Yes

Сэм совсем мало помнит из своего обучения в христианской школе, но одна вещь всегда в её голове. Как-то учитель, безумно вращая глазами в ответ на её неуместную шутку сказал: «За всё нам придётся ответить перед Богом, мисс Монтгомери. Ничего не проходит бесследно». Последняя строчка беспокойно бьётся в черепную коробку с гулким стуком, пока Сэм пересекает двор, чтобы нырнуть под крышу террасы. Сидящие за столом эдемщики, среди которых радары Саманты безошибочно находят Робин за доли секунды, меряют её «какого-черта-ты-о-себе-возомнила» взглядами, особенно останавливаясь на рубашке, заправленной в джинсы. Сэм делает вид, что не замечает этих взглядов. В толстовке жарко, найденный свитер с крестом «Врат Эдема» она сразу выкидывает в мусорную корзину. Приходится ходить в том, в чём спала. И ничего, что эту вещь каждый здесь узнаёт за милю. — Можно с тобой поговорить? Вся эта затея изначально имеет рейтинг успеха ниже среднего. Но Сэм мечется, как загнанный зверь, лихорадочно соображая, что теперь делать. Каждый день на счету, время склизкой субстанцией вытекает из её рук. Они молча идут к ближайшему гаражу, в котором стоят самолёты. Робин делает знак рукой, двое молодых парней ещё не успевших обрасти до уровня среднестатистического эдемщика выходят наружу, оставляя их в вязкой тишине. — Что-то случилось? Это «что-то» в масштабах уже можно приравнивать к Вавилонской башне. Сэм с трудом сглатывает, пытаясь удержать цепочку разговора, который сотню раз репетировала у себя в голове. — Мне нужно, чтобы ты нашла врача. Хорошего и умеющего держать язык за зубами. В долине есть больница, но она — коробка с деревянными стенами, пустая внутри. На какой-то миг Сэм собиралась отправиться к Мэри — она бы всё поняла, возможно, даже не стала бы её отчитывать за безрассудство и уж точно разделила бы её мгновенно вспыхнувшую ненависть к собственному положению. Вот только врачи в долине на вес золота и большая их часть давно работает на эдемщиков. Большая и лучшая. — Ты заболела? Она и так больная. Куда уж тут. — Можно и так сказать. Робин смотрит внимательно, немигающим взглядом серьёзных глаз. Сэм мутит от запаха машинного масла. — В чём дело? — Это не важно. — Ты просишь меня найти врача, но не говоришь зачем и думаешь, что я не стану задавать вопросов? — Просто скажи, да или нет. Сэм отчаянно ищет намёки на возможный компромисс в лице Робин. Она слабо усмехается и бросает как бы между делом: — Ты так ведёшь себя, как будто ты беременна. Стопроцентное попадание с закрытыми глазами. Сэм становится бледной и молчаливой, как статуя ангела на кладбище. Опускает глаза, чтобы смотреть себе под ноги, а не просиявшее вдруг лицо Робин. — Ты шутишь? Это же прекрасно, Сэм! Слова с бесплатной брошюрки родильного центра про радости материнства сыпятся на Саманту тяжёлым потоком, погребая под собой, как песчаные дюны. Вот только актуальности в них никакой, когда ребёнок не совсем (или совсем не) законный и желанный. — Нет! — она рвёт кокон восхищения, в который её заворачивают. В нём можно задохнуться. — Нет в этом маленьком чудовище ничего прекрасного. Мне нужно избавиться от этого. Сэм произносит «этого», вкладывая в одно слово сотни оттенков противоречия и ненависти. Робин замечает. Меж сведёных бровей у неё появляется складка. — «Это» — невинный ребёнок, посланный тебе Богом. — Такой же невинный, как Омен*, — скалится Саманта, пиная в сторону валяющийся под ногами гаечный ключ. Тот звенит. Зубы у неё острые, хоть и несут больше декоративную функцию. Такими не выгрызешь неуместный зародыш из тела. Она мысленно рисует себе «семейный портрет», но мысли о поездках в Диснейленд и рождественских ужинах в голову почему-то не идут. Тот ещё уродец выйдет. У таких-то родителей. «Называй своего дядю Джозефа Отцом и не спрашивай почему. Будешь хорошо себя вести — отправишься ловить зелёных бабочек вместе с тётушкой Фэйт в наркоманском приходе, если, конечно, дядя Джейкоб не скормит тебя своим Судьям раньше. Что? Почему у твоего папочки руки в крови? Ну, такая работа, малыш». От подобных перспектив Сэм тошнит куда больше, чем от токсикоза. Ей нужна чужая помощь, потому что без неё выкарабкаться из ямы, в которой она оказалась уже невозможно. Саманта вынимает козырь — последний в её колоде. — Только подумай, Робин, а что если на него повлияет яд Джаспера? Или на меня через него? Я не собираюсь страдать или, что ещё хуже, жертвовать своей жизнью ради этого. — Мы заботимся о многих матерях и их детях. Тебе не нужно волноваться. — Мне не нужна забота. Мне нужно вытравить это. И я это сделаю с тобой или без тебя, — Сэм решительна, как никогда прежде. Где же эта решительность была раньше? — Но с тобой будет безопаснее. Сэм готова бороться, если придётся. Но не за ребёнка — материнский инстинкт у неё отбит начисто, возможно, гниёт в какой-нибудь выгребной яме вместе с инстинктом самосохранения. У неё по всем показателям, которые так красноречиво когда-то давно ей расписывал доктор в Чикаго, вообще не должно быть материнского инстинкта за ненадобностью. Сэм собирается бороться за себя, за то, чтобы ближайшие девять месяцев принадлежать самой себе, а не общине или, упаси Боже, семейке Сидов. Она не станет носить в себе это ублюдочное семя**. Она взглядом цепляется за лицо Робин, будто мелкими крючками для ловли. Та вздыхает, обдумывая что-то только ей известное. — Ладно. Я посмотрю, что можно сделать. Саманта срывается с места, чтобы обвить руками шею Робин. Она немного выше её самой и приходится приподняться. На такой дистанции Робин чувствует, как бешено бьётся у Сэм сердце, будто она только что выиграла схватку со смертью. С таким беспокойным сердцебиением только переживают, а не живут. — Спасибо, Робин. Это правда очень много значит для меня, — она отдаляется, чтобы найти в ореховых глазах Робин подтверждение своей надежде. — И ещё, не говори никому ни слова. Та поджимает губы и кивает. Сэм привыкла к пустоте внутри своей пластмассовой оболочки. Пустота там и должна быть. Чего бы это не стоило.