Багиры

Обозначенные Тамура семь дней прошли, и Ами пребывала в практически постоянном паническом страхе. Девушке до паранойи казалось, что муж давно уже вычислил ее и, лишь бы помучить, выжать остатки душевных сил, скрывается где-то неподалеку, садистски выжидая момент расплаты за непозволительную вольность. Выходить на улицу для Мицуно стало невозможным. Почти все дни после разговора по телефону Ами провела в своей комнате, изредка бросая опасливые взгляды в окно, а больше стараясь даже не подходить к нему. В каждом прохожем, в едва обозначившимся мужском силуэте Мицуно видела Томо, его прямую спину и жесткую посадку головы. От постоянного, накатывающего волной ужаса не спасало даже успокоительное. Более того, страх встречи с мужем переселился и в короткие, мучительные сны: Ами то и дело просыпалась от собственного крика или от того, что ее трясет за плечи перепуганная, встрепанная Макото. Как назло, сознание подсовывало Ами все самые жуткие моменты ее жизни в доме Тамура, вновь вскрывало те подробности, которые, как казалось Мицуно, затерлись в памяти. Почти как наяву девушка чувствовала железную, безжалостную хватку мужа на своей шее, его хлесткие, непрекращающиеся удары по щекам, его бедра, сжимающие ее ноги, чтобы она не могла вырваться… Он бил ее почти до беспамятства, касательно, методично, зная, как сделать так, чтобы Ами было больно, но не пришлось ехать к врачу. Он не ставил себе цели изувечить ее, однако испытывал наслаждение от ее беспомощности и униженности. В следующий раз она будет знать, как подавать своему мужу недосоленный суп, Томо был уверен. Ее руки, ноги, голова были целы, но Мицуно была сломлена изнутри. Теперь она была круглосуточно заперта в доме, огороженном забором, и могла лишь мечтать о том, чтобы кто-то обнаружил ее. Но у Ами не было близких родных, которые могли бы ее навещать, а подруги давно забыли к ней дорогу. Не было даже соседей, поддерживающих с Тамура хоть какие-то дружественные отношения. Телефон Томо отключил, мобильный Ами давно исчез, и девушка знала, кто приложил к этому руку. Что он плел родителям по этому случаю, Мицуно не имела ни малейшего понятия. С утра и до прихода мужа девушка только и думала, как ей выбраться из своего ада, а с возвращением Томо ей было уже не до этого: Мицуно, охваченная животным страхом, старалась изо всех сил не прогневить своего супруга. Иногда у нее это получалось, когда Томо был в хорошем настроении, но все чаще и чаще Тамура находил повод расквитаться с ней за малейшую провинность. Если бы не кованые решетки, Ами могла бы выскочить в окно и сбежать, но боялась даже попробовать позвать на помощь. Да, боялась свободы, боялась сделать эту отчаянную попытку и провалиться, навлечь на себя еще больший гнев. Страх провала стал столь навязчивым, что Мицуно перестала верить в успех своих усилий. Томо построил вокруг нее прочную стену отчужденности, внушил ей, что у нее никого нет, никто не придет к ней на помощь и не услышит ее зов. Власть Тамура над женой превращалась в абсолютную, поглощающую. С каждым днем Ами становилась покорнее и тише, и хотя Томо требовал от нее неукоснительного подчинения, его выводили из себя ее безучастность и смирение. Чем невесомей, кажется, Мицуно ступала, тем сильнее раздражали ее шаги мужа, тем больше шума и скрипа он слышал вокруг; чем тщательнее она нарезала овощи, тем больше изъянов находилось в пище. Однажды, пережарив рыбу, Ами едва не впала в истерику от мысли, как поплатится за это, и чудом смогла проветрить дом к приходу мужа. Это были даже не отдельные ситуации, это был ее образ жизни, пока Мицуно не стащила у Томо запасные ключи и, трясясь и крадучись, почти безумная от собственной смелости, не выбежала наружу. Ами совершенно не помнила, как оказалась далеко от дома, среди магазинов и высоток, помнила только серое рассветное небо и то, что ей было очень холодно (весна была совсем еще ранней, а на ней — только тонкое домашнее платье). Прижавшись спиной к первой попавшейся стене, обессиленная, Ами не сразу услышала, что ее кто-то зовет, и так и не смогла оттолкнуть от себя чью-то настойчивую руку. А дальше она уже очнулась в приюте, на узкой постели, в совершенно чужой комнате. За окном стемнело… Не было сил даже испугаться, ведь Томо наверняка обнаружил, что она исчезла, и наверняка разыскивает ее. Ами, честное слово, в этот момент не было страшно даже умереть. Мицуно еще не поняла, что обрела дом, где уже не будет насилия и боли. Готовая ко всему, покорная и почти равнодушная, она, не сопротивляясь, выпила с протянутой ложки воды и еще что-то отвратительно горькое и тягучее. Чья-то горячая, настойчиво-убаюкивающая ладонь коснулась ее лба… — Все хорошо, — Ами не знала, но это был голос Макото Кино, удивительно невоинственный в эту минуту, лишенный громогласных и напористых ноток, по-матерински участливый и убаюкивающий, — ты в безопасности… Это звучало странно, иррационально убедительно и успокаивающе, и Ами снова уснула. Тогда еще она, на удивление, была способна видеть спокойные сны. *** Ами заставила себя выйти из дома только тогда, когда поняла, что начинает сходить с ума, и понимание пришло удивительно ясно: или она доведет себя до истерии, или встанет на путь избавления. Ни забота Мако, ни хлопоты Минако и Рей не были способны вытащить ее из бесконечной дыры страхов, углубляющейся с каждым днем, проведенном в пусть и безопасных, но все-таки четырех замкнутых стенах. Собственное затворничество стало невыносимым. Нет — губительным. Оно было равносильно тирании Томо, а может, даже страшнее, ведь Ами сама, совершенно добровольно построила вокруг себя баррикады. Гоняясь за мнимым спокойствием и защищенностью, Мицуно потеряла и то, и другое, потому что, в первую очередь, проиграла своим страхам. Она вновь позволила загнать себя в угол, и тут потребовалось все ее мужество, чтобы сделать шаг вперед. Оставив записку Макото, Мицуно впервые за несколько дней покинула свою комнату и даже (это было куда труднее) пределы клуба. Практически насилуя себя, раздирая изнутри, девушка заставляла себя идти между прохожих и не оглядываться. Внутри словно все сковало льдом; от напряжения практически сводило мышцы. Ами шла вперед, глядя строго под ноги и с трудом лавируя между людей, от которых, словно от раскаленных металлических прутьев, веяло нестерпимым жаром: чем ближе прохожий, тем страшнее и больнее идти мимо. Обнаружив на дне сумки завалявшийся проездной, Ами села в первый попавшийся автобус. Потом — еще на один. Она понятия не имела, куда едет и чего ищет, ей просто необходимо было наполниться. Сосредоточенностью? Отрешенностью? Бесстрашием? А может, уверенностью в то, что она еще способна жить так, как раньше, до брака с Томо: ходить среди обычных людей, сидеть с ними по-соседству в транспорте, разговаривать с незнакомцами? Просто покупать у водителя билет, говорить ему «спасибо»… Иметь хобби, интересы, желания? Ами хотелось здесь и сейчас получить доказательство, что она еще не потеряна для себя и других, и отчаянно искала этому подтверждение. Мицуно не заметила, как оказалась в парке Хибия, словно нарочно выросшем на ее пути, и у девушки, если честно, и на секунду не возникло сомнения, стоит ли ей искать что-то другое. В прошлом Ами очень любила этот парк и часто ходила туда с родителями, когда была маленькой. Особенно девочку занимал пруд с рыбами, такими яркими, причудливыми, с их тряпочками-плавничками и завораживающей гибкостью. Без прикрас, Ами могла смотреть на них часами, доводя до исступления усталых взрослых… У Мицуно даже в груди защипало от мысли, как давно и прекрасно это было. Каким неомраченным счастьем было окрашено ее детство… безоблачное, несуетливое, полное обещаний радости. И куда же это все делось? Ами вычеркнула удовольствия из своей жизни, расставила совершенно другие приоритеты и теперь платится за это. Придумывая себе любовь, ее не испытаешь. Рисуя уважение и привязанность, не заставишь себя искренне верить в них. Нельзя принудить себя скучать по тому, кто по-настоящему не дорог. Ами превратила чувства в кирпичи. Бездушные каменные муляжи благополучия. Она строила из них сначала отношения с Томо, потом семейный быт, затем — репутацию. Но фальшивка на то и фальшивка, и мнимые отношения не стали настоящими, как их не маскируй. Теперь Ами сидела на развалинах своего мира, опустошенная своим бесчувствием и окруженная страхами, которые оказались единственно настоящими среди эфемерных эмоций. Она не ненавидела жизнь, не испытывала к ней отвращения, не презирала людей, но была разочарована. Разочарована так глубоко, что не знала, куда ей деться, как довериться самой себе после совершенных ошибок. Ведь есть же еще и доброта, и искренность, и тепло. Ами видела это каждый день: в образе Макото, заботливо укрывающей ее одеялом и раздающей только что приготовленный ужин; и в лице Минако, с уставшим, озабоченным и беспокойным взглядом, полным тревог за совершенно чужих ей людей; и в слегка надменном, демонстративном шефстве Рей, берущейся за любое, даже самое трудное дело, пусть и с долей напускной снисходительности… И в Зойсайте Като. Его желтые хризантемы давно засохли, печально посерев на подоконнике возле кровати Ами, но девушка так и не смогла с ними расстаться — столько честности, открытости, детской непосредственности скрывалось в солнечно-растрепанных лепестках. Даже в увядших, даже вываленных в луже. Есть то, что не берет ни время, ни обстоятельства, и речь тут вовсе не о цветах. Не дойдя до заветного пруда, Ами свернула в одну из симметрично расчерченных аллей с аккуратно подстриженными кустами и пышно пестреющими клумбами и готова была уже снова пуститься в водоворот ностальгически-печальных мыслей, как заметила под одним из деревьев знакомый силуэт, который, отнюдь, не вызвал в ней привычной дрожи страха. Ведь на пледе, в компании какой-то блондинки сидел никто иной, как Зойсайт Като, словно срисованный из воспоминаний Ами: с привычными рыжими проволочными кудрями, в ярко-сиреневой экстравагантной рубашке и темно-серых джинсах. Мицуно так была поражена этой встречей, что, наверное, в другой бы раз постаралась скрыться, пока ее не заметили. Но сегодня Ами была сама не своя. Сегодня она боролась со своими страхами и делала то, на что давно уже не решалась — быть искренней. И, поддавшись порыву, ускорив шаг, подошла к Зойсайту, совершенно не понимая, как себя вести и что сказать. — Ами? — лицо Като смешно вытянулось, с совершенно безоружным изумлением, и Мицуно только тут подумала, насколько абсурдно и невежливо было ее вторжение; круглолицая блондинка, сидящая по правую от Зойя руку, вытаращилась на Ами так, словно та являлась, как минимум, членом императорской семьи. «А вдруг это свидание?» — пронеслось у Ами в голове, и она к стыду почувствовала, что краснеет и не знает, куда деть взгляд. «В прошлый раз ты повела себя с ним отвратительно. Нагрубила. Обманула. И вот — как ни в чем не бывало…» — последовала вторая мучительная мысль. — Мне пора, — пискнула блондинка, моментально подпрыгивая с пледа и едва ли не сшибая сконфуженную Ами с ног, — увидимся. Зой молча смотрел на Мицуно снизу вверх, даже, кажется, и не заметив, что его спутница сбежала, и этот взгляд доводил до отчаяния своей прямотой и беззлобностью. — Я просто… поздороваться… — еле выдавила несчастная до крайности Ами, готовая чуть ли не зарыдать от его молчания. Конечно, Минако была права, и Ами имела полное право не принимать ухаживаний Зойя, не испытывая при этом неловкости, но все же… Дело было не в ее отказе. Дело было в жестокости, с которой она отвергла его чувства; в ее лукавстве, когда она говорила, что не имела никакого желания отвечать на письма. Ами побоялась откровенности, не нашла в себе достаточно благородства, душевности, честности, чтобы объясниться с ним так, как он этого, безусловно, достоин… Мицуно стояла перед Зойсайтом и мучительно понимала, насколько мелочно и некрасиво теперь вторгаться в его жизнь. — Как поживает ваш муж, миссис Тамура? — голос Зойя был практически бесцветным, и Ами окончательно спасовала: — Спасибо… прекрасно… Извините, мне пора, — развернувшись, Мицуно уже была готова поскорее скрыться, но ее остановила рука, коснувшаяся ее запястья, и девушка обернулась рывком, хотя прикосновение было очень легким. — А может, никакого мужа все-таки и нет? «Откуда?..» — Нет, — призналась Ами, смаргивая подкатившие слезы — ни то стыда, ни то облегчения. — Хотя, конечно, он есть, просто мы… я… — Садитесь. Ами послушно опустилась на край темно-синего пледа и приняла протянутое Зойем зеленое яблоко. Так они, видимо, просидели час или два в абсолютном молчании, просто тихо слушая, как в ветвях раскидистых деревьев верещат птицы и общаются случайные прохожие, даже не догадывающиеся, что происходит всего лишь в нескольких от них шагах, не понимающие, как много сейчас чувств, эмоций, сомнений и терзаний в этих молодых людях, кажется, не перекинувшихся ни одной фразой. Это была тайна, доступная только им. Тайна настолько очевидная, что вряд ли была тайной. А потом они вдруг, вот ни с того ни с сего, поехали к Като домой, и Ами, едва увидев обиталище Зойя изнутри, сразу вспомнив его жаркий рассказ в офисе Миура, растеряла все свои сомнения окончательно. Каким Зойсайт был с другими людьми, таков он был и внутри: порывистым, растрепанным, откровенным, чутким, стремящимся к гармонии, но срывающимся на удобный сердцу хаос. Чудак? Может быть. Но чудак, у которого нет страха быть таким, какой он есть. Оголять свои чувства — и не страшиться, что их растопчут. Протягивать цветы — и ронять их, видя, что нужны не цветы, а зонтик. Томо никогда не был таким. Ами сама не была такой. И ее, успевшую утратить непосредственность, свободу эмоций, обросшую комплексами, поражала и обезоруживала эта открытость. Как давно она поступала так, как хочет? Как давно она позволяла себе ответить на вопрос, счастлива ли она? В это мгновение, в белоснежной шатровой комнате с множеством разномастных лампочек, ярких пуфиков и безделушек, Мицуно была счастлива. Даже не за себя — за Зойсайта, неизвестно как живущего среди лицемерного, полного разочарований мира. И как у него получилось? У нее, расписавшей свою жизнь на много лет вперед, подогнавшей себя под все мыслимые и немыслимые благодетели, не вышло ничего. Мицуно потерялась. А он — нет. Чудо? Они стояли друг напротив друга посреди шатра и по-прежнему не говорили ни слова. Но теперь смотреть в глаза было легко. Ами нашла то, что искала — себя. Ее грудь разрывали чувства; ее сердце колотилось, как сумасшедшее — заполошно, через раз. То, что казалось в ней давно отмершим, загубленным, билось с новой силой, такой, какой, быть может, никогда в ней прежде и не было. И страх, что в ее жизни уже все кончено, а счастье, надежды, любовь остались в прошлом, растворялся, как дым. Ами Мицуно снова чувствовала. Ами Мицуно снова жила. Не иллюзорными, придуманными эмоциями, а настоящими. И сейчас, когда Зойсайт дотронулся до ее талии и, заглянув в глаза, сделал шаг навстречу, Ами осознала, что становится свободной. — Я беречь тебя буду. У Ами защекотало в горле. Томо был временами ласков, участлив, галантен. Иногда даже внимателен, хотя, скорее всего, просто притворялся таким, чтобы добиться большего подчинения. Но ни одной секунды, ни одного мгновения, Мицуно была уверена, он не берег ее. Не видел в ней никакой ценности, кроме практической — готовить ужин, быть любовницей, наводить порядок. Быть безмолвной бойцовской грушей. Просто набор удобных функций для собственного благополучия и удовольствия. Никогда она не видела такого трепета во взгляде. Такой нежности. И никогда не думала, что может испытать столько эмоций от обычного поцелуя, правда, обычного только на первый взгляд, ведь все, что связано с Зойсайтом, просто не может быть обычным. Ами Мицуно, замужняя женщина, уверенная, что холодновата от природы, лишена страстности и горячности, таяла под напором ласк недавнего случайного знакомого, которого едва знала. И это было настолько правильно, настолько чувственно и естественно, что перейти все грани было как никогда просто. Ами снова желала. И сейчас ее желанием был Зойсайт. Такой, какой есть — откровенный, бесстыдный, чуткий, знающий. Искренний. В его руках было легко гореть, и Ами горела. …Она лежала на узкой кровати в объятьях Зойя и смотрела в потолок. Ее сердце было пусто и спокойно. А еще она была свободна. Как никогда.