова. — Это… самодурство. Она хотела бы попросить его остановиться. Во всех смыслах. Отложить свои планы по террору долины в долгий ящик. А ещё не приближаться к ней. У Сэм есть чёткая граница, которую он раз за разом переходит, не зная, что её пересечение равняется ядерному взрыву внутри Саманты. — Она всё ещё сидит в тебе. Джон неотрывно глядит ей в глаза. Сэм опускает взгляд на его губы. — Что? — Твоя зависть. В этих словах слышится недовольство. Самим собой или ей — не понятно. Не приятно. — Я уже сказала «да», чего ещё ты от меня хочешь? Хочется поставить точку. Добраться уже до эпилога, в котором принцесса уезжает в закат на карете. Вот только они оба из другой сказки, из гнилой её версии, где малютка Красная Шапочка, раз за разом обречённая просыпаться в этом личном аду, оказывается в постели с Волком. — Ты знаешь, чего. Сэм поводит плечами. Всё это как-то нервно и не кончится хорошо. — Мне нечего больше тебе сказать. В тёмных глазах Джона мелькает праведный гнев. Сэм уже видела такой прежде. Она дёргает дверь, но обернуться и сбежать не успевает. — Тогда придётся по-старому. Джон хватает её за руки, разворачивает и толкает в сторону. А она — натянутая, как стрела, вся напряжённая до последней клетки и последнего сосуда — валится на матрас, как каменный памятник со сломанным основанием. Ни сколько не прогибается, не группируется, чтобы ненароком не удариться об край кровати или об спинку. Но Сэм падает чётко на середину, чувствуя вибрацию пружин и пытаясь сориентироваться: уже не для того, чтобы подняться, хотя бы, чтобы просто отползти в сторону. Колени, упирающиеся в матрас по обе стороны от её бёдер, быстро пресекают попытки выбраться. Сэм бьёт его в грудь, в плечо, даже попадает по лицу, но удары выходят какими-то слабыми, так невозможно выместить боль и унижение. — Мне очень не хотелось этого делать. Но, видимо, по-другому нельзя. — Нет! Прекрати! Одно запястье перехвачено капканом рук. На него накинута петля, оно привязано к углу кровати. Сэм ёрзает, выворачивается, сбивая покрывало под спиной в один комок. Она вытерпела всё, треснула, но не сломалась, а теперь от такого простого действия — подумаешь, привязали тебя к кровати за краснеющие запястья — готова рассыпаться мелкими осколками, пылью, которая впитается в простыни. Толстовка валяется на полу ещё с момента падения на кровать. Джон касается воротника майки, в которой она осталась и одним резким движением рвёт ткань со смачным хрустом. Кажется, с таким же звуком ломается позвоночник и бедренные кости под тяжестью его тела. Сэм даже не плачет — слезами не пробьёшь брешь в его стальной уверенности в правильности. Она знает ответ, знает алгоритм действий. И сейчас, когда уже совсем некуда бежать, когда разорванная ткань майки уже не защитит её грудь от одного ёмкого слова из четырёх букв, остаётся только сдать неприступную крепость. — Стой! Ты хочешь исповеди? Будь по-твоему! Он так и замирает с ножом в руке, что так удачно оказался рядом. Капризный ребёнок, привыкший получать то, что хочет — законным или не очень путём. Сэм беспокойно дышит, обнажённые ключицы ходят ходуном. — В последний момент перед смертью моя сестра смотрела на меня. Она смотрела, а я развернулась и ушла. Доктор сказал, она умерла почти сразу, я ничего не могла сделать. Рука жжёт калёным железом, опускаясь на место, где должна была красоваться «зависть». — Но тогда ты этого не знала. Ты думала, что бросила её умирать? Саманта глазами бегает по потолку, перескакивая взглядом с одной балки перекрытия на другую. — Я не знаю… — выплёвывает Сэм сипло. — Боже, я не знаю! — Тсс… я пытаюсь тебе помочь, — рука поднимается выше, к горлу, которое внутри, как наждачная бумага. — Ты подумала, что если она умрёт и её не станет — все будут любить тебя взамен. Ты винишь себя не за смерть сестры, верно? Все эти наводящие вопросы, как сеанс у очень, очень плохого психолога. Сэм перестаёт держать напряжение — сил не хватает. Она оседает на постели, будто проваливаясь сквозь неё. От близости Джона тяжело и жарко. — Не заставляй меня, пожалуйста, — без излишней жалости, но просьбой. — Я не могу. Он — победитель, Цезарь в золотом венке, а она — всегда побеждённый, оказывающийся снизу, пасующий перед его нахрапистой силой — физической и моральной. Фигуры чёрными чернилами на руках Джона сыпятся в темноту, сыпятся ей на грудь, когда пальцы проходятся по шее, то ли гладят, то ли ищут болевые точки. Её шейные позвонки могут треснуть в хватке его пальцев, и это, должно быть, возбуждающее ощущение — знать, что держишь в руках чью-то жизнь. — Тебе станет легче, я обещаю. Снова этот голос — вкрадчивый и твёрдый, залезающий ей под кожу ледяной иглой с наркотиком. Она выгибает спину, чтобы избавиться от тяжести тела, прижимающего её к кровати, но Джон даже не колышется. Непокорное естество ещё готово выворачиваться, хотя исход битвы давно ясен. — Я почувствовала облегчение, — перемалывает она сквозь зубы, молясь, чтобы эта пытка наконец кончилась. — Я подумала, что её смерть — удачное стечение обстоятельств. Это был не страх, не боль и не отчаяние. Это было облегчение. И в нём моя вина. Вот они — все её карты перед ним. Сэм чувствует себя так, будто голая читает свою трагедию шекспировского размаха на сцене Глобуса, хотя зритель тут только один. Один вип-посетитель, для которого нет большего удовольствия, чем обнажать чьи-то грехи, вытаскивать их наружу и глядеть, как жертва давится ими. — Ты доволен? Развяжи мне руки. Сэм дёргает верёвки, будто так можно избавиться от надёжной фиксации запястий. В угольных глазах Джона прячется «тебе-не-сбежать-отсюда» выражение. Именно прячется, скользит подтекстом между строк, потому что он же праведный, у него же нимб весь в крови. При таком-то уровне святости признать, что это на какую-то долю насилие — почти нереальный исход. В первую секунду Сэм думает о том, что может она и вправду настолько испорчена, грешна и отвратительна внутри, что заслужила всё это. Во вторую секунду Джон раскалёнными губами целует её могильные. Выходит какой-то поцелуй-провокация. Сэм слишком легко поддаётся на неё с наивностью ребёнка. Приподнимает голову, чтобы в ответ закусить губу до крови, будто в отместку за причинённую ей боль. Такая у неё месть — величиной с игольное ушко. Острые треугольники лопаток впиваются в матрас. Сэм слышит, как трещит тонкий лёд под ногами, но рассекает на нём с бесстрашием подвыпившего фигуриста. Шипит почти беззвучно «Легче», в ответ на неделикатные прикосновения к собственным бёдрам — таким же оголённым, как нервы-провода внутри. Сэм кажется, что если уж делить всё на грехи и не грехи, то этот точно из лимитированной серии слишком тяжёлых для отпущения. Как-то слишком жарко, порванная майка не впитывает пот и стыд. — Развяжи мне руки. Джон не сразу, но поддаётся на вторичную просьбу о свободе. Сэм обретает способность двигать пальцами, скользит ладонью по простыне, пока не натыкается вслепую на рукоятку так неосторожно отброшенного ножа. Это всё напоминает какую-то извращённую игру, а Сэм собирается сменить правила. Она рукой упирается в плечо, чувствуя ладонью рубец раны, которую когда-то сама же и зашивала. Толкает его от себя, чтобы сделать рокировку и оказаться сверху. Приятно опрокидывать на лопатки того, кто эти самые лопатки может вырывать раскалёнными щипцами в качестве развлечения перед завтраком. Ещё приятнее держать в руке холодную сталь. Ощущение чужой жизни в кулаке и вправду заводит. Саманта быстрым движением прислоняет нож к шее с пульсирующей веной, по которой его инфернальное сердце гоняет кровь: туда-обратно. — Ты так ничему и не научилась. — Я бы на твоём месте помолчала. — Думаешь, я боюсь умереть? Бог примет меня. А вот ты — маленькая заблудшая овечка так и останешься блуждать тут в одиночестве. Он поднимается на локтях, чтобы придушить свой голос проходящим по коже лезвием. Кровь сочится на простыни, оставляя круглые пятна. Ещё немного усилия — его или её — и сонная артерия зальёт кровать своим содержимым, навсегда избавив мир от демона Джона Сида. Сэм отдёргивает руку раньше. Потом наклоняется, чтобы оставить поцелуй на шее вокруг раны. На губах остаются капли крови с железным привкусом. Она теперь и сама похожа на зверя. Вот, что ты натворил. Взгляни на дело рук своих. Вот только глотка противника не разорвана её клыками, она обласкана её губами. Её снова переворачивают, заканчивая этот театр одного актёра. Лицо у Джона, как у промышляющего профессиональным снятием скальпелей. По крайней мере так кажется, когда в ответ на её впившиеся в изрешеченную шрамами спину ногти, он сжимает тело. Завтра на месте прикосновений расцветут синяки-ирисы и следы-маки — цветы таких чувств. Но Сэм вполне устраивает эта маленькая оранжерея на теле и пепелище внутри. На пепелище можно разворошить угли и получить пожарище вроде того, что трещит и разгорается в ней с каждым движением. Когда бедная россыпь звёзд украшает небо, которое хорошо видно из окна спальни, Сэм заворачивается в одеяло, почти не слыша собственного дыхания. Они лежат на разных половинах кровати. Саманта садится, чтобы через плечо поглядеть на Джона. В этой темноте, где ему самое место, Сэм вглядывается в его лицо, ища в нём дьявола, но не находит. Он не выглядит обычным — шрамы, вычерченные грехи и татуировки по библейским канонам не дают поставить такую метку. Вместо этого он выглядит… по-волчьи безопасным. Внешность обманчива, и ноющие запястья, ноги и тело ей об этом напоминают. Луна стыдливо прячется за облаками. Сэм бесстыдно откидывает одеяло, чтобы тихо встать. Она оглядывает комнату, в конце концов останавливаясь на рубашке, лежащей на краю кровати. Они не в дешёвой мелодраме для домохозяек слегка за «-цать», но в конце концов, он порвал ей майку, так что она имеет все права на его рубашку. Несложная цепочка. Ткань гладкая и не соответствует своему хозяину по части нежности прикосновений к голому телу. Сэм застёгивает пару пуговиц, оставляя открытым нетронутое полотно кожи под ключицами, будто в напоминание самой себе, что всё могло бы быть и хуже. Она включает свет в ванной только когда запирает за собой дверь, прихватив коробку, что дала Мэри. В голове бьётся настойчивое «Это бред. Быть не может». Ей просто нужно доказать это самой себе. В какой-то момент сквозь шум воды Сэм слышит, как с глухим звуком ударяется о плиту грудины сердце. Какое-то время она даже не моргает, потом наоборот начинает хлопать ресницами, будто можно сдуть это видение потоком воздуха. Потрескавшиеся и искусанные губы против воли тянут «Чёрт возьми!». Ей хочется глотнуть чего-то. С большей вероятностью, серной кислоты. Сэм ошалело смотрит на две красные полоски, перечерчивающие белоснежное, как хлопок тестовое поле — почти минное. И она, кажется, наступила на снаряд.