Yes

«Ты обретёшь искупление, когда всё это останется позади. Боже, прости меня за то, что я ищу истину. Любовь имеет негативные последствия. Я такой же, как и ты» — Years & Years.

Октябрь меняет цветофильтры в округе с контрастных на старую сепию. Сэм курсирует между кроватей нескольких пострадавших, не зная, чего её хочется больше: найти тут знакомое лицо или не найти. В итоге Сэм пришвартовывается у дальней кровати, обнаружив на ней Робин. Она ровно дышит и явно спит (на часах ещё только семь утра). Сэм вглядывается в мутноватый цвет жидкости в капельнице. Точно такой же, как в том шприце, что когда-то ей дал Феликс. Она оставляет на тумбе рядом сложенное вдвое письмо, в котором всё сплошь прозаично и только одна настоящая просьба: «Отдай, пожалуйста, Чарли Мэри Мэй. Она позаботится о нём». — Ты дал эдемщикам противоядие? У него в лаборатории холодно и пахнет отчего-то антистатиком. Сэм набирает полные лёгкие. — Больше нет смысла его прятать. Богатая вариативность на ответы. Может быть, его брат покончил с собой. Может быть, с ним покончили эдемщики. Может быть, сопротивление. Сэм наплевать. Она не говорит «Мне жаль», потому что ей не жаль. Она не говорит «Всё будет хорошо», потому что люди имеют склонность уничтожать любое проявление чего-то хорошего в собственной жизни. Вместо этого она говорит то, что действительно правдиво. — Ясно. Ей не горячо и не холодно. Ей никак. Весь разговор выходит скроенным из каких-то обрывков нормальной беседы. Бюджетно, можно даже сказать, по-христиански аскетично. Феликс обрывает и без того неровную нить первым — выходит прочь. Сэм остаётся. Снаружи свинцом набухают облака. Сэм не хочется провести пустой вечер в этом разбитом грозой мире. И она уходит в другой. Находит в ящиках Феликса стеклянную тару, но не с виски, а с Блажью. Теперь уже нечего оберегать. Сэм рукой проводит по шву. И как есть глотает неразбавленный зелёный бархат прямо из бутылки. Бетон под ногами превращается в плетущийся клевер, в котором все лепестки — четырёхлистные. Стены отдаляются и превращаются в тянущиеся волны зелёного тумана, будто переваливающегося через горный хребет. Сэм пальцами проводит по грани этого хребта на горизонте — дотянуться проще простого. Надрезает кожу острыми пиками гор, но вместо крови из-под кожи вырываются ласточки. Они щебечут и расправляют свои крылья, поднимаясь выше, чтобы потом на скорости вновь ворваться в её вены. Там гнездятся чайки, соловьи, трясогузки и канарейки. Последние нравятся Сэм больше всех. Она слушает, как они поют и смотрит на их жёлтые перья, так похожие на лепестки подсолнухов, которых тут целое поле. Сэм бредёт, раздвигая тяжёлые цветы руками, а с них сыпется хрустальная пыль, оседающая на лёгких. Подсолнухи давно отцвели. Пришло время и ей. Гром снаружи оборачивается чьим-то заливистым смехом. Канцерогенный мир всё расширяется и расширяется. Сэм думает, что могла бы остаться тут и стать кем угодно. Она могла бы быть Жаклин Кеннеди — улыбаться и носить нежно-розовые туфли-лодочки. Она могла бы быть Матерью Терезой — рассыпать всюду благодать и милосердие. Она могла бы быть Жанной Д’Арк — нести в руках знамя своей веры. Вот только Сэм не улыбается, в ней не осталось благодати, и она ни во что не верит. Слишком сильный разрыв. Подсолнухи расступаются. На нёбе остаётся какое-то сладковатое чувство. Саманта соскребает его языком. Фигуры впереди образуют полукруг. Её мать сидит на траве и плетёт венок из белых цветов. — Я умерла? Она обводит глазами расплывчатые радужные лица отца, Элис, Эллиота, Кейси, даже Томаса. Они все тут — улыбчивые и сияющие, как Сириус. Вся прежняя копоть смывается, её уносит ветер. У Сэм кожа как Млечный путь. — А ты мертва? — спрашивает мать, поднимаясь на ноги и даря ей венок. Мама, я так устала. Белые цветы окутывают её существо. Их запах набивается внутрь. Сэм кажется, она похожа на пиньяту, набитую сладостями. Тресни хорошенько палкой, и она рассыпется миллионами галактик, оставляя после себя в воздухе запах карамели. — Ощущение, что да. Мать идёт к ней со свёртком в руках. Сэм не шевелится, будто её по шею закатали в гипс. — А теперь? Из слоёв шёлковой ткани нежно-зелёного цвета выглядывает маленькое лицо. У малышки синие, как лазурит глаза. Едкие красители мира въедаются в слизистую. Штрихи слёз перечерчивают лицо Сэм — вдруг потемневшее и выцветшее. Пыльца собирается, оседает золотой короной на её голове. Мама, я — гниль. Фигуры сыпятся извёсткой. Растворяются на горизонте в зелёном тумане. И она не может до них дотянуться. Тёплый ветер касается её плеч, утягивает куда-то, не даёт сорваться за вросшими в расширенные зрачки телами людей. За костяными перекладинами срывается в карьер сердце. Мама, все подсолнухи давно отцвели, а птицы устроились в венах. В наркотическом опьянении наступает короткое замыкание. Пастеризованный мир отступает. Сияние фигур превращается в вспышку молнии. А ветер превращается в Джона. Сэм смотрит на сжимающиеся фигурки чернилами на его руках, смотрит на такой же лазурит глаз и сипит сквозь бесшумные слёзы: — Пожалуйста, забери меня отсюда. Её веки устало падают, отрезая от любого мира — реального или вымышленного. Саманта не противится. Тело подаёт признаки жизни только спустя время. Сэм открывает глаза. Свет в спальне какой-то стерильный. Режет. Она щурится, безмолвно прося приглушить это воздействие на хрусталик. Джон гасит верхний свет, оставляя только ночник у кровати. Так привычнее. Так не видно, что рога, которыми она так усердно упиралась, срезаны под корень. — Джессика, — впервые за долгое время Сэм осмеливается заговорить о чём-то хоть отдалённо касающемся ребёнка. — Что с ней? — Мои люди нашли её. Она ответит за всё, что совершила. Она собирает жемчужинки слов, которые скользят на языке. Слишком долго она их набирала, чтобы разбрасываться так легко. — Просто пообещай мне, что ей будет очень больно. Она просит не за себя. Сама она давно просрочена, уничтожена и изодрана. Восстановлению не подлежит. Переработке тоже. Просить справедливости для себя у неё столько же прав, сколько у Джона. То есть — ноль. Они моральные уроды, которые сами уничтожили то, что имели. Сэм просит за Элис, которой просто не повезло с родителями. — Обещаю. Саманта скользит глазами по комнате, спотыкаясь отсутствующим взглядом о лицо Джона. Он то ли зол, то ли подавлен, то ли просто устал. Она ставит галочку напротив третьего, хотя разницы никакой. — Завтра я уеду. — Я знаю. — Можно, я посплю рядом с тобой сегодня? Её слабый тон, будто прощупывающий почву, озадачивает Сида. После всего что было, она просит разрешения просто лежать здесь. — Да. Можешь остаться. Снаружи гроза. Они всегда сходятся на точках циклонов. Вот и сейчас дорогу прочь из этой комнаты перегораживает атмосферный фронт. Сэм придвигается ближе, лбом касаясь груди. У обоих шрамы перечерчивают тело, у обоих чернильные линии рисуют картинки на коже. У обоих что-то окончательно сломано. — Джон, — шепчет она в темноту. — Что? — Спасибо. Он отзывается поцелуем. Видимо, прощальным. Направленным на то, что выщелачивать всё о нём из её организма. Вот только это невозможно. Слишком они одинаковые. Сэм засыпает, зная, что завтра с утра Джона здесь не будет. А послезавтра с утра его не будет в её жизни. Сэм делает глоток воздуха Монтаны, но нечаянно вдыхает его запах. Ладан, те белые цветы и кровь. Теперь Джон осел на лёгких, как никотиновый дым, а на выдохе получаются только мысли. Прощай. Увидимся в аду.