«Оставляю жить моих демонов в здравии да любви,
Ибо если их уничтожить —
Что от меня останется».
— Юлия Юдина.
Дав время двум таблеткам обезболивающего подействовать и переодевшись во что-то чистое (футболка велика), Сэм нервно вслушивается в нагретый воздух, где тут и там раздаются чьи-то страдальческие стоны. Джесс не соврала, что смерть от такого яда — болезненная и медленная. Проще, наверное, раздать каждому по пуле. Сэм почти уверенна, что так и поступят.
Она входит в дом, чтобы в натянутой плёнке воздуха различить голос, который можно узнать даже среди хора прочих. Он идёт из соседней комнаты. Саманта знает, что это Джозеф Сид, хотя не видит его сквозь небольшую щель между косяком и не закрытой до конца дверью.
— … Ты цепляешься за своё прошлое и проецируешь свою боль на других, но это лишь возносит их и опускает тебя самого. Прекрати это.
Сэм вглядывается в виноватое лицо Джона в профиль. Он выглядит растерянным ребёнком.
— Я делаю то, что ты просил меня делать. Я наказываю грешников.
На секунду видна рука, касающаяся белой обложки книги, что лежит на столе.
— Нет. Я просил тебя привести их к свету. То, что произошло сегодня…
— Я ведь раскаялся. Исповедался.
Ощущение, что он мальчишка, у которого родители нашли травку. Сэм даже не может до конца поверить тому, что видит.
— Но что толку от твоей исповеди, если ты не можешь отпустить это? — фигура Джозефа появляется из-за угла, чтобы приблизиться к брату, взять его хмурое лицо в свои ладони. — Пойми наконец, Джон, лишь открыв своё сердце для любви, можно прийти к Эдему. Не противься этому.
— Что я могу сделать, Джозеф?
Голос не звучит вкрадчивым, хотя он тих, как будто перед бурей. Вот только Джозефа не возьмёшь ни одной бурей. Он сам — локальный апокалипсис. Он сам — ад. Кажется, если он сейчас попросит взять пистолет и вынести себе мозги, Джон сделает это без малейшего колебания. Но у Сида в голосе только сироп, а не кровь.
— Прежде всего, понять, что твой грех уничтожит тебя. Я желаю тебе только добра, брат. И потому прошу тебя, отпусти своё прошлое, прекрати носить в себе эту злобу. Пойми, что ты любим и постарайся полюбить в ответ. Какими бы тяжёлыми не были их грехи, спасти можно всех.
Уровень власти Джозефа над своими братьями поражает Сэм. Это ни крики, ни угрозы, ни запугивание. Это какая-то другая материя, которая способна вызывать лишь покорность и слепое обожание. Неужто дело только в любви?
— Я больше не разочарую тебя.
С послушанием пса Джон склоняет голову. Прежде чем уйти, Джозеф ободряюще касается его плеча. Сэм отходит в сторону, делая вид, что всё это время сидела у камина. Ногтями нервно скребёт кожаную обшивку, вглядываясь в стеклянные глазницы чучела пумы, ориентируясь на звук открывающейся двери и на шаги. Те отдаются на лестнице. Сэм оборачивается, чтобы заметить исчезнувший наверху синий отблеск.
— Нет, — голос Джозефа Сида останавливает её по пути к выходу. — Моему брату сейчас, как никогда нужна направляющая рука.
Что конкретно он подразумевает под словами «направляющая рука», Сэм не знает. Он ведь не думает, что она имеет какую-то власть и может как-то влиять на действия Джона?
— Что ему нужно, так это перестать быть маньяком.
Он глядит снисходительно, но без намёка на улыбку. Всё перечерчено прямыми гордости, которые каждый гнёт под себя, выкладывая защитный круг. Какая уж тут осторожность.
— Он прежде всего напуган, а «любовь изгоняет страх*».
Иногда Сэм кажется, что у Джозефа Сида замаслены жёлтые линзы очков, и оттого он в упор не видит, что его брат — садист в разной степени опасности от случая к случаю. Вот только адекватность услужливо подсказывает, что Отец слишком хорошо разбирается в людях, чтобы не заметить гнили в собственной семье, иначе они бы сейчас не говорили. Она выбрана им на роль солдата, которого забрасывают на передовую в горячую точку к до омерзения горячему человеку. Вот только у Сэм нет никаких навыков обезвреживания бомбы. У неё вообще ничего нет, кроме той «любви», которую ей в руки суёт Джозеф. Это как идти на волка с рогаткой.
Но Сэм идёт. Она же дура, ей можно.
В комнате как-то непривычно светло. Для спальни дьявола просто ангельски светло. Сэм не сразу, но понимает, что вызывает у неё такой диссонанс: свет и Джон никогда не пересекались
по жизни в этой комнате. По крайней мере, она не видела. Когда она просыпалась, его тут уже не было. Когда приходила такими же тяжёлыми вечерами, как этот — его ещё не было. В итоге место встречи всегда ночь.
— Извини, я виновата, — она выдавливает это как-то неловко, стараясь обходить острые углы.
Не выпаливать же ему все подробности про помощь Джессике, побег, ложь и прочее. От последствий такой честности рогатка точно не спасёт.
— Нет, это я виноват. Надо было назначить кого-то другого следить за тобой. Я доверился Робин, а она меня подвела.
Сэм обходит его, чтобы поглядеть на кровь на губе и на разбитую бровь. Костяшки гладкие, без следов удара, а значит он идеальная модель на плакат с надписью «Подставь вторую щёку». Можно принять за христианское смирение, но Сэм слишком хорошо знает, что такие открытые драки не для него. Ему нужно, чтобы всё было чинно: разложенные острые инструменты, лужи крови на металлическом полу, связанные жертвы, не способные дать отпор, приглушённый свет и толстые стены, через которые не слышно криков грешников.
— Это Джаспер, да?
Оба понимают, что вопрос скорее риторический. Она без лишних указаний двигается по заданной траектории, будто управляемая автопилотом. Берёт аптечку, вдевает тонкую леску в ушко медицинской иглы. Все доступные врачи заняты. Хотя Саманта уверена, что уж для Сида бы точно нашёлся персональный доктор, ждать его она не собирается. Прежде чем начать, закидывает в себя успокоительного — пригодится в любом случае.
— Что я делаю не так? Я исполняю волю Отца, стараюсь следовать божьему плану, но Джаспер всегда оказывается впереди. За что Бог не милостив ко мне?
Она в какой-то момент так и застывает, не вытянув до конца нитку. Неужели это… сомнение? Сэм пробегается взглядом по всей фигуре Джона, чтобы убедиться, что нигде не видно молнии на случай, если в его шкуру забрался кто-то другой.
— За что? — она хмыкает, заканчивая со швом. — Начнём с того, что ты даже прикоснуться к человеку не можешь, не заставив его выть от боли. Мог бы поучиться у Джозефа.
Мог бы поучиться у него размеренному и понимающему тону. Мог бы поучиться искусству внушать доверие, а не только страх. Мог бы поучиться пониманию. Господи, с каких пор она принимает чью-то сторону в этой безумной семейке? Сэм копается в себе, поднимая из архивов все свои встречи с Джозефом Сидом на расстоянии вытянутой руки, вглядывается в его лицо в те минуты, с упорством ища дьявола и безумца, но в упор его не видит. Если он и есть, ей его никогда не показывали.
Сэм откладывает аптечку в сторону, забирается на кровать, складывая ноги по-турецки и протягивает ладонь.
— Дай руку.
Вся затея кажется обречённой на провал с самого начала, так что Сэм удивляется (про себя, конечно, а то спугнёт ещё непривычную дымку в воздухе), когда ей вправду протягивают ладонь. Она невольно заставляет Джона сесть так же, как она сама: напротив неё, так близко, что они почти соприкасаются коленями.
Сэм держит руку ладонью вверх, накрывает тонкую линию жизни собственной, заставляя их пересечься. Потом пальцами делает маленькие шажки вверх к запястью, перешагивая ремень часов, шагает кончиками с коротко остриженными ногтями по чёрным татуировкам, обходит вдоль по венку, в котором голубь из сюжета про Ноя расправляет крылья, поднимается к сгибу руки. На рубашке пальцы уже больше скользят, чем идут. Сэм сосредоточенным взглядом следует за этим невесомым прикосновением, которое беспрерывно чертит линию до края воротника, где кончается рубашка. Задевает верёвку ключа, параллельно с ней проходит вниз до застёгнутой пуговицы. Потом поднимается вверх по стороне этого треугольника. Проходится по ребристым шрамам «уныния», даже кажется чувствуя, что это прикосновение отзывается еле заметным движением Джона. Потом вверх по шее, сквозь колючую бороду, пальцем по краю разбитой губы и до щеки, по которой вниз соскальзывает уже тыльная сторона ладони. Сэм опускает руку, будто это было нечто само собой разумеющееся.
— Видишь, не слишком сложно, — слова, как и прочее на полутонах: полугромкость, полудоверие, полунежность. Они же моральные уроды, им и так сойдёт.
В комнате так тихо, что можно слышать собственное сердце. Оно на удивление спокойно, будто нет ничего страшного в том, чтобы погладить волка. Можно было бы соврать, сказав, что сейчас он выглядит ручным, но Сэм даже не до конца уверена, что точно знает, как он на это отреагирует. Это же русская рулетка, да? Может её поцелуют, а может сломают обе руки, чтобы больше не вздумала тянуть их куда не нужно.
Последнее кажется куда более вероятным. Сэм не собирается ждать, пока это произойдёт. Она распрямляется, протягивая свою же руку, где на кончиках пальцев ещё тлеет тепло чужого тела. Без инструкций, без объяснений. Она же только что всё показала на практике, зачем теперь теория. У неё на запястье смыкается кольцо пальцев, на что Сэм отвечает с удивительным терпением.
— Не держи меня. Смысл не в том, чтобы не дать мне уйти, а в том, чтобы я
не захотела.
Пальцы разжимаются, больше не держат её, скорее придерживают. Скользящее прикосновение к ладонным впадинам, потом к запястью. Он следует за синими реками под её тонкой и нежной кожей, на которой всегда остаются следы. Всегда, но не в этот раз. За границей сгиба локтя Сэм прикрывает глаза, доверяясь пальцам, которые пересекая футболку, покрывающую плечо, добираются до открытых ключиц. С кости соскальзывают в ямку между ключицами, но не поднимаются к шее, как положено по маршруту, а своевольно сворачивают с дорожки вниз. Сэм резко вдыхает. У неё трепещут опущенные ресницы, когда пальцы проходятся меж рёберных остовов до солнечного сплетения. Но и это не конец. Сэм делает короткие вдохи, чтобы совсем не задохнуться от почти неощутимого прикосновения к животу уже не пальцами, а всей ладонью. Эта ладонь опускается на открытую для прикосновений внутреннюю поверхность бедра, вниз от коленей и можно перейти на другую ногу. Зачем идти протоптанной тропинкой, когда можно исследовать всё, от другого бедра севернее к талии. От рёбер отдаётся тихий смешок, обнажая ещё одну её слабость — Сэм боится щекотки. Улыбка на её сухих приоткрытых губах выглядит непривычно, но не искусственно. Чтобы не изводить её лишний раз, пальцы перескакивают на руку, поднимаются до плеча и снова возвращаются на ключицы, чтобы закончить свой путь на шее позади.
Сквозь слегка приподнятые веки она не видит всего лица, только губы. Чувствуется не настойчивая сила, притягивающая её ближе, Сэм поддаётся до определённого момента, но только чтобы приблизившись почти вплотную, упереться ладонями ему в грудь и толкнуть от себя. От такой неожиданной подставы Джон падает на спину, глядя, как Сэм растягивает губы в улыбке, на которой читается то ли «Неужели ты купился?», то ли «Не так всё просто». Она поворачивается спиной, но не чтобы уйти, а чтобы лечь рядом, опуская голову на плечо, а лопатками касаясь бока. Пальцами Сэм под футболкой нащупывает края буквенного шрама-метки, но пройтись по ним от начала до конца не успевает. Рука уводит её от одного события к другому, заставляя прижать ладонь к животу. Она не может убрать руки, потому что она сверху накрыта и прижата ладонью Джона.
— Думаю, нам нужно заключить пакт о ненападении, — у неё нет заготовленной речи на этот случай, но есть нужда в передышке, ради которой приходится наступить себе на горло. — Я обещаю больше не пытаться причинить вред этому чертёнку.
Хотя это гораздо больше договор с самой собой: не полюбить, но смириться. Остановиться хотя бы на время, чтобы дать себе возможность выдохнуть, не метаться из одного угла в другой. Найти решения на будущее. Джон молчит какое-то время, будто ищет подвох.
— И чего же ты хочешь взамен?
Не просто так она назвала это пактом. Сэм обдумывает варианты. Самым логичным было бы попросить разжать кулак. Но тут и так ясно, что такие условия его не устроят, а ей очень нужно это перемирие. И тогда Сэм, сама не до конца понимая почему, произносит:
— Не наказывай Робин. Я не хочу, чтобы из-за моих глупостей она страдала от одного из тысячи наказаний, которые ты ей уже уготовил.
Она не видит, но чувствует по перемене голоса, что он усмехается.
— Ты меня раскусила.
— Я знаю. Поэтому и прошу.
Где-то в глубине души Сэм принимает ставки. Скепсис против сентиментальной надежды. Если Джозеф Сид не ошибся, то у второй есть шанс выиграть. Но Сэм ставит всё на первого.
— И это всё?
Она ухмыляется неожиданно пришедшей в голову мысли.
— Ещё татуировку.
Когда-то давно она хотела сделать себе рисунок с птицей на рёбрах, но Патрик сказал, что татуировки — это омерзительно и уродливо. А быть ублюдком, насилующим свою жену — вовсе нет. Сэм изворачивается, как змея, чтобы выпрямится и перекинуть одну ногу через его торс и притянуть к себе руки, исследуя чернильные рисунки на коже, словно это бесплатный каталог в тату-салоне.
— Скажем, вот такую, — останавливается на птичке под левым локтем, так похожей на ту, что когда-то хотела она.
Со стороны это, наверное, выглядит как заскоки беременной. Но Сэм плевать, у неё лицо нагловатой лисички. Она поддевает края футболки, чтобы снять её и небрежно откинуть в сторону. А потом рукой показывает место под ключицами, которое будет домом этой птице. То самое, истоптанное, но нетронутое место, где не так давно сошли синяки и следы.
— Вас же всех тут смущает, что на мне нет метки.
Содрать у него с руки татуировку, чтобы оставить её у себя на теле чуть выше сердца? Смутная какая-то замена, одназначно вызовет вопросы. Но Сэм и это тоже волнует мало.
— Это совсем не замена греху.
— Ты не можешь мне запрещать. Мы по сути просто… партнёры по ребёнку.
Это её «ребёнок» скорее нарицательное, не обращённое конкретно к этому существу. Его Сэм предпочтёт назвать волчонком или чертёнком, но никогда малышом. До «ребёнка» и «малыша» — мили смирения и вымученной любви, пройти которые Сэм не в состоянии. По крайней мере, сейчас.
— Пока.
Она кривит губы и морщится от этой мысли, горькой, как лимонная кожура.
— Что? Нас же не заставят объединиться и стать весёленькой ячейкой вашего христианского общества?
Она не может принудить себя произнести ни слова «пожениться», ни слова «семья». Это всё настолько чрезмерно пасторально, что лучше выпить уксуса. В конце концов, она уже была замужем. Ей хватило на одну жизнь.
— Заставят? — это его выражение «Как ты могла о таком подумать?» до тошноты праведное. — О нет, всё должно быть по обоюдному согласию.
— Не дождётесь. Я и так слишком часто говорила «да».
— Слова «да» не может быть слишком много, поверь мне.
— Нет.
Просто нет. На что конкретно? На всё. «Нет» их дурацким планам, «нет» идиотской силе слова «да», «нет» его попытке встать. Сэм ложится, пристраиваясь с боку и закрывает глаза, твёрдо намереваясь выспаться. И раз уж так выходит, что спокойно спит она только в таком положении, значит в этот раз потребительское поведение будет свойственно ей. Плевать, что ты куда-то собирался, плевать, что тебя ждут твои люди. Плевать на всё, кроме заслуженных часов спокойствия.
