Yes

«Но все-таки, между прочим, /пусть я и обесточен/, ты вся, до ресниц и точек — причина того, что я жив» — Игнац Деннер.

— Ты в порядке? — спрашивает Саманта вместо приветствия, обнаружив Купера на крыльце. Ей нужно удостовериться, что у него на месте глаза, все десять пальцев и язык, но Купер то ли специально прикидывается дурачком, то ли правда этого не замечает. Смотрит на место, где оставлен шов и отзывается: — В полном. Какое-то время они просто сидят молча, наблюдая, как поднимаются с полосы самолёты. Все вроде заняты чем-то: Купер перематывает рукоять своей биты, Сэм вслушивается в горячий воздух, даже самолёты блестят металлическими боками на солнце. Все при деле. Саманта думает, что это много значит — просто молчать с каким-то человеком. Купер в этом плане однозначно удобен. — Вы правда думаете, что поймаете Джаспера? — наконец выдавливает Сэм. Купер однозначно не тот человек, на которого она бы пожалела тратить буквы. По крайней мере сейчас, когда нужда в человеческом общении уходит в геометрическую прогрессию. Это «человеческое» слишком большое даже для этого ранчо, ему тут не место. Оно такое большое, что не влезает в саму Сэм. Ты — испорченная. Ты — сплошь гниль. — Мы прижали его. Рано или поздно, ему придётся вылезти из норы, в которой он прячется. От Отца нельзя скрыться. Он делает однозначный жест рукой, намекая, что длань Отца в виде пташек в небе над долиной, самолётов с Верными и патрулями на дорогах поистине вездесуща. Сэм готова дать сто к одному, что эта маленькая игра в бога тешит самолюбие Сида. — Кстати, кукушонок, тебе сказали быть в комнате внизу к часу, — Купер глядит на часы, они показывают без пяти атомный взрыв. Это «внизу» — чуть выше уровня Пандемониума. Сэм издаёт только задумчивое «Хм…», вкладывая в него сразу сотню оттенков пренебрежения. Либо Джон слишком занят своей игрой, либо испытывает её на прочность, предполагая, что капризы сами сойдут на ноль, и она снова станет податливым куском глины, из которого можно лепить всё что вздумается. Сэм такая недальновидность забавляет. Отступать она не собирается, терять всё равно нечего. Он достаточно наигрался, теперь её очередь. Она мысленно репетирует свою непоколебимо уверенную речь. У неё всё тело изнутри набито неясной злостью, словно бутылочными осколками. Откуда вдруг взялась такая решительность, Сэм не совсем ясно. Да это и не важно. Она издалека видит эдемщика, выжидающего у двери, словно зверь, затаившийся в кустах. Он жестом приглашает её войти в комнату, в которой только стул, стол на колёсиках и лампа. Нет ни острых предметов, ни пятен крови, но и окон тоже нет. Эдемщик — молчаливый, как гранитная статуя — без лишней щепетильности усаживает её на стул надавливанием на плечи. Сэм сжимает губы, чтобы сквозь недоумение и раздражение не просвечивали слабые тени страха. Им нет места в её разуме сегодня. Страх рождён неизвестностью, а потому Сэм лихорадочно начинает перебирать возможные варианты. Самый криминальный из них — разговор на повышенных тонах. Она заранее готовит себя к тому, чтобы его крики не пробили не только стены, но и её невозмутимость. — Думаешь, после всего, что ты со мной делал, меня испугает тёмная зловещая комната? — слова покрывают звук шагов. — Я вовсе не пытаюсь заставить тебя бояться. У Джона в руках ящик с инструментами. Он кивает, и эдемщик затягивает браслеты на руках, не давая оторвать их от подлокотников кресла. Сэм наблюдает за этим флегматично и слабо заинтересованно, словно это замусленная плёнка, которую она уже видела сотню раз. Покончив со сменой ролей — теперь она зритель — эдемщик исчезает за дверью. Яркий свет от включённой лампы бьёт в лицо. — Смотри-ка, как ты подготовился. Неприятно, когда тебя ни во что не ставят, да? Свет чуть смещается, так что теперь не нужно щуриться и можно во всей красе разглядеть его недовольное лицо. Но вместо ответа на её же колкий вопрос, он бросает: — Ты в чужой рубашке. «А ты мудак», — зудит прямо на кончике языка, так близко, что кажется, вот-вот сорвётся. Она стирала свои вещи сегодня утром, а в прачечной очень кстати кто-то неосторожно оставил свои. В ту секунду она даже не задумалась, что это может стать ещё одним пунктиком «Как вывести из себя зверя». — Тебе так нужен ребёнок? Отлично. Но если тебе нужен только ребёнок, то мои рубашки тебя вообще не касаются. Так и тянет добавить нечто вроде: «Я найду себе удобную, мягкую рубашку и буду жить если не счастливо, то хотя бы спокойно». Вот только Сэм до зуда в горле, до боли в трубчатых костях, до скрипа зубами и до рези в глазах понимает, что задохнётся в мягкости. Сплетёт себе петлю из такой рубашки и повесится на ней. Джон резко и с характерным грохотом ставит ящик на стол, невольно заставляя Сэм вздрогнуть и вжаться в спинку стула. — «… И на челе её написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным*». Он наклоняется. Сэм кажется, рубашку ждёт та же участь, что и её майку не так давно, но вместо этого Джон неторопливо расстёгивает пуговицы, словно назло растягивая этот предшествующий момент, давая вязкому дёгтю неприязни и тревоги медленно, но верно заполнить всё существо жертвы. Покончив с пуговицами, он выпрямляется, глядя, как Пигмалион на слоновую кость, которой предстоит стать Галатеей**. — Это из книги Апокалипсиса. Так там описана Вавилонская блудница, та что всегда появляется со зверем. Сэм сжимает зубы, краем глаза следя за руками, ищущими что-то в ящике. Сердце нервно бьётся в горле, она успевает напрячься, но Джон вытаскивает тату-машинку. Проверяет её на рабочее состояние, раздаётся мерзкий зудящий звук, когда она включается. Сэм не двигается, чувствуя, как вспотела спина. — Она отвратила свой взор от праведных дел, от Бога. И зверь всегда подле неё, потому что он её часть. Ощущение, что эфемерные рога на её голове, которыми она так отчаянно упирается, подпирают тяжёлый воздух. На вычищенной коже быстро рисуется набросок. Откуда у неё вообще рога, Сэм не спрашивает. Это закономерная мутация, вызванная им, как радиационной катастрофой. С волками жить… Сэм морщится больше из-за неожиданности, чем из-за боли от впивающеющейся иголки. — Этот зверь и в тебе. И это может закончиться очень, очень плохо: «… и разорят ее, и обнажат, и плоть ее съедят, и сожгут ее в огне». Сэм держит глаза закрытыми, чтобы не глядеть на Джона. Он занимает собой всё пространство, его слишком много, он слишком рядом. Мысленно она уже проклинает свою дурацкую идею о татуировке. Дело не в боли — бывало и больнее. Дело в том, что он всё делает по-своему. — Я устала оттого, что ты лжёшь мне в лицо о благе. Я устала оттого, что ты обращаешься со мной, как с вещью. Я устала оттого, что ты приумножаешь свою святость за счёт меня. Я устала от компромиссов. Она проговаривает всё абсолютно ровным тоном, как аксиому возведённую в абсолют. Что толку кричать, если её не услышат? Что толку рваться, если руки привязаны? Что толку взывать к милосердию, если его нет? — Ты не изменишься, это невозможно. Так прекрати хотя бы лицемерить. Будь садистом, если такова гнилая натура, но не возлагай себе на голову нимб при этом. Сэм открывает глаза только когда звук машинки затихает. Ей позволяют встать, освобождая руки. Тут внизу и вправду птица, похожая на голубя, но совсем не похожая на ту, что у Джона на руке. Она завёрнута в тугие петли змеиного тела, которое плетётся по ключицам, чтобы спустится вниз. Может быть в его глазах это какая-то христианская метафора о грехах и душах, но Саманта видит в рисунке только чёткое отзеркаливание собственного положения. Это как-то даже болезненно иронично, хочется то ли засмеяться, то ли зарыдать. — Я дам тебе время подумать над своим поведением. Она недобро сверкает глазами, оставляя хладнокровное, но пустое, держащееся на чистом блефе уровня игроков в покер: — Если ты что-нибудь сделаешь с Купером или с Робин, я что-нибудь сделаю с ребёнком. Ты знаешь, я очень изобретательная. В зеркале на стене видно скользящую позади тень. В тени слишком много синего, как в Марианской впадине. Одиннадцать тысяч метров сплошного безумия и непредсказуемости. Сэм напрягается, чувствуя, что между её спиной и его грудью исчезает жизненно необходимый промежуток. — Ты права, я не святой, — Джон еле заметно улыбается привычной улыбкой маньяка. — Знаешь, каким грехом я отягощён? — Гордыней, — не думая отзывается Сэм. Он же сам себя возводит на пьедестал. Ладонь спаивается с кожей на её горле. Этот жест кажется таким привычным, что Саманта даже не вздрагивает. — Нет… Алчностью. Я ужасный грешник. Я раскаиваюсь, но это не умаляет желания. Она пренебрежительно кривит губы. — И чего же ты так жаждешь? — Тебя. Слово будто пинает её куда-то под рёбра — не вздохнуть. Её не просто смывает цунами, сносит ураганом, разрывает раскатами грома. Это симбиоз всех катаклизмов разом, заключённый в одно слово. У неё нет против них никакой защиты. Ей казалось, у него нет силы, которая могла бы её взять. А в итоге, она чувствует себя, как лань, сбитая на трассе многотонным грузовиком. Всё слегка кинематографично и совсем не весело. Даже как-то больно где-то в брюшине. — Так что, если ты не прекратишь свой глупый бунт, я найду способ закончить его. Ты знаешь, я очень изобретательный. Ей возвращают её же слова, как недействительные помятые купюры, прежде чем хлопнуть дверью. Сэм остаётся одна в накалённой пустоте, проклиная всё и вся. Вчера она примерила лавровый венок, сегодня его содрали и снова заменили привычным терновым.