Yes

Дни песком сыпятся сквозь пальцы. Никто никому не навязывается. Они живут эти несколько дней, варясь каждый в своём многозначительном молчании. Делят одну на двоих кровать, одну на двоих ванную и один на двоих принцип невмешательства. Ночью Сэм спиной отгораживается от Джона: между ними будто Холодная война и совершенно точно холодные простыни на расстоянии вытянутой руки. Но Сэм руки не тянет. Вместо этого она прижимает их к телу где-то внизу живота и раз за разом вслушивается в гнетущую тишину по утрам. Ты во мне, а я в тебе. Под конец недели она впервые задумывается: что если это такая замена её сестре, смена игроков на поле по велению Бога, Вселенной, Кармы или Судьбы (по сути, подчеркни любое — ничего не поменяется)? Она вспоминает слова Джозефа Сида о том, что поступает так же, как и её родители, перед тем, как приступ тошноты выбрасывает всё эти мысли в белое нутро унитаза. Вот тебе и очищение. Внизу у мастерской Сэм встречает Робин. Но прежде чем заметить её силуэт среди полок и коробок, она упирается взглядом в зияющий проём. — А куда делась дверь? — Её сняли. Так здесь всегда свежий воздух, и ты будешь на виду. На виду она будет в любом случае. Сэм замечает установленную в углу камеру. Здесь явно рылись, но странно, что все острые углы не обиты поролоном, а все инструменты на месте и даже не выкрашены в миленький розовый цвет. Можно сделать вид, что не настолько всё плохо. — Мне можно вернуться к работе? Робин оглядывает мастерскую на предмет причин для запрета. Потом кивает. — Если хочешь. Сэм чувствует, как изгибается бровь, выдавая всё её отношение к их щедрости. Одним словом — пренебрежительное. — Надо же, какой широкий жест. Она бубунит это про себя, а Робин делает вид, что не слышит. Её дело маленькое, и не ей поучать Саманту необходимости слова «Спасибо». Его всё равно не дождёшься, только угли разворошишь такими советами. — Как ты себя чувствуешь? Сэм обходит мастерскую, оценивая масштаб вмешательства. Всё вроде как даже на месте. Кварцевый свет ламп смешивается с тускловатым солнцем, заливает пол, на котором длинные тени похожи на взлётно-посадочные полосы, широкие — на кляксы. — За исключением того, что мне всё время хочется кактус и мармеладных мишек? Нормально. Не расписывать же Робин все симптомы её безостановочного гниения внутри, где, как в выгребной яме, смешиваются страх, ненависть, безразличие, сомнения, злость — и всё в космических пропорциях. Робин недоуменно моргает и переспрашивает: — Мармеладных мишек? Сэм глядит на неё, но не улыбается. — А кактус вопросов не вызывает? В воздухе повисает сдавленный и воспалённый смешок, будто Робин не до конца была уверена, что смех уместен, но сдержаться не смогла. — Я скажу, чтобы тебе что-нибудь такое привезли. Её приторное беззаусенцевое отношение, которым она пытается разгладить все острые углы и залатать все дыры всё ещё раздражает. — Не старайся так сильно. А то я приму это за извинения. Сэм ищет в коробках крестовую отвёртку и клеевой пистолет. Заклеить бы ей веки, чтобы она не смотрела на неё таким «мы будем беречь тебя» взглядом. Она не привыкла к опеке, а потому любая забота кажется гипертрофированной. — Ты ещё злишься? — Нет, Робин, я не злюсь. Просто извинения уже ничего не изменят. Она определённо злится. Правда не совсем понятно на кого и за что. А желания сортировать собственные чувства уже почему-то нет. Зачем сортировать этот мусор, если ничего из него не пойдёт на переботку и не даст материала для чего-то нового? Такая вот совсем не экологическая, но точно без пяти минут катастрофа. — Ты же понимаешь, что я прошу прощения не за то, что не дала тебе убить ребёнка, а за то, что предала твоё доверие? — Ты же понимаешь, что для меня это одно и то же? Сэм с упорством возводит свои домики из соломы, хотя знает, что их сдует ветер. Или Волк. Робин со своими виноватыми карими глазами, которыми смотрит на неё через пространство мастерской, больше пёс, что сгрыз хозяйские тапки. — Ты хочешь чего-нибудь? Чего-нибудь помимо кактусов. — Выбраться отсюда. Хотя бы ненадолго. — Кстати, об этом. Сегодня вечером в долине будет… скажем так, не очень безопасно. «Не очень безопасно» — не самое подходящее определение для локального Судного дня под лозунгами «Такова воля Отца». Когда не нужно, они мастера преувеличений. Сэм замирает, чтобы просканировать лицо Робин на предмет собственных будущих проблем. — Я не поеду в чёртов бункер, если ты об этом, — Джессика где-то рядом. А рядом с самой Джессикой — надежда на избавление, которая чертёнком вертится возле её ног. Вот она, не теоретическая, а практическая, только руку протяни. — Можешь попробовать увезти меня, но это будет насилием над беременной и останется на твоей совести, ясно? Робин немного сбита с толку таким безапелляционным наступлением и даже вскидывает руки в капитулирующем жесте. — О Боже, хорошо. Если ты не хочешь, можем остаться здесь. Но я буду за тобой следить. — Пожалуйста. Сэм пожимает плечами и отворачивается, раскладывая провода по коробкам. Эдемщики все их перепутали, теперь они, как цветное мулине, сплетённое в фенечки. Робин молчит какое-то время, будто ждёт, что Саманта обернётся к ней, но слова всё же приходится бросать в спину. — Так ты простишь меня? Как-то не уверено для того, кто был так твёрд в праведности своего решения. Сэм поджимает губы. — Не сегодня. Может быть, когда-нибудь, но не сегодня. Она уходит. Соломенный домик всё ещё на месте. Сэм втягивает воздух, в котором витает запах клея, хвои и машинного масла. Это отчего-то приятно. Будто можно закрыть глаза и сделать вид, что всё как прежде. Она впервые задумывается, что будет делать после того, как избавится от ребёнка. Решение разбираться с проблемами по мере их поступления приходит вместе с неожиданным открытием. Сэм находит на полке термос, в котором вместо чая — крепкий виски. Ничего особенного, но для того, кому несколько дней подряд суют свежевыжатые соки — джекпот. Должно быть, эдемщики просто не заметили его или не придали значения, когда устраивали тут рейд. Это, конечно, не витаминный коктейль, но для Сэм нет никакой разницы. На секунду она замирает, неопределённо глядя вниз. — Какая тебе разница? — спрашивает шёпотом, спиной к камере. — Тебе всё равно осталось жить меньше пары суток. С каких пор она вообще интересуется какого там этому Омену? Сэм убеждена, что ей не должно быть стыдно за собственные планы, потому что нельзя оборвать чью-то жизнь, если её нет. Это просто набор клеток, сформировавшихся не в то время и не в том месте. А что ещё хуже, не из-за тех родителей. Она подносит термос к губам, даже набирает виски, но проглотить его не может, будто поперёк горла встала кость. Но в конце концов, всё-таки уже сформировавшихся. Не лучше ли дать им дожить свои дни без алкогольного воздействия? Акт уважения к ребёнку, которому не суждено увидеть свет — пусть будет так. Это его последние часы. Зачем разбавлять ненависть виски? Сэм выплёвывает алкоголь в раковину в углу. — Тебе ужасно не повезло, чертёнок. Твоя мать — сентиментальная дура. Даже если он её не слышит, это всё равно слабое оправдание для ребёнка без будущего.