Yes

Сэм лежит на диване, глядя на портрет Джозефа Сида над камином. Усталость прессует веки. В какой-то момент она слышит шаги: кто-то подходит и останавливается, загораживая свет. Робин наверняка притащила ужин, который пытается впихнуть в неё уже третий час. — Оставь меня, я хочу спать. — И на диване, полагаю, не слишком удобно. Ей кажется, пахнет антистатиком, хотя напряжение нисколько не падает. Сэм открывает глаза, ожидая, что Джону надоест её заторможенная реакция аутиста и он уйдёт, растворится или выветрится в открытое окно. План проваливается, Сэм садится, проводя ладонями по лицу, потом встаёт. До комнаты на втором этаже с видом на реку они идут молча. Сэм стряхивает с ресниц сонливость, чтобы соображать, что происходит. Если ему было нужно держать её на дистанции, но при этом максимально близко, то это отлично получилось. Его собственная комната за стенкой. — Что ты делаешь? Сэм глядит, как поворачивается в замочной скважине ключ. Ей нравится наличие замков, не нравится только, что они не с той стороны. — Можешь не волноваться, утром я её открою. — Я тебе что, домашний хорёк? — У домашних хорьков не возникает желания найти что-нибудь острое и… как ты сказала? «Давайте я его вырежу и вам отдам»? Хочется кинуть что-нибудь в него. Желательно, тяжёлое. Но тут ничего нет. Спасибо, что хоть стены не мягкие, как в палате для психов. Где-то глубоко внутри Сэм понимает, что в их глазах она и вправду выглядит, как псих. Зато отлично вписывается в коллектив. Толком не понимая, что делает, Сэм выхватывает из замка связку ключей и быстрым движением швыряет их в открытое окно. Кажется, даже слышно, как они падают с характерным «бульк» в воду реки. Джон снисходительно улыбается, будто прямо сейчас собирается пожать плечами и списать всё на гормоны. — Думаешь, это что-то изменит? А я хотел по-хорошему. Сэм без страха глядит на его спокойное лицо. Кажется, он не может её ранить. Вот только Сэм всякий раз забывает, что ей уготована не физическая боль, нет. Её боль — моральная. Пора бы давно уяснить. Она успевает дёрнуться, прежде чем одним движением оказывается переброшена через плечо, как мешок с хламом. — Поставь меня на землю! От резкой смены положения мир делает сальто. Вестибулярный аппарат всё ещё работает исправно, даже голова не кружится, вместо него барахлят затворы, сдерживающие злость. Они и так на скрипучих петлях еле держатся последнее время. Сэм со всей силы колотит по спине, пока её не сбрасывают на матрас двуспальной кровати в соседней спальне, как баласт. — И не нужно делать резких движений, иначе… Наручники блестят в его руках, как упаковка подарка. Подарка для садиста. Сэм разворачивает свой капюшон гадюки. — Вот как ты обращаешься с матерью твоего ребёнка? Кровь сгущается, и хочется отскрести прикосновения от своего тела. Мерзко, когда тебя всё время хватают, дёргают, сжимают и никогда — держат. — Так значит, ты опять согрешила, солгав про Макса и про «остальных». Выписывает просто, как диагноз. — Можешь не сомневаться, этот Омен на все сто процентов твой. Тут и ДНК-теста не нужно: он ещё даже не родился, а уже отравляет мне жизнь — весь в папочку. И я не ты, чтобы спать со всеми подряд. Она даже сама не совсем понимает, зачем добавляет последнюю строчку. Какая ей разница, кто тут был до неё или будет после? Просто его пронзающе-спокойный взгляд дырявит в ней бреши — одну за одной, как будто окурком прожигает. Просто его самодовольная улыбка твердит «у меня всё под контролем» слишком нахально. — Ах, Робин сказала тебе… — ладони зудят, Сэм смотрит исподлобья. — Она-то совершенно точно «не все подряд». А потом они спрашивают, что может пойти не так. Всё. Всё пойдёт не так: разве может быть по-другому? Что будет видеть этот ребёнок? Как его родители жалят и бьют друг друга по самым больным местам, потому что они — два моральных урода? Сэм босой ногой упирается Джону в грудь, чтобы с силой оттолкнуть от себя, а потом вскочить с кровати, бросая стервозное и как никогда уязвимое: «Да пошёл ты», прежде, чем выйти на балкон, напоследок наподдав дверью так, что дребезжат стёкла в рамах.