Yes

Она ушивает себя до размеров, подходящих этому взбалмошному миру вокруг. И ничего, что нитки торчат. Всё равно идеально, чтобы вписаться в коридор, по которому тут и там раздаётся торопливый отзвук шагов. Сэм идёт тихо, перемежаясь с тенями по углам. Не крадётся, но и не бежит. В какой-то момент она сворачивает к лестнице и чудом успевает перехватить занесённую руку. Сэм кажется, это кто-то из Ангелов: столько скрытого безумия в подёрнутых мутной плёнкой глазах. Но это тень от Кейси — девчонки-урагана, девчонки-снайпера. Только тень, потому что все, кто проводит в бункере больше двух дней становятся тенями. — Нет! Стой! Кейси! Очнись! Та дёргается назад, вся содрогаясь, как от удара током. Беспокойно ищет глазами признаки опасности на лице Саманты и лишь убедившись, опускает острый кусок чего-то. — Я думала, это кто-то из них, — у неё такой хриплый голос, будто пневмония вспорола ей лёгкие. — Давно ты здесь? В глазах Кейси застывают тяжёлые слёзы. Они мерцают кварцем в искрах электрического света, когда она кивает. — Помоги мне выбраться. Если он снова придёт… я больше не выдержу. Хочется ответить «Я тоже». Забавно это ровно настолько же, насколько горько. Сэм сжимает зубы, потом ладонь Кейси. Она лёгкая и безвольная, как тряпичная кукла сплошь из опилок. Кажется, будто они вылетают из порезов у неё на руках и шее и сыпятся светлыми хлопьями на металлический пол, оставляя дорожку. Опилки перестают сыпаться только когда градус напряжения поднимается этак на сотню делений вверх. Поднимается, потому что пожар, а пожар потому что ликорис в доме. Рут глядит чуть удивлённо, загораживая собой проём. Они обе будто выведены курсивом, а Рут жирным шрифтом, да ещё и с подчёркиванием. — Ты должна быть на исповеди, разве нет? — взглядом притягивается к бледному лицу Кейси, что прячется за плечом Саманты. — И почему ты с таким упорством отвергаешь даруемые тебе шансы? — Уйди с дороги. Рут хватает беглого взгляда, чтобы многоточия превратить в одну жирную точку. Сэм попадается в капкан пальцев, толкая Кейси назад. — Ну уж нет. Объяснишь это Джону, посмотрим, что он скажет. Лопатки вспарывают ровную кожу спины, когда Сэм пытается вырваться, оказавшись прижата спиной, когда плечи обхватывает рука. Она шарит ударами наугад, то ли попадает, то ли нет. Что-то гремит звуком падения. А на лестнице свист разрезает воздух на тонкие пласты, заставляя Рут разжать руку, освободить передавленное неудачным захватом горло Сэм. Она отшатывается. Смотрит на Кейси, у которой даже не дрожат руки. Смотрит, как солнечный свет пробирается сквозь дыру в черепе. С кровью на лице Рут ещё больше похожа на сорванный цветок паучьей лилии. Цветы не знают листьев, листья не знают цветов. Рут не знает Эдема, Эдем не знает Рут. Гармония изуродованного мира. Сэм наклоняется, отыскивая в кармане ключи от машины. В следующую секунду мир крошится, распадаясь осколками калейдоскопа. Только напряжение во всём теле удерживает Сэм от того, чтобы сложиться в несколько слоёв, как бесплатная брошюрка. Кейси падает ничком, за её спиной из жёсткого света коридора материализуется фигура Робин. Кажется, под её взглядом кожа на костях у Саманты натягивается, превращая её в анорексичную фигурку-пособие. — Что, во имя Отца, тут происходит? Робин так чётко делит слоги, будто отбивает точки и тире. Сэм разворачивается, чтобы бегом ворваться в прохладный воздух утра, вдавливает себя в новую реальность, как в гипс, пока шаги позади не догоняют её, и руки не перехватывают в нескольких метрах от главной двери бункера. Вокруг кто-то кричит, кто-то стреляет (в воздух, к счастью), кто-то пытается спастись. — Я ухожу, Робин! — сквозь этот шум прокрикивает Саманта голосом, похожим на треск сломанного радио. — И больше не вернусь! — Ты сдурела?! — потом, будто подбирая слова, с нажимом добавляет. — Опять? Сэм отпихивает её так, что Робин падает на асфальт. И дело не в необычайной силе, а в том, что Робин оказалась просто не готова. Она короткой вспышкой выгорает на этом асфальте, как муравей, подожжённый через лупу мерзким ребёнком. Хлопает глазами, наблюдая, как фигура Саманты теряется среди эдемщиков и освободившихся, подскакивает на ноги, но не успевает пройти и пары метров. Воспалёнными солнечным светом глазами Сэм смотрит в зеркало заднего вида. Несколько маленьких зелёных облачков оседают на асфальте, задев пару человек. Видимо, у кого-то из сопротивленцев в бункере оказался яд, пусть и в мелкой концентрации. — Прости. Сэм твердит, что выбирает не себя и не их, а ребёнка и заводит машину, чтобы с придавленным болью телом добираться до Фолс Энда. Она изломанная и абсолютно интервальная, в такой интервал укладывается только две точки: пункт А и пункт Б. Неожиданная слабость чем-то похожим на истерику трепещет у связок, давит на горло. Хочется закричать, но на необычно пустынной дороге некому будет услышать её крик. Приходится стиснуть зубы, поберечь силы до момента, когда ласкающий звук звон колокольчика над дверью «Крыльев любви» не оповещает о конечности пути. «Вы прибыли в пункт назначения» — мог бы сказать навигатор, будь он тут. «Вы прибыли в пункт отправления», — могла бы сказать Сэм, если бы у неё были силы говорить больше, чем требует ситуация. В баре ласкающая взгляд пустота. Саманта рыщет глазами вокруг, пытаясь отыскать знакомое лицо. Нужно дотянуться до руки, чтобы окончательно не уйти в разверзшуюся под ногами дыру. — Мэри! Мэри! Она появляется на ступеньках. Бликующая полоска неонового света тянется по её сбитому с толку выражению лица. Сэм делает шаг, потом ещё один, успевая схватиться за спинку стула, чтобы не рухнуть на пол. — Прости, я не должна была приходить, — она качает головой, будто так можно остановить мелькание кадров перед глазами. Кадров со всем тем, что она сделала и со всем тем, что её ждёт. — Но мне нужна помощь. Как никогда раньше. В любой другой ситуации от такого жалкого тона скрутило бы желудок. Но раньше отвращения к самой себе успевает подступить запоздалая истерика. Саманта делает шаг, Мэри успевает только подхватить плечи, но по итогу — они обе сидят на пыльном дощатом полу. — Что случилось? Что ты сделала? Этот сукин сын обидел тебя? Слов так много, что Сэм не может их все профильтровать, сложить правильно и доходчиво. А вдруг пришедшие всхлипы из глубины груди только больше сбивают и без того не особо внятную речь. — Ты была права, Мэри. Фэйергрэйв будто бы даже не дышит. Лицо у неё бледное, даже свет от вывески не спасает. — Так это правда? — замирает льдом у неё на губах. — Ты беременна? Буквы выставленные против алфавитного порядка давят на шрамы, заставляя их вновь кровоточить. Боль — на четверть физическая и на половину моральная — кривит лицо Саманты. Она понимает, что ей не стоит говорить такое Мэри, даже зная, что та прощала её, когда никто не прощал. Но авансом выдавать ложь, а потом молить о помощи — смутная какая-то стратегия. — Это его ребёнок. В установившейся звенящей тишине можно сойти с ума. Мэри глядит, почти не моргая. Поднимается на ноги на выдохе. Отмагничивается от кусков на полу, которые зовутся Самантой. Кажется, будто у неё в груди прекращается цикличность кислорода. — Ты шутишь? Сэм руками просаливает щёки, позволяя размазанным слезам впитаться в поры. Качает головой. — Он не должен получить этого ребёнка. Он его недостоин. Как и она, по-честности говоря. Но Элис — её часть на ближайшие семь месяцев. Пока этот срок не истечёт, она должна её защищать. От кого угодно, если придётся. — Чёрт возьми… — глухим негодованием с примесью разочарования тянет Мэри. Сэм вглядывается в осадок от её слов, опадающий на дне голубых озёр глаз Мэри. Ей больше не хочется воды. Ни озёр, ни, упаси Боже, морей или океанов. Она и так уже на самом дне, ниже только ад. Когда-нибудь она отправится туда. Но Сэм очень бы не хотелось, чтобы это произошло сегодня. Они сидят в этой вязкой тишине, как в мазуте, и молчат каждый в себя. Сидят до тех пор, пока истерика Сэм и шок Мэри не отступают, позволяя первой встать с пола, а второй мыслить так или иначе трезво. — Прости, что разочаровала тебя, — наступить себе на горло во благо другой жизни оказывается проще, чем прежде. Материнский инстинкт в действии. Поздновато. — Это моя последняя просьба: помоги мне выбраться отсюда. — Иди умойся, потом поговорим, — чеканит Мэри, и слова монетами вылетают у неё изо рта. Тридцать сребреников точно наберётся. Сэм повинуется. Ей нужно будет выскрести из-под кожи это послушание. Она смотрит на оставленные на раковине ножницы и думает, можно ли ими отрезать нитки, что держат её, как марионетку. Иначе она свихнётся от ощущения падающей меж лопаток тени чужой руки. Этот страх и так проспиртованной ватой набивается в гортань, не давая дышать. Поджечь бы. Вместо этого Саманта берёт ножницы и быстрыми движениями режет локоны, будто так можно избавиться от прошлого. Смести его в совок вместе с каштановыми прядями и отправить гнить в мусорную корзину. В воздухе болезненной насмешкой, адресованной ребёнку, повисает: «Жаль, они отрастут обратно к моменту, когда ты родишься». Она откладывает ножницы. Но, возможно, Элис вообще никогда не увидит её волос, её лица, её рук и глаз. Возможно, ей будет лучше расти в другой семье, где нет травмированных уродов. Сэм не страдает лицемерием или синдром собственной святости. В конце концов, котёл заготовили для них двоих. Она такая же больная, и если Сид не заслужил этого ребёнка, то и она тоже. — Отлично смотришься. В аду всем понравится. Сэм успевает только обернуться, прижаться к раковине. Одна рука сжимается у неё на плече. Вторая бьёт мгновенно. Она даже не сразу чувствует, обрушившаяся лавина происходящего сминает её под собой. Сэм смотрит на изуродованную половину когда-то красивого лица и не может понять, что из этого реально, а что нет. Волосы Джессики кажутся выкованными из меди. Блестящие в мерцании лампы лезвия ножниц, торчащие из собственного живота тоже выглядят ненастоящими. Зато боль очень даже настоящая. Она пронзает всё мироустройство. Мир вокруг складывается карточным домиком, и его стены, непропорционально тяжёлыми бетонными плитами, падают на грудь. — Я ведь тебе говорила, — лицо в шрамах склоняется над картонной моделькой, распятой на кафельном полу в луже собственной крови. — Я всегда выполняю свои обещания. Это уже и не сказка, даже с поправкой на её плохую версию. Это реальность. В ней герои не уходят в закат, когда их дело сделано. В ней героям иногда остаётся медленно захлёбываться кровью в жидком люминесцентном свете, поступательными движениями проваливаясь в темноту, в которой уже не будет кошмаров. Потому что все кошмары давно стали реальностью.