Yes

«Окуни меня во тьму – Такую близкую. В войне, что мы ведем, никто не сможет победить» — Olafur Arnalds.

Внизу Сэм натыкается на Робин, загружающую в машину банки с белой краской. Та будто бы случайно цепляется взглядом за её фигуру: больше за живот, чем за лицо. Голос невольно падает почти до шёпота. Сэм опасливо оглядывается, убеждаясь, что никто не станет лишним свидетелем разговора. — Слушай, извини, что так вышло. Робин игнорирует эти нескладные извинения, от которых ни одной из них не будет ни жарко, ни холодно. — Ребёнок?.. — Ему ничего не грозит. Робин ставит в багажник последнюю банку. И не ясно, чем вызвано это облегчение: концом погрузки или новостью о безопасности волчонка. — Ты ведь не сказала Джону, что произошло? Она качает головой. — Без подробностей. Чем тогда вызван утренний горизонтальный разговор, Сэм не понимает. Но теорему Ферма было проще разгадать, чем искать подсказки к словам Сида. — А это что? — кивает на банки. — Исправительные работы, — лицо гладкое, но слегка пристыженное. — Я должна покрасить знак. Сэм медленно поднимает бровь, спрашивая то, на что и так уже знает ответ: — Тебе же дали какой-нибудь вертолёт или вроде того? — Джон сказал, что тяжёлый физический труд позволит мне искупить мои грехи, и пока я буду красить буквы, у меня будет время подумать над ошибками. Её злит даже не эта праведная формулировка, выставляющая его святым. Её злят его юридические привычки во всём вставлять междустрочье, мелкий шрифт. Даже договор о перемирии он умудрился вывернуть наизнанку. Робин какое-то время смотрит вдаль, очерчивая взглядом горизонт, потом произносит негромко: — Я рада, что ты не наделала глупостей. Сэм улыбается. Выходит совершенно безрадостно, словно на команду «улыбка» тело даёт сбой. — Знаешь, иногда мне начинает казаться, ты набиваешься ему в крёстные матери. Приглушённый смешок Робин повисает в воздухе звуком разбитого стекла. — Вовсе нет. Но если ты предложишь, я не откажусь. Она бросает взгляд в сторону машины, понимая, что лучше не стоит испытывать терпение. У Джона его не так много, как может показаться с первого взгляда. Он вообще не такой, каким кажется с первого взгляда. Сэм складывает губы в подобии усмешки, оставляя Робин многозначительное «Я подумаю» и уходит. Солнце похоже на промасленный блин двухнедельной давности. И хотя от реки, на берегу которой они останавливаются, тянет сыростью и прохладой, Сэм всё равно чувствует, что по спине катятся капельки пота. Обводя взглядом группу из нескольких людей на берегу, жмущихся друг к другу в преддверии будущего испытания, она мысленно заключает, что ещё больше хочется распороть себе грудину от шеи до живота и выскоблить оттуда всё подчистую, оставив только холод и пустоту. Так будет проще реагировать на обстоятельства. Пока что там горячим комком нервно простукивает сердце, иногда поднимаясь к горлу, когда очередного бедолагу ведут к воде. Сэм смотрит на белую обложку книги в руке Джона. Смотрит на круги на воде, расходящиеся от опущенного с головой тела. Смотрит на безмятежное небо и невозмутимых эдемщиков, которые помогают только что окрещённому мужчине выбраться на берег. Их забота, кажется, стекает на гальку вместе с водой с его волос. Сэм смотрит на всё это и не понимает, кому нужен этот спектакль. Что за позёрство он устроил и самое главное, для кого? Все эти аккуратные жесты, размеренный голос, в котором электрическими зарядами время от времени проскакивает «Да» и ни единой попытки утопить кого-нибудь. Она достаточно слышала про этот их ритуал, но представляла себе нечто иное. И хотя каждый, кто входит в воду, пробиваемый дрожью, выходит оттуда с блаженной улыбкой, говорящей «да» без противоречий, Сэм всё равно кажется этого недостаточно. Но Джозефу бы однозначно понравилась такая смена курса на лживую очаровательность. — Вы на пути к вратам Эдема. Осталось совсем немного. Нужно лишь сказать «Да». Отец дал команду полюбить всех, даже самых закостенелых грешников. Джон понял это по-своему и устроил театр с красивыми декорациями, за которыми всё равно одна суть. Как итог — какое-то сплошное фарисейство. Сэм недовольно цокает языком, как психотерапевт, подписывающий бумажки с диагнозами всей этой больной семейке. Нужно провести линию длиной, как Гринвичский меридиан, между ней самой и Сидами и не думать, что чертёнок может эту линию стереть. Сэм слышит, как кто-то из эдемщиков произносит слова «Джон», «бункер» и «девчонка» в одном предложении. Поводит плечами, будто пытаясь скинуть груз, которым набиты буквы в его имени. — Ты чувствуешь эту благодать? Чувствуешь силу слова «Да»? Сэм раздражает это публичное многоточие, которое он оставляет даже сейчас. Они стоят на расстоянии вытянутой руки — не ближе, не дальше. Будто она всё ещё один из псов, которому положено быть поблизости, но не чрезмерно близко. Сэм кажется, она начинает скрипеть зубами от злости. — Я чувствую, что ты пытаешься всем продемонстрировать пьесу про добродетельного Джона — Крестителя долины. Вот только я почти уверена, что Джозеф имел в виду суть пьесы, а не её декорации. — И что же из этого так режет тебе глаза? — Твоя двуличность. Либо перестань прикидываться святым и оставайся тем, кто есть, либо изменись. Даже приглядываться не нужно, чтобы увидеть, как лопается по швам овечья шкура, в которую он так усердно пытается влезть. Вот только волк слишком Большой и слишком Злой для этой шкуры. Декорации у твоей пьесы — полнейший фальшь. А костюмы ничуть не лучше. — Я — грешник, Сэмми, но не лжец. — Скажи это Робин, которую ты обещал не трогать. — Я не наказывал Робин. Я просто дал ей работу. — Работу, которую мог выполнить кто угодно, но тебе нужно было отправить именно её красить твои чёртовы буквы! С самого начала было понятно, что смысла в её обвинении ноль. Он всё равно вывернет любой договор так, как ему будет удобно. Это злит ещё больше. Кто-то из недавно обретших благодать нервно оборачивается в их сторону. Сэм на секунду кажется, он сейчас достанет изоленту и заклеит ей рот. — Я бы на твоём месте успокоился. Можно сказать очень много неосторожных слов, о которых ты потом будешь жалеть, — даже в этом в нордически-спокойном предупреждении проскальзывают нарастающие ноты. — Я тебе руку протянула, а ты впиваешься в неё зубами. А потом спрашиваешь, что ты делаешь не так? Сэм даже до конца не понимает, что её взбесило больше: нарочито смягчённое наказание для Робин, которое он не желает признавать наказанием вовсе или показушная добродетель, мягкость, которой просто неоткуда взяться у беса. Наверно, тут просто стоит вставить «и», чтобы остановиться на обобщённом варианте. Он делает вид, что понял, что она говорила ему в спальне прошлым вечером, а по итогу — сменил обложку. Пластинка осталась старой. — Я думаю, тебе стоит уяснить одну мелочь: ты не Мария, и этот ребёнок не делает тебя святой. Это звучит, как «ты просто суррогатная мать» и кажется даже в сотни раз оскорбительнее, чем «шлюха». Правда, из разряда той, что режет глаза: вся эта забота имеет срок годности девять месяцев. Сэм и сама её знает, только принимать не хочет. А потому такое простое заключение от Джона Сида выбивает почву у неё из-под ног. Она какую-то секунду глядит на его невозмутимое лицо не моргая, потом делает шаг назад, как от скалящегося зверя и произносит: — Вот, значит, как? Ладно. Раз я обособленный от ребёнка объект, значит, могу делать что угодно, если это не заденет его. В виски дико бьёт кровь. Это не сбой системы, Сэм отлично понимает, что делает и главное, зачем она это делает. Разум больше не повторяет заевшую пластинку о том, что нельзя допускать срывов. Разум весь затравлен гормонами, поднявшими восстание и нездоровой злостью. Сэм решительно направляется к берегу, скидывает обувь, потом стягивает с себя джинсы, кидает майку на берегу и, не колеблясь не секунды, ныряет в воду с головой. Прохлада забирает её к себе ненадолго: достаточно, чтобы обласкать горячую кожу, но недостаточно, чтобы заставить всех присутствующих, чьи взгляды прикованы к беспокойным волнам на глади воды, решить, что она утопилась. Сэм выныривает, пальцами упираясь в илистое дно. Убирает назад волосы, прилипшие к шее. Видимо, вот так и выглядит пресловутый дьявол из глубины её истерзанных тела и души. Это он — причина её срывов. Если не приглядываться, кажется, что у этого дьявола лицо Джона. По крайней мере, последнее время. Пальцами чувствуя песок и мелкие камушки, Саманта не спеша выходит из воды, как Венера Боттичелли, только не такая совершенная: скорее совершенно бесстыдная. Она натягивает джинсы, которые с трудом налезают на сырое тело, следом надевает майку, вытаскивая из-под неё набухший от воды поролоновый бюстгальтер и выжимая его на камни. Весь этот Ренессанс просвечивает сквозь её мокрую майку, прилипшую к телу. Так она уже даже близко не похожа на стыдливую Венеру, лицом схожую с Девой Марией. В Сэм нет ни капли стеснения в этот миг. Она набита чужими ошалевшими взглядами, которые изредка переводятся на Джона, мол, «дай ей знать, что такие выходки не проходят бесследно!». Но Сэм успевает закинуть бюстгальтер на плечо и невозмутимо прошагать мимо эдемщиков, потупивших глаза. Она усмехается нахальной улыбкой от этой псевдо-стыдливости и бросает: — Так хотя бы не жарко. А после, больше ни на кого не взглянув, садится на заднее сидение машины, где за тонированными окнами уже никто не разглядит её откровенного вида. Шоу длилось несколько минут, но этого хватило всем присутствующим, самой Сэм и (она надеется) Джону.