Yes

«Она еще не сдалась, но уже не боролась» — Эрих Мария Ремарк.

В детстве кто-то напугал её дурацкой страшилкой о том, что она наступила на иголку, а та вошла в тело и исчезла в нём. И теперь эта иголка курсирует по её организму, бежит по кровотоку, чтобы в один прекрасный день закончить свой путь в её сердце. Добраться до перекачивающей кровь мышцы и вонзиться в неё острым концом, по пути наделав дыр в венах и артериях. Комната слабо освещена. Она вся заляпана праведными словами, вся в следах чужой молитвы. Сэм улавливает её задолго до того, как просыпается. Она слышит, как голос бьётся в черепную коробку. Молятся ли о ней или о чём-то ещё — непонятно. Слишком много воды в акварели, которой нарисована реальность. — Не старайся. Бог нас не услышит. Они настолько грешники, что он отвернулся от них. Наверное, запаял себе глаза, чтобы только не видеть этих двух разложившихся душ. Сэм не сразу поднимает глаза, но чувствами безошибочно определяет дислокацию Джона в комнате. Она приподнимается на постели и садится, оперевшись на спину. Такое резкое движение после долгого анабиоза отзывается головокружением, тошнотой, темнотой в глазах и резкой болью. А потом произносит чуть ли не по слогам, глядя, как выступает под майкой жирный шрам внизу живота: — Кажется, я потеряла ребёнка. Это не жалоба, не крик о помощи, не издёвка и не исповедь. Это просто констатация факта. Разумеется, он уже знает об этом. Сэм говорит это самой себе, будто пытаясь сориентироваться в возникающих чувствах, выбрать правильную стратегию поведения. Но ничего не происходит. Бог дал, Бог взял. — Это ли не наказание за грехи? Она реагирует удивительно хладнокровно. То, что уже мертво нельзя убить. Иголка всё-таки завершает свой путь и пронзает сердце насквозь. Теперь в нём нет крови. В нём только пустота и холодный и острый металл. У Сэм больше нет зубов, чтобы ими выгрызать право на нормальность. У неё и нормальности-то больше нет. Ты — сплошь гниль. — Знаешь, в какой-то момент я и вправду подумала, что у нас был шанс на нормальную жизнь. Шанс стать лучше, чем были наши родители. Она не смотрит в его сторону, потому что почти уверена, что не хочет видеть его спокойного лица. Такого же, как у неё самой. Мы спустимся в ад вместе, милая. — Видимо, я ошиблась. Так однозначно будет лучше для всех. Джон больше не привязан к ребёнку, а она к Джону. Никто больше не привязан к наивным надеждам из хрусталя. — Мы оба ошиблись. Я думал, в тебе сидит дьявол, но этот дьявол — это ты. Он часть тебя, и ему нет места в Эдеме. Слова холодным осенним ветром проходят сквозь её рот, тяжёлой свинцовой пулей пролетают навылет через виски. Сэм моргает раз, потом второй. На третий набирается сил, чтобы спросить: — Что ты имеешь в виду? Это конец истории. Красной Шапочке нельзя было блуждать по лесу вечно. Теперь её уже и вправду ничего не спасёт. Джон откладывает книгу, чтобы встать, и Сэм кажется, он прямо сейчас приведёт в исполнение свой же приговор. Она же говорила, он многозадачный. Сам себе судья, сам себе палач. Лицом так уж точно. — Когда придёшь в себя, Купер отвезёт тебя. Ей кажется, она слышит, как с отвратительным хрустом на место встают переломанные всем произошедшим позвонки. Сэм давится собственными словами, и только спустя мгновение получается выстроить их в ряд. — Ты… отпускаешь меня? — Разве не этого ты хотела? Видишь, я разжимаю кулак, мотылёк. Теперь она вольна лететь к свету, чтобы закончить уже этот нелепый фарс под ботинком прохожего, который наступит на её обожжённое тело. — Но прежде всех «недостойных» убивали. Спасение или смерть — мало радости в выборе между двумя одинаково отвратительными исходами. Никому не давали третьего. С чего бы сейчас им менять правила? Вот только Сэм не знает, что «они» не меняют правил. Он меняет их. — Мы все умрём когда-нибудь и предстанем перед Богом. Рано или поздно. Но для тебя врата Эдема закрыты навсегда. Он договаривает неспешно, а потом разворачивается и уходит, оставляя её в темноте, а себя в убеждении, что всё это во благо проекта. Этот ребёнок мог бы стать её спасением, но теперь, когда его нет, он как никогда ясно понимает, что там никогда не было Евы, сколько он не убеждал себя в том, что видит её. Там всегда была только Лилит, и несмотря на всё то, что говорит Отец, Джон не может заплатить цену, в которую встанет её спасение. Это слишком дорого. Это слишком больно. Пусть пташка летит и наслаждается свободой, пока мир ещё не рухнул. Это устроит всех. И это его последняя милость.