Yes

«Порой я ее обожаю. А порой хочу всадить ей пулю в лоб» — Дэнни Кинг.

Есть в этом, наверное, что-то поэтичное: в рваных просветах неба, в медленно желтеющих склонах гор и в цветах, прорастающих сквозь разбитый асфальт. Она сама удивляется, откуда у неё вдруг находится завалявшаяся поэтика и способность замечать такие мелочи. Может, она смотрит на них, чтобы не смотреть на людей. Многие из них даже не типичные эдемщики, просто люди со всего округа. Интересно, а сопротивленцы задумываются над этим, прежде, чем спустить курок? Размышляя над этим, она сама не замечает, как покорно позволяет практически вытащить себя из лодки на пристань, хотя прежде все такие нарочито джентльменские жесты Джона она настырно и показательно игнорировала. — Надо же, кого я вижу, — сладким голосом мурлычет приближающаяся Фэйт. Она замирает на расстоянии меньше дистанции уважения и пристально разглядывает лицо Сэм. Та бросает взгляд на её босые ноги и спрашивает себя, комфортно ли ей так ходить. Вообще, Фэйт однозначно ангел. И не потому, что носит белое, а скорее потому, что её редко удаётся увидеть в живую. Чаще Фэйт — туманное видение, обитающее в Блажи, бесплотное и всесильное. Сэм думает, что лучше бы она там и оставалась всё время. — Ты правильно сделал, что привёз её, — она улыбается, как девочка с обложки каталога хорошей жизни, поддаётся вперёд, чтобы оставить за ухом у Сэм белый бутон цветка. — Идём. Отец наверняка захочет увидеть тебя. За секунду Фэйт занимает положение по правую руку, будто они две старых подружки и тянет Сэм за собой. Её пастеризованная улыбка не сходит с лица, но хватка на руке такая, будто её тащат на эшафот. — Вы выбрали имя? Сэм хлопает глазами, не совсем понимая, как должна себя вести. Чрезмерно идиллическая семейная открытка получается. Даже зубы сводит. — Я думала насчёт Рейчел, но… — она не заканчивает мысль, сбитая с толку вдруг побледневшим лицом Фэйт. Та словно выцветшая упаковка от кукурузных хлопьев: цвета поблёкли, внутри пустота. На секунду она даже замирает. Ищет что-то глазами. Или кого-то. Потом выдаёт всё так же неторопливо и нежно, но где-то в глубине слышно, как что-то треснуло: — Неудачный выбор. Ей больше подойдёт… Хоуп. Она улыбается шире прежнего, смывая проступившую сквозь рафинадное лицо черноту. Сэм даже не знает, что более болезненно-иронично и от чего ей хочется закричать больше: от Евы или от Хоуп. Вместо криков, она выдавливает сухо, давая понять, что обжалованию это не подлежит: — Я уже выбрала Элис. В конце концов, они и так отберут эту малышку, получат её разум и душу, несмотря на то что именно Сэм страдает больше всего. Так что выбор имени — самое меньше из того, на что она имеет право претендовать. Она смотрит на впрочем не возражающее лицо Фэйт, всё такое же блаженное. Она смотрит на людей, стекающихся к церкви. Фэйт ведёт её меж скамеек, что заполняются слишком быстро. Они подходят к алтарю, вокруг которого всё украшено белыми цветами. Кто-то раздаёт книги. Сэм успевает заметить у алтаря Джейкоба, с которым беседует Отец. Из всей своей семейки, Джейкоб определённо самый скептически настроенный. В этом можно найти плюсы, но когда он мельком смотрит на неё, у Саманты внутри всё скручивается узлом. В его взгляде нет заботы, нет этой раздражающей расположенности к чужому ребёнку, рождённой мыслью, что «он — будущее Эдема, будущее Сидов». Сэм отворачивается, переводя взгляд на Джозефа. — Не знал, что вы будете, — с полуулыбкой проговаривает он, имея в виду под этим «вы», даже не Джона, а ребёнка. Сэм проглатывает раздражение. Она была уверена, что это Джозеф и велел её сюда притащить, но как оказалось, это была инициатива его брата. Смутная, конечно, идея. Если он собирается приобщить её к подобным сборищам, Сэм заранее готова сопротивляться. — Надеюсь, дитя в порядке? Его рука уверенно, но аккуратно касается её живота. Сэм даже не вздрагивает, хотя, казалось бы, должна. Какой смысл это обсуждать, если ему и так докладывают обо всём, что происходит в округе? — С ней всё хорошо. — Так это дочь? — Я думаю. Джозеф Сид улыбается даже слегка грустно, и в глазах у него мелькают смазанные снимки потерянных и загубленных дней. А может, жизней. За жёлтыми линзами не разглядишь. Сэм мельком смотрит на девушку на его руке. А он этой же рукой касается её подбородка, поворачивая голову, будто на шарнирах. Потом сдвигает в сторону волосы, чтобы осмотреть красный след на шее. Лицо у него на долю секунды становится таким, будто след и вправду нужно было замазать, но Сэм не понимает, к чему эта лицемерная безгрешность. В конце концов, Джозеф сам говорил о том, что в «любви нет уродства», так пусть любуется на следы «любви» его же брата. От рассвета до заката не успевают сходить. Никаких розовых иллюзий по этому поводу Сэм не испытывает — им нет места. Всё равно так будет всегда, потому что их обоих это устраивает, потому что эти метки гораздо больше о принадлежности, чем о боли. Чести им это не делает. Сэм, впрочем, плевать. Пока идёт проповедь, она сидит в третьем ряду у прохода, будто так удобнее сбежать. Но куда денешься с подводной лодки? Джозеф говорит, что дьявол никогда не дремлет, а Сэм кажется, что это и про её дьявола. Не обманешься даже тем, что он уютно свернулся на кашемировом покрывале, подобрав под себя свой острый хвост. Он не вызывает мигрени, он впитывается в лёгкие и выходит вместе с дыханием, чтобы остаться осадком. Изредка только дёргает головой, рогами задевая предсердие. Колется, как иголкой. Сэм глазами скользит по лицам людей в церкви, чтобы раз за разом вернуться к одному единственному лицу. Он — конечная и начальная точка. Он — всегда ответ и никогда вопрос. Он — это «да». И он на неё не смотрит. Саманта встаёт, тихо извиняясь перед теми, кому помешала и дальше пропитываться религиозными антидепрессантами Отца, и выходит, решив если что сослаться на плохое самочувствие. Идёт не к главной двери, а к той, что ведёт в пристройку к церкви. Джон выходил оттуда, и Саманте не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы отыскать там плащ. Она вслушивается в голос Джозефа, пробивающий стены, сердца, черепные коробки. Он говорит про Эдем, он говорит про веру, он говорит про надежду и про любовь. Если кому и рассуждать о высоких материях, так точно не ему. Но это лучше, чем тишина: здесь она такая, в которой покойников укладывают в гроб. Саманта пальцами перебирает страницы книги, потом безжалостно выдирает одну, чтобы сложить из неё бумажный самолётик. У Джона какой-то больной фетиш на самолёты. А у Сэм на него. — Ты не слушала. Она не улавливает даже финального аккорда «Вы мои дети, а я ваш Отец», настолько увлечена разглаживанием складок на бумаге, исписанной предсказаниями конца света. — Я тебе говорила, что не люблю проповеди. У него на лице проступает недовольство прямо пропорциональное её нахальству. Сэм опирается на стол, отсчитывая шаги, что Джон делает от двери до неё. Не хватает двух — расстояние вытянутой руки. И вытянута она не для неё. — Плащ. В плавленом золоте, льющимся через круглое окошко под потолком, рубашка отливает глубоким синим. Наивная девочка, не мирящаяся со статусом добычи, облизывает губы, замирает, будто готовится к прыжку. — Если он тебе нужен, иди и возьми его. Или меня. Джон качает головой, будто ему наскучил очевидный спектакль. Он непредсказуем, Сэм всегда ждёт финала с придыханием, чтобы узнать, чем всё кончится. Самолётики на плаще лежат на её плечах. Ткань пахнет миррой и бензином. А спички всегда у него. — Тебе должно быть стыдно. — Насколько по шкале от Аделаиды Драбмен до Девы Марии? — Сэм смеётся ему в лицо, но смеётся с придыханием, так что вроде даже и безобидно выходит. Она позволяет подойти на расстояние меньше вдоха, не делая никаких движений. И только с такой дистанции, не отводя взгляда (это сразу проигрыш), медленно поднимает ногу со сломом коленей, заставляя невольно натянутся все мышцы до последней от прикосновения к жёсткой ткани джинсов южнее массивной бляшки ремня. — Мы в доме божьем. Но запретный плод, чёрт возьми, сладок. На эти перемолотые сквозь сжатые зубы слова, она отзывается только приглушённым шёпотом: — А как же «Бог есть любовь»? Назвать такое «любовью» — плевок в лицо их фарисейской святости. У Сэм выходит смачно. Достаточно, чтобы прочувствовать негодование, впивающимися в бёдра пальцами, что приподнимают её раскалённое тело (просто в плаще жарко) и усаживают на столешницу. — Тебе бы поиметь уважение. Вселенная не слишком симметрична, но зато Сэм очень даже, теперь с двумя следами по обе стороны шеи. Будто зверь пытался перекусить ей горло. Не вышло, а зверь переметнулся к её губам, запрещая дышать. — Только его? — вырывается полустоном. Насмешка дорого обходится. Цена адовая — заведённые назад руки без возможности влиять на ситуацию. Вот только у неё и так была лишь иллюзия контроля. Сэм чувствует, как падает с её плеч плащ, она не растеряла себя, но, похоже, растерялась сама. Вот тебе и порочное и безудержное уродство в пластиковой упаковке, помеченной, как любовь, хотя все и так знаю, что это обман, как он есть. Плевать, она же не защитник прав потребителей. Она себя-то защитить не может. Сэм поддаётся вперёд, тянется губами, но Джон резко отступает. У него в руках сорванный с неё плащ, а на лице довольство отобравшего у ребёнка конфету. Она пару секунд смотрит на него воспалённым взглядом, требуя продолжения. Но у Джона выражение если не Крестителя, то священника точно. И даже красные следы её поцелуев, как от помады, которой пишут послания на зеркалах дешёвых мотелей, не имеют никакого эффекта. Только бегущая строка в синих глазах твердит «Ах ты маленькая бесстыдная девочка, неужели решила, что я уподоблюсь тебе?». Словно нет под этой рубашкой «алчности» и «похоти». — Иди к лодке. И пока я не приду, подумай над своим поведением. Сэм поправляет одежду и спрыгивает со стола. Опять неоновый свет от нимба режет глаза. Плавные линии его скул и плеч будто обостряются в этом свете. Саманта смотрит на мелкие белые самолётики на скрывающейся за дверью спине. Саманта смотрит на смятый бумажный самолётик в своей руке. Он уже не взлетит. Ровную линию губ ломает кривая усмешка, то ли над собой, то ли над ситуацией.