Yes

Какое-то время утром она, как блудная дочь, вернувшаяся с попойки, лежит на диване в гостиной, прислушиваясь к ощущениям внутри себя. Ничего необычного. Ноет шея от сна в неудобном положении, но раз уж на то пошло, всё её положение в иерархии эдемщиков до жути неудобное. Она больше не пленница, не дворовая псина, вместо этого она словно выпадает из стройного ряда. Впрочем, Сэм это не особо заботит. У неё в голове не щёлкает ни один из тех триггеров, которые обычно заставляют девушек в её положении записываться на йогу, вести дневники или регистрироваться на форумах с советами молодым мамашам. Вместо всей этой мишуры, Сэм идёт в мастерскую, надеясь, что монотонная работа избавит её от необходимости слоняться по ранчо. Прямая мысли немного ломается и становится кривой, когда Саманта дёргает дверь, а та не поддаётся. Её никогда не запирали, это был её храм, а она была в нём жрицей. Никто не подступался к порогу мастерской без её ведома. — Можешь не стараться, — через двор к ней приближается Робин, её расплывающаяся в накалённом воздухе фигура заставляет Сэм скривить губы. — Мы сменили замки. Саманта зубами давит на язык и недовольно выдыхает. — Мне, конечно, ничего не сказали. — Тебе вообще нельзя туда больше заходить. Нервный смешок подскакивает к горлу, но так и застревает поперёк. — С чего это вдруг? — Тебе вредно дышать клеем, а ещё там повсюду острые предметы. Какое-то мгновение Сэм даже не может переварить, что ей сказала Робин. Ощущение такое, что эту новость загоняют внутривенно огромной иглой и она зудит под кожей — никак не выскрести. — И чем я по-вашему должна заниматься? — Высыпаться и есть фрукты? — как вариант предлагает Робин, лицо у неё гладкое, но слегка виноватое. — Из Гарденвью как раз привезли яблоки. У Сэм восковой маской застывает выражение «Вы, твою мать, издеваетесь?». — Засуньте свои яблоки знаете куда… Внутри у неё разреженный газ, как в раскалённой люминесцентной лампе. Сэм набирает его полные лёгкие. Робин молчит, она знает свою вину, но прощения за то, что поступила по собственным принципам, просить не станет. Она в этот миг вся такая ровно скроенная, даже с разбитыми в кровь костяшками. До рези в глазах и до застывающего в ноздрях запаха ладана. Сэм опять тошнит. Она разворачивается, оставляя невзятую мастерскую. Свою мастерскую. Где-то на задворках сознания нервно егозит мысль о том, что её теперь вообще лишат всех радостей в жизни, завернув в смирительную рубашку так называемой заботы. Никакой работы, никаких лишних шагов влево или вправо и уж тем более никакой выпивки. Вот тебе и золотая клетка, пташка. К ней на миг возвращаются проблески отравляющего безрассудства. В конце концов, они не посмеют переломать ей крылья, если она решит покинуть эту клетку. Навредить ей, значит потенциально навредить ребёнку. Эта мысль кислотой разъедает петлю на шее. Сэм сворачивает в сторону кухни, но замечает, что Робин тенью идёт за ней. Она оборачивается, терпеливо дожидаясь, пока та приблизится. — Ты так и будешь за мной ходить? — Да. Мне поручено за тобой следить. Кажется, если приложить к лицу Сэм кусочек льда, тот зашипит и расплавится, а после стечёт ей на грудь. Робин снова разжимает губы. — Я не могла поступить иначе. — Тогда зачем было мне обещать? — главное не сорваться, Сэм старается держать голос на этой кромке, за которой злобный крик. — Могла бы сразу пойти и всё рассказать, а не устраивать этот спектакль. — В какой-то момент я правда хотела выполнить обещание, но Бог наставил меня на путь истинный. Сэм издаёт почти что истерически-безумный смешок. — Ага, Бог. И в чьём же лице? Не Джозефа Сида ли случайно? Непоколебимая Робин вся сплошь в броне собственной уверенности. Наверное, им при вступлении в секту колют эту стальную убеждённость в собственной праведности, как прививку от гриппа. — Ты не представляешь, насколько мы ценим каждого ребёнка. Ведь они — будущее Эдема, им жить на этой земле после Коллапса. Мы все это понимаем — я, Отец, даже Джон. Сэм поднимает руки в желании выписать Робин пощёчину, но вовремя сдерживается, только сжимая пальцы. Костяшки белеют. — Ох, прости, как-то не уловила радости по поводу отцовства на его лице. И вообще, если вам так нужен этот ребёнок, давайте я прямо сейчас его вырежу и вам отдам. И делайте с ним, что хотите. Она судорожно оглядывается, будто вправду ищет что-то острое, чем можно было бы осуществить своё предложение. Робин невольно опускает руку на нож на своём бедре. — Вот поэтому тебе и нельзя в мастерскую. Ты слишком нервничаешь. — Хм, дай-ка подумать почему. Может, потому что меня сделали инкубатором для уродца, которого вообще не должно было быть? Хотя, нет. Наверное, это просто гормоны. Она разворачивается, чтобы уйти куда-нибудь в тишину. Вслед осколками летят слова Робин. — Я понимаю, ты злишься… — Даже не начинай! Никто из вас понятия не имеет, что я чувствую! Сквозь аквариумное стекло глазниц видно, как в этом изумруде глаз у Сэм плавают рыбки-слова: «Заткнись». — Ты злишься, — упрямо повторяет Робин, обгоняя её и загораживая дорогу. — Но таков божий замысел. Это могло произойти с Холли или со мной, но… — Погоди, что? — она одёргивает Робин. — В каком это смысле, с тобой? А вот и первая трещинка в святом образе. Робин хрустит костяшками и смотрит куда-то за плечо Сэм, прежде, чем ответить: — Это было всего пару раз и давно. Понятно теперь откуда среди «уныния» и «гнева» на теле Джона затесалась ещё и «похоть». — Знаешь, я вот всё думаю, что меня уже нечем удивить, но, чёрт возьми, каждый раз ошибаюсь. Солнце жжёт Сэм лопатки, а странное непривычное чувство жжёт где-то выше нежеланного ребёнка и ниже сердца. Робин мотает головой, как фигурка на панели машины. — Это ничего не значит. — Как будто бы мне не плевать. Она отгораживается от чужого прошлого. Своего хватает на целую жизнь. Или смерть. А может, даже на две. Оптом дешевле. Сэм отворачивается, не давая Робин держаться взглядом за своё лицо и ещё ненароком чего-нибудь на нём нарыть. Она почти доходит до двери, когда холодным пластом ледника её накрывают брошенные слова Робин: — Как будто бы я не вижу, насколько тебе не плевать.