Yes

«Красная шапочка, Даже злые волки могут быть хорошими» — Amanda Seyfried.

Её попеременно то тошнит, то бесит, то выжимает, как половинку апельсина над стаканом. У Сэм привычным маршрутом по утрам становится курсирование от кровати до унитаза и обратно. Без конечной и промежуточных станций. Паршиво, одним словом. Тело будто напоминает, что она всё же не просто человек, а женщина, значит должна страдать, как и все. Как там? Дети — цветы жизни? Сэм кажется, цветы будут на её могиле, если это не прекратится. Если она ещё не родившись, доставляет столько неудобств, Сэм боится, что будет после. Тот ещё маленький монстр получится. И даже волком, кусающим за бочок, её не напугаешь, потому что этот самый волк — её чёртов отец. — Убери это, — без привязки к разговору, которого не было, произносит Джон, стоя в проходе в ванной в одних джинсах. Сэм недоуменно моргает, глядя на протянутый ей тональный крем. На шее красуется красноватый след. Синяки на бёдрах хотя бы не видно, а тут уже как-то слишком откровенно. Джон недовольно цокает языком. В этом тюбике неуместная стыдливость телесного цвета, ей особо-то и не спрячешь ничего. Это тебе не рот зажимать, чтобы не было слышно. — Всё прикидываешься святым? — кривит губы она, но не злится, отставляя тональник в сторону. — Или ты всерьёз думаешь, что кто-то верит в то, что это было «непорочное зачатие»? «Закатай себя в три слоя штукатурки, а то ещё подумают обо мне плохо». Вот только все и так знают о садистских наклонностях Сида, и пара-тройка синяков на её теле никого не удивят. Но ему же нужно чтобы всё было безукоризненно. — Не закрывай дверь, — выходя из ванной, сообщает она раньше, чем Джон успевает что-то сказать. — В соседней спальне есть ванная, — бросают ей в ответ. Сэм застывает, так и не дойдя до кровати. Только недовольно качает головой, хотя осуждения в её голосе не слышно. Оно всё равно ничего не даст. Зачем тратить нервы. — Я думала, это у меня проблемы с доверием. Джон медленно выходит из ванной, чтобы снова взглянуть на неё «ты это серьёзно?» взглядом. — У меня нет проблем с доверием: я доверяю Богу, я доверяю Отцу. Физиология берёт своё — Сэм всегда слабее, а потому учится полагаться на фактор неожиданности и скорость. Упирается ладонями в грудь, чтобы толкнуть от себя и повалить на кровать. Не всё же ей падать. — С теорией у тебя плохо. Может, будет лучше с практикой, — она перекидывает ногу через бёдра, чтобы сесть сверху. — Закрой глаза. У него внутри пылающий ад: это хуже, чем тушить о кожу окурки. От такого на бёдрах останутся волдыри, и все простыни пропахнут палёной человечиной. Сэм будет плакать, пусть даже внутри, не показывая — она же гордая. Плакать не потому что больно до застывающего в горле крика, а потому что сама эту боль выбрала. Джону нет никакого дела до боли, но слёз он видеть не хочет. Наверное, поэтому так легко позволяет ей делать по-своему и подчиняется. А может, ему просто интересно поглядеть, что она задумала. Сэм какое-то время не двигается, просто разглядывая его лицо и тело, пытаясь уловить признаки напряжения. Им всем тут не помешало бы расслабиться. Волосы у неё убраны назад, они не касаются кожи, когда она наклоняет голову. Приближение чувствуется только когда её губы прижимаются к уголку губы, оставляя долгий размеренный поцелуй. Сэм смещается, для начала следуя равномерной траектории: коснуться губами шеи, потом плеча. На груди задержаться, еле ощутимо кончиком языка проводя по шрамам. Джон тянется руками, но Сэм быстро пресекает его попытку, прижимая ладони. — Нет, не трогай меня. Терпение идёт отдельным пунктом. Почувствуй себя в моём положении. Сэм даже до конца не знает, это такой вид наказания или попытка подразнить зверя. Он может только догадываться, какое место прижжёт губами следующим. Но Сэм же всегда на ладони. Наивная девочка, как стопка карт, перевёрнутая рубашками вниз. Поэтому Джон даже как-то удивляется, когда вместо ожидаемого прикосновения к солнечному сплетению, губы касаются кожи на ключицах. Сэм пускает в ход свои декоративные зубки, как у болонки, всё же до красного следа прикусывая ими кожу. А потом вдруг — вот ведь хаотичный порядок — жадно целует скошенные мышцы внизу живота у самого ремня. Каждая следующая точка выбирается случайно, внося несогласованность, руша ожидаемый порядок, натягивая и нагревая всё внутри, заставляя сердце работать на износ. Это то тату грехов на латыни, выведенные на тыльной стороне ладони, то рёбра у предсердия, то живот, то шея, то висок, в котором так стучит кровь. Он весь осыпан этим хаосом тягучих горячих поцелуев, но предугадать какое место следующее нельзя. Это бесит до трясучки потому, что создаёт ощущение потерянного контроля. Когда кажется, что ни одного не отмеченного места на теле не остаётся, Сэм целует губы в тринадцатый раз, он считал. Тринадцать — определённо самое подходящее число, чтобы закончить эту адскую пытку. Джон открывает глаза, чтобы вернуть себе инициативу и руками сжимает талию. — Поздравляю, экзамен на терпение провален, — негромко и беззлобно произносит Сэм, отстраняясь. — Но с доверием всё не так плохо. Она сдвигается вниз, расстёгивает тяжёлую бляшку ремня, чтобы не мешала, но опять возвращаясь к непредсказуемости, просто ложится меж разведённых ног, опустив голову на поднимающуюся от неровного дыхания грудь. Джон на какой-то миг не шевелится. Она вроде как сверху, но покорна, как пёс. Её вроде как хочется взять, но не хочется тревожить прикрытые глаза и обнимающие руки. Сквозь всю эту двоякость трудно разглядеть, чего она задумала. Но Сэм будто читает эти мысли и всё ставит на места. — Скажи своим людям, что ты занят сегодня. — Чем? — Мной. Оставь себе свои заповеди. Мне ничего от тебя не нужно, кроме самого тебя. — Сегодня Отец читает проповедь. — Разве он делает это не каждый день? — Сегодня — особенная. Уточнять, чем именно, Сэм не хочет. В теплоте и спокойствии язык не шевелится. Она только лениво спрашивает, обходясь одним словом: — Поедешь? — Мы поедем. Понятно теперь, зачем прятать следы под слоем тональника. Это колючее, нафталиновое, горькое, как кофе и всё ещё бьющее «мы» никак ей не даётся. Сэм всё ещё еле заметно вздрагивает, и даже движение перебирающих её волосы пальцев, от которого тянет в сон, не спасает ситуацию. — Не люблю проповеди. Она поднимает голову, подбородком касаясь «уныния» и смотрит в синие глаза Джона почти просяще. В его море полный штиль, но это не значит, что невозможно пойти ко дну. — Слово Отца творит чудеса, его голосом говорит Бог. Это будет полезно и ребёнку, и тебе. Ну да, Джозеф Сид он же Моцарт от мира эдемщиков. Сэм мысленно представляет себе, как вместо классической музыки малышка будет слушать записи проповедей на ночь. Открытой конфронтации, к которой они оба так привыкли, кажется, нет сегодня места. Но Сэм всё равно произносит, снова опуская голову: — А если твоя дочь полюбит рок 80-х или захочет прочесть «Лолиту» вместо Слова Джозефа? Саманта слышит, как Джон тихо смеётся смехом-издёвкой. — В Эдеме не будет места соблазнам. «Тогда вашему Эдему грош цена», — думает Сэм, но вслух, конечно, этого не произносит. Хотя, если она хоть немного будет похожа на мать, то в их райском саду заведётся та ещё змея. — Тебе никогда не приходило в голову, что она может расти не в Эдеме? Что она повзрослеет быстрее, чем ваша утопия наступит? Он молчит какое-то время. Сэм даже не видит лица, но понимает по остановившимся рукам, что этого говорить, видимо, не стоило. — Отец сказал, нас ждёт Коллапс и затем — расцвет, значит, так и будет. У Джона в голосе вроде бы абсолютная уверенность, но со стальными нотками, явственно дающими понять, что это не обсуждается.