Багиры

Вообще-то, сейчас Зойсайт предпочел бы поехать на такси, но Ами настояла на куда более медленном и менее комфортном автобусе, и Зой не стал ей перечить. Сегодня он готов был потакать любым ее желаниям и капризам, к которым, к слову, Мицуно склонна не была, просто ему хотелось, чтобы его девушка наконец выдохнула, и если ей кажется, что раскаленный на солнце общественный транспорт — это то место, где ей удобнее, то так тому и быть. «Хочу, чтобы у меня было время подумать», — объяснила Ами, когда Зой пропустил ее на место у окна и сел рядом. «Мы могли бы никуда не ехать», — осторожно напомнил Като. По его мнению, гораздо лучше было бы заявиться к нему домой, завалиться в постель и лежать там так долго, пока не станет ломить спина. Грызть печенье, лежа прямо на подушке, заказывать еду на дом и не снимать пижамы дней пять кряду. Или снимать. Заниматься любовью и впопыхах напяливать нечто более-менее приличное, чтобы встретить курьера, а потом снова запираться в своей берлоге. Зой был готов выслушать от начала и до конца все праведные нудные обвинения своего босса (даже в нецензурной форме), стерпеть сотню обличающих взглядов Кашима и лукавых ухмылок Нефрита, лишь бы осуществить задуманное. Жаль, что у Ами были другие планы. «Но твоя мама ждет нас сегодня. Мне неловко ей отказывать». Зойсайт искренне не понимал, зачем этот надрыв, но видел, что Ами это важно, и не смел упорствовать. Мицуно слишком хотела мира. Настолько, что вместо того, чтобы отдохнуть, набраться сил, прийти в себя, готова была ехать к матери своего бойфренда сквозь усталость и замотанность, вот прямо из зала суда, едва обняв своих подруг и душевно отблагодарив адвоката за старания. Зойсайт не раз пожалел, что не посвятил мать в то, что сегодня не лучший день для примирительных чаепитий, а Ами, разволновавшись от добросердечного жеста миссис Като, кажется, гораздо сильнее, чем от уничтожающего взгляда бывшего супруга, вновь забыла подумать о себе. Но Зойсайт подчинился. Ами была великолепна; даже улыбка весьма сдержанного на эмоции Цукино говорила об этом. Мицуно так исполнила свою роль, сделала это с таким хладнокровием и выразительностью, что даже Като с трудом узнавал в ней свою кроткую милую тихоню. Он не знал, что Ами и Цукино договорились подстроить разговор с Томо, ради которого она приехала в суд раньше остальных; не знал, что ей придется с заготовленной демонстративностью мельком показывать свой диктофон Тамура, будто бы невзначай, почти не скрывая торжественной ухмылки и победоносных переглядываний с адвокатом — очевидных для Тамура и близких Ами, не для судьи. Слушание вроде бы шло своим чередом, за что большое спасибо блестящему в своем деле Цукино, но Томо был как на иголках: он понимал, что сболтнул лишнего, и понимал, что щадить его не будут. Не ему искать жалости у той, что была раздавлена и унижена его беспощадной тиранией, бесконечными манипуляциями и жестокостью. И у него не хватило сил отыгрывать заявленный спектакль, а взгляд то и дело предательски метался от зажатого в пальцах серебристого аппарата к лицу Ами, которое так и говорило: «Дай, дай мне повод сказать правду». Да, быть может, не здесь и не сейчас. Но в руках Мицуно было то, что могло разрушить его чистенькую репутацию, его карьеру, его тщательно выработанный образ добропорядочного жителя серенького домика со сплошным забором. Никто уже не поверит в клевету, услышав его голос. «Солги, я и не остановлюсь». Ами была бледна, у нее лихорадочно горели щеки, а спина казалась такой напряженно-прямой, словно кто-то проткнул ее, как мушку булавкой, и все же она выдержала. Добилась того, что Томо не сумел повторить свои гнусные обвинения и требования, слишком сбитый с толку и раздавленный своим же оружием. Зойсайт видел их взгляды и не мог не гордиться тем, как окрепла и распрямилась его возлюбленная. Пусть розовые очки бьются стеклами вовнутрь, Мицуно в конечном счете это пошло на пользу. Кощунственно? Немного. Хотя Зойсайт от души желал, чтобы Ами никогда не знала и не испытывала того, что ей пришлось пережить. Никто еще до конца не верил, что этот кошмар закончился. Глядя на судорожно сжатую на обтянутых тонким капроном коленях сумку, Зой как можно ободряюще коснулся сведенных рук Ами и улыбнулся ей: — Все позади. Девушка кинула на него вопросительный взгляд: — Ты думаешь? Твоя мама не показалась мне слишком отходчивым человеком. Я ей не нравлюсь. Зойсайт почувствовал, что его рот изумленно раскрылся. Мицуно только что избавилась от маньяка, а тревожится, что не пришлась по вкусу потенциальной свекрови! До чего же он привык считать ее беспомощной! — Я думал, что ты переживаешь из-за Томо! — Пусть он сам за себя переживает, его больше для меня нет, — довольно храбро заявила Ами, но все же смущенно и несколько сконфуженно улыбнулась, переплетая их пальцы: — Я правда хочу это забыть. Я не могу позволить себе отравляться своим прошлым с Тамура, слишком много ему чести. Меня гораздо больше волнует мысль, что мне нечего подарить твоей матери. Это не очень почтительно. Ее искреннее волнение тронуло Зойсайта до глубины души. Он не ошибся в ней, ни разу не ошибся. Не зря прежде всего верил себе, своей интуиции и ощущениям, а не поддался мнению остальных, пусть даже и друзей. Иногда быть «сентиментальным дураком» куда лучше, чем прожженным прагматиком. — Она полюбит тебя, вот увидишь. Не сможет не полюбить, когда узнает, какая ты. «Какая?» — так и говорил взгляд Ами, слегка лукавый и бесконечно нежный, и Зой вложил все свои невыразимые мысли и чувства в легкое касание к пылающей девичьей щеке. Деликатная. Чуткая. Добрая. Красивая. Умная. Искренняя. Скромная. Верная. Заботливая. Ласковая. Единственная. Като не мог не восхищаться ей, не любоваться тем, сколько силы и одухотворенности в этих неброских, мягких чертах. У Зойсайта не осталось и капли страха, что Ами может не понравиться его матери. Сегодня прошлое осталось позади, и не только для миссис Тамура. Для всего плохого, недосказанного и неприятного, что было между ними, тоже. Все начинается с чистого листа. Зойсайт завел Ами в аккуратный, засаженный зелеными кленами сад и позволил ей слегка оглядеться: — Теперь здесь удивительно прилично! До сих пор не могу привыкнуть! Я тогда был избалованным и шкодливым ребенком, — с удовольствием рассказывал он, неспешно ведя девушку к дому, — и ничего не умел беречь. Мать с ног сбивалась, пытаясь устранить следы моих проказ. Однажды я стащил отцовские баллоны с краской и выкрасил весь настил и часть изгороди, сдабривая пещерные рисунки не самыми умными надписями, и это перед приемом каких-то там важных папиных коллег. Мать чуть в кому не впала! Зато я наконец определился, что художество и дизайн — это явно мое. Меня тогда славно взгрели, жаль, что без толку. — Художника обидеть может каждый. — Вот и я так рассудил: они просто не поняли моего творчества, можно сказать, уникального взгляда на красоту, — с важной патетикой заметил Зой. — Краску смыли, баллончики перепрятали, но я сменил стратегию — взялся за свои вещи: для начала декорировал ленточками и всякими проволочками свой велосипед, создал из него нечто сногсшибательно-сюрриалистичное: нацепил колокольчики, фенечки, приклеил светоотражающие кусочки плащевки; мне все вслед глядели, когда я ехал по улице и звякал, как связка жестянок, — без ложной скромности, Като этим даже гордился. — Потом стал экспериментировать с одеждой, пробовал шить, лет в четырнадцать сделал первый пирсинг — сам, катетером. У меня все левое ухо была в крови и сережках. Мать стонала от ужаса, потащила к врачу, чтобы не было заражения, а мне — до лампочки, я хотел быть сверхоригинальным, и меня мало волновало, как на это смотрят обыватели. Если уж мне нельзя выходить за рамки (и кто их только выдумал?), я сам — вне рамок. Я покажу тебе свою комнату. Конечно, безобразия и анархии десятилетней давности в ней уже нет, но кое-что мать сохранила. Ма-ам! Они почти незаметно подошли к распахнутому настежь входу, и наружу выбежала запыхавшаяся и пунцовая миссис Като, которая, кажется, еще минуту назад носилась по всему дому, хоть и была явно принаряжена по торжественному случаю в нежно-розовое платье, делающее ее еще румянее. Ами, потерявшая бдительность под расчетливо-расслабляющую трескотню Като, раскланялась и зарделась как маков цвет: — Здравствуйте, мы, наверное, задержались… — Мы принесли фрукты, — заявил Като, обнимая свою испуганную родительницу с почти нарочитым дружелюбием, — за это нам все прощается, правда? Хочу еще раз познакомить тебя с моей девушкой Мицуно Ами. А тебя, Ами, с моей мамой, Като Амайя. — Мне очень приятно, — все еще пылая, пролепетала Мицуно. — И мне. Зойсайта даже слегка забавило, как испуганно смотрит на них обычно очень даже решительная мать, и это сподвигло его быть еще тверже в своем напоре и расположенности. — Ну что же мы, — шумно выдохнула миссис Като, — там моти и чай. Они зашли в дом и сняли обувь. Мицуно быстро натянула припасенные в сумке чистые носочки. — Я покажу Ами свою комнату, мама, — деликатно предложил Зой, давая своей родительнице передышку и возможность, видимо, закончить кое-какие приготовления, — пойдем, — обратился он к Ами. Когда они с Мицуно оказались в противоположном от миссис Като конце дома, словно пронизанного светом и слившегося фисташкового цвета стенами с садом, девушка расстроенно поежилась: — Наверное, мы невовремя? — Брось, — беспечно махнул рукой Като, — она сама нас пригласила, и, уж поверь, мы не в тягость. Просто это такой уникальный опыт… — он отодвинул перегородки и явил Ами свою маленькую хижину: — А вот и мои хоромы. Конечно, хоромами комната Зойсайта вряд ли могла называться: он не жил в родительском доме, и его пространство несколько сократили, хоть и сохранили в почти первоначальном варианте. С обратной стороны перегородки были выкрашены в фиолетовый и сиреневый цвета; по стене растянулось гобеленное полотно с этническим рисунком и пробковая доска для заметок, утыканная стикерами неопределенной давности. Кровать с желтым в жирафьих пятнах флисовым пледом, стопки книг и журналов под ней, циновки, ниши для белья, разрисованные маркерами, и — неожиданно — вечно-рыжие кожисто-бумажные цветки физалиса в плетеной вазе. — Это, между прочим, романтический подарок, — важно заявил Като, указывая на физалис, на который обратила внимание и Ами, — одна девочка подарила мне на выпускном, мы учились с ней в одной группе универа. У нее все тетрадки были физалисом изрисованы, а потом оказалось, что физалис — это я. — Ну и шел бы тогда к своей девочке, — немного по-детски ревниво толкнула в бок Зойсайта Ами, не сдержав улыбки. — Что ты? Мы с ней даже не общались. Она вообще была со странностями. Ами красноречиво приподняла брови, словно невзначай окидывая пушистый зеленоватый балахон Като и изрезанные голубые джинсы, за что была вознаграждена ответным шуточным толчком, моментально переросшим в объятье и легкий поцелуй. — Ты волшебник, — прошептала Ами, — спасибо. В этом слове было гораздо больше, чем Мицуно могла сказать, выразить и открыть. Спасибо за заботу. За любовь, поддержку, помощь. За то, что пытаешься сделать, чтобы всем было хорошо. Тысяча «спасибо», которым не нужно искать определений. Она понимала, что все происходящее для нее, для ее спокойствия, и была слишком благодарной, чтобы не взять себя в руки. Через несколько минут они вернулись в гостиную, где на котацу уже стояли блюда с горячей выпечкой и чашки для чая. Ами и Зой вымыли руки и присоединились к миссис Като, которая уже разливала напиток, но глаза ее были устремлены на руки, соединенные вместе, на то, как трепетно ее сын усаживал гостью к столу, как благодарно она кивнула. Все это не укрылось от женщины, которая отныне была готова видеть и воспринимать то, что ее мальчик вырос. Эта девушка, Ами Мицуно, была смущена, и ее робость была абсолютно искренней: и бьющаяся на шее голубая венка, и такой понятный жар на щеках. И миссис Като неожиданно вспомнила себя, совсем еще юную и неопытную, готовую упасть в обморок от переживания, когда будущий муж привел ее в дом своих родителей. Вспомнила — и улыбнулась. — Я правда рада видеть вас здесь, Ами. Добро пожаловать в нашу семью.