Yes

Сердце выстукивает какой-то нервный и неаккуратный ритм. Хочется прижать его руками, надавить на грудину ладонями: сердечная реанимация, бюджетный вариант. Помоги себе сам. Сэм пытается помочь, выходит коряво. Может, оттого, что она сама себе враг. Может, оттого, что самой тут не справиться, а тот, кто мог бы помочь игнорирует её состояние. Если бы она была утопающим, а он спасателем — проплыл бы мимо. Сэм уверена. Уверена до скрипа зубами, до хруста в суставах. Продолжает быть уверена, даже когда сквозь полудрёму чувствует, что её накрывают длинным плащом. Такое не спутаешь — ткань жёсткая и без намёка на тепло, ровно, как и её хозяин. Ночью в округе холодает, намекая на неизбежность осени. Сэм полулежит-полусидит на диванчике, выставленном на балкон. Руки проходят под сгибом коленей, под спиной и поднимают её с дивана, будто она весит не больше килограмма пуха, хотя по ощущениям в ней внутри килограмм железа. — Оставь меня в покое, — выходит какое-то бессвязное бормотание, которое поглощает чужое плечо. — Это моё законное право заработать пневмонию. Но кого тут волнуют твои права? У тебя есть только обязанности: доверять, почитать, повиноваться. Саманта чувствует, как прогибается матрас под её весом и трёт глаза, пытаясь прийти в себя. Вся комната в этом приглушённом мягком свете ночников какая-то неправильно уютная, не подходящая, иррациональная. Сэм стягивает плащ и швыряет его на пол. — Не нужны мне твои подачки. Он может и вытравил из неё всё остальное, но гордость всё ещё на месте. Дырявая и явно мала для её раздутого негодования, но лучше уж такая, чем никакой. Джон с маниакальным спокойствием перешагивает через плащ, чтобы присесть напротив её лица. — Ты правда не понимаешь, что всё это значит? Он не злится, не разочарован и даже не раздражён. Эта стойкая уверенность в том, что он всё делает правильно будто бы маскирует его рога. Он же живёт по всем заветам Отца: тот сказал заботиться — пожалуйста. Правда не учёл, что у травмированного садиста забота больше похожа на удавку. — Я понимаю, что вы пытаетесь перевыполнить план по «спасённым душам». А тут, надо же, такая удача — две по цене одной. На её ноги выше коленей в красных следах опускаются ладони. Сэм глядит сверху вниз и как-то беспокойно дышит. — Бог наказал тебя за твои грехи, отняв возможность иметь детей. Сэм зажмуривает глаза. Где-то в солнечном сплетении что-то холодеет и расползается по остальному телу вплоть до кончиков пальцев. — Стоило догадаться, что он тебе расскажет. Сердце заводится с пол-оборота, но пока держится на холостом ходу. Сэм знает, что в любой момент может переключиться передача, и она сорвётся, потроша натянутую тишину, разрывая связки, дробя кости, превращая их в белёсую пыль, которая потом снегом осыпется на её застывшие ресницы. А что ещё хуже, это знает и Джон. — Но вся та боль, через которую ты прошла, была не зря. Она очистила тебя, как я и говорил. Ты познала силу слова «Да», а взамен Бог даровал тебе это дитя. Трахея, кажется, сжимается до размера соломинки для коктейлей. Воздуха сквозь неё проходит мало, выходит ещё меньше. Сэм краснеет. Ей кажется, вся эта комната сейчас сделает мёртвую петлю в духе лучших виражей самолётов из «Рай и сыновья». Развлечение для зажравшихся. Для них — обыденность. — Это ли не доказательство божьей воли? Ты получила искупление за всё то, что совершила. Сэм просчитывает траекторию пощёчины, но Джон успевает раньше. Словами. Она вдруг обретает способность дышать и говорить. Сердце с гулким звуком бьёт костяную нишу. — Я совершила? — она цедит это чуть ли не по слогам, вся побелев, а вспухшая вена взрывает кожу на шее, словно корень, вырванный ураганом. — Видимо, Джозеф так увлёкся своими религиозными тирадами, что упустил всю остальную историю. Джон поднимается, чтобы снова глядеть на неё сверху вниз, как обычно. Сейчас он и вправду полон юридической шелухи, будто они в суде: вот все улики против вас, что вы на это скажете? Он тут и адвокат, и судья, и палач. Многофункциональный, чёрт возьми. — Он рассказал мне самое главное. Сэм меняет стройный порядок, хватая его за руку, не давая разворачиваться к ней спиной. Пора бы поиметь уважение, а не только её психику. — О нет, тебе же так нравятся чужие исповеди, да? Так слушай. Я была замужем. Его звали, как Патрика, мать его, Бейтмана*. Первые пару месяцев я думала, что счастливее быть уже нельзя. Он заботился обо мне так, как никто и никогда до этого. Красная Шапочка сворачивает с дорожки к дому бабушки, чтобы углубиться в терновые кусты. Где-то там, в самой глухой чаще леса похоронены трупы её прошлого. Раскапывать приходится руками: раздирая ладони в кровь, забивая сырую грязь под ободки ногтей. И всё, чтобы вытащить вытертые годами кости того, кого она давно похоронила. Вытащить и бросить зверю — на, грызи, наслаждайся. Ты же этого хотел? — А потом доктор сказал мне, что у меня, возможно, никогда не будет детей. И знаешь, как он отреагировал на эту новость? Как слайды на белой простыне мелькают картинки из раскопанной могилы. Сэм привыкла делить жизнь на «до» и «после», но она всегда отворачивается от границы, будто она была проведена кем-то другим. Граница — горизонт за горами Уайттейл — не дойти, только бежать. Или вернее, убегать. — Он изнасиловал меня прямо на кухонном столе, с такой злостью, будто бы я просто не хотела дать ему этого ребёнка. И мне некому было позвонить и поплакаться. Я попала в Монтану не столько потому, что приехала за матерью, сколько потому, что трусливо сбежала от него. Она одёргивает руки, отступает, будто вся эта история — вирус, который она должна была передать через прикосновение. Миссия выполнена. Но ждать, пока этого дьявола проберёт чума её прошлого Сэм не хочет. — Так что не смей говорить мне, что я заслужила наказаний за то, в чём нет моей вины. Запас исчерпан. Аварийных генераторов не существует. Вся её внутренняя электростанция затоплена солёной водой, разъевшей панели и провода, убившей всё живое. А теперь эта же вода выплёскивается через край. Вся фигура Джона превращается в расплывчатое сине-чёрное пятно. Сэм рывком обходит его, чтобы спрятать своих демонов за дверью ванной. Эта белая дверь одновременно и щит, и граница, и могильная плита, под которой Сэм остаётся сидеть на кафельном полу. Теперь уже нет смысла сдерживать спазмы. Она размазывает слёзы по щекам, поднимается и включает воду в душе, чтобы её шум заглушил её собственные рыдания. Будто она в спартанском мире, где слёзы — позорная слабость, и её скинут со скалы, если узнают. Но Сэм и сама не прочь с этой скалы прыгнуть. Даже подталкивать не придётся. Сэм хочется стянуть с себя одежду, а потом и кожу. Отодрать её от мяса, пока кровь не зальёт пол: вода отдаёт хлоркой, слёзы — солью, кровь — железом. Тот ещё коктейль получится. Но кожа припаяна к ней намертво, а тут нет ни единого острого предмета, чтобы это исправить. Остаётся только подставить её под воду, в надежде, что она смоет всю дрянь, которая налипла паутиной на её тело. Но вода смывает только слёзы, которых под душем не видно. Грудину сдавило прессом: кости ещё держатся, всё, что внутри — нет. Сэм рыдает не как ребёнок, разбивший коленку, а как взрослый, разбивший жизнь. Бредёт по тёмным коридорам детского дома, но там больше никого нет. Впервые Сэм хочется, чтобы её кошмары внутри вернулись, хочется протянуть руку к мёртвой сестре, поцеловать её впавшие в пустые глазницы веки, погладить изъеденные червями щёки, обнять голые кости плеч. «Ты во мне, а я в тебе»? Но тогда почему так чертовски страшно? Сквозь вязкие всхлипы и прерывистое дыхание Сэм тянется ладонью к животу. Ты во мне, а я в тебе. Страшно ли этому ненавистному уродцу так же, как и ей в темноте, пропитанной злобой? От этой мысли отпустившие рыдания возвращаются с новой силой. Штормит так, что всё уже смыло. Вода постепенно становится ледяной. Тело пробивает дрожью. Истерика закладывает уши пластилином, но всё же слышно, как открывается дверь. Ей казалось, она её заперла, но на деле он мог войти в любой момент. Сэм даже мерещится, что Джон говорит что-то вроде «Если ты наигралась в приму драматического театра, то вставай и освободи душ». Она бы не удивилась. Но вместо этого он поворачивает кран, перекрывая воду. Сэм ищет такой же кран у себя внутри. Полотенце большое — достаточно, чтобы укрыть её целиком, но не достаточно, чтобы спрятать стыд. Сэм закусывает губу, чтобы сдержаться, смотрит на стыки плитки, пока Джон вытирает её лицо насквозь просоленное — ни одно полотенце уже не впитает. Мокрые волосы липнут к спине, Саманта заворачивается в ткань и никак не может согреться. Волк тёплый и мягкий, но Сэм довольствуется полотенцем. Оно тоже мягкое и тоже греет. — Прими это. Чём больше ты противишься, тем хуже: тебе, мне, ему. Привычный уговаривающий тон. Он таким и исповеди выуживает, и подписи на договорах продажи земли получает. Сэм прячется в наспех скроенном равнодушии, будто так быть и должно: после бури приходит штиль. Оно, правда, у неё кривое — края, не простроченные стежками, обтрёпаны. — Ладно. Одно слово — ноль смысла. У Сэм нет желания идти на открытую конфронтацию, все её войска разбиты и лежат на выжженном поле боя. Но проигранная битва ещё не проигранная война. — Ты хочешь чего-нибудь? «Хочу избавится от ребёнка. Хочу, чтобы сейчас ты оставил меня в покое. Хочу собаку. Хочу заниматься тем, что нравится. Хочу улыбаться своему отражению по утрам. Я столько всего хочу, и ничего из этого ты мне не дашь». — Спать. Она держится одной рукой за стену, поднимаясь, а вторую вырывает из рук Джона. — Прекрати. Я беременная, а не безногая. Полотенце скрывает всё до колен. Сэм краем глаза замечает в зеркале своё опухшее от слёз лицо с красными белками глаз. Теперь по крайне мере внешний вид соответствует внутреннему состоянию. Можно смело судить по обложке. Они же все тут любят судить. За окном белеет горизонт, и залитые в вспухшие формы облака похожи на мякиш от хлеба. Ещё одна просроченная ночь. Сэм залезает на кровать, укрывается одеялом и подтягивает колени к животу, словно защищаясь. — Уже рассвет. Твои овечки без тебя все разбегутся. Оба инвестируют в молчание. Джон первым произносит тихо и так непривычно, что кажется на его месте заводная шкатулка. — Я могу посидеть с тобой, если хочешь. У Сэм внутри всё сплющивается в один пласт. Она сжимает зубы, чтобы снова не заплакать и протискивает сквозь них короткое: — Не хочу. Удивительно, но паскудство в нём уходит в минус два. Даже дверь не запирает, когда уходит. Сэм вслушивается в затихающие шаги, переворачивается на спину, складывая ладони на животе. На потолке чёрной краской начерчено «Эдем ждёт нас». А чего ждёт она? Ответ явно где-то рядом, но ухватить его Саманта не успевает, проваливаясь в тяжёлый и беспокойный сон из гуталина, где её раз за разом прижимают к столешнице кухонного стола.