***
Тесей заваривает себе чай, делает мне какао. Я спрашиваю, нет ли вестей о бедственном положении Персиваля. Тесей несколько мрачнеет. Оказывается, за то время, что я спал, написал Персиваль и сообщил, что намерен добровольно покинуть МАКУСА. Эта новость порядком расстраивает меня, равно как и Тесея. Я совсем немного знаю о нынешней жизни Персиваля помимо того, что он лучший друг моего брата: что Перси одинок и все ещё не обзавелся семьёй, впрочем… как и я. Не спрашиваю о том, что ждёт дальше Персиваля после подобного рода обвинений и открытого подсиживания. Я бы хотел предложить Тесею пригласить друга в Дорсет на зиму, но боюсь, Тесей обязательно усмотрит в моем приглашении второе дно, подспудное желание… Которого там нет. Говорю брату, что хочу ещё немного поработать в саду у дома. Он высказывает опасения насчёт погоды, но я уверяю его в том, что достаточно хорош в согревающих и водоотталкивающих чарах. Дождь все ещё моросит, на улице пахнет осенью — жухлой мокрой листвой и скошенным на полях сеном. Мне нравится. Немного привожу в порядок клумбу мамы и высаживаю туда волшебные флоренции. Это не те же цветы, которые любила мама, но они нравятся мне и здорово скрасят остаток осени. А ещё не пахнут — так что Тесей не станет ворчать. Вожусь в саду до тех пор, пока не темнеет, и возвращаюсь домой, принося охапку свежих поленьев для камина. Я могу поддерживать огонь и без естественного для него источника питания, но мне нравится, как выглядят и пахнут поленья, когда горят. Я нахожу Тесея в музыкальной. Он возится с роялем, настраивая и протирая его изнутри от пыли. — Он расстроен? — вытираю руки по привычке о штаны и шмыгаю носом, свалив поленья в кучу у камина. — Немного, — отвечает брат. — Я достал тебе противопростудное. Выпей. На трельяже и впрямь стоит бутылек, значит Тесей был в маминой спальне. Но мне, стыдно признаться, даже нравится это лёгкое недомогание — на него здорово отвлекаешься. Честно говоря, ужасно рад, что Тесей занялся своим старым клавишным другом. Вообще, я очень рад, что он здесь, со мной… даже больше рад, чем думаю. — Я приготовил индейку и немного фасоли. Поужинаем вместе? Тесей смотрит испытующе, будто сердится, а я растерян, поскольку хотел сесть за книгу и был уверен, что брат уже поужинал без меня. Губы непроизвольно трогает улыбка, и я мнусь некоторое время на месте. — Я был бы рад. Тесей кивает и, кажется, слегка улыбается. Ухожу мыть руки, а сам, меж тем, понимаю кое-что страшное: должно быть, Тесей чувствует, что время уходит. Говорят, понимаешь, когда она приближается. И подводишь итог жизни, ставишь черту… Я не могу отделаться от этого чувства сожаления и неотвратимости грядущего. Не отпускает оно и когда ужин заканчивается. Собираю посуду, уверяя Тесея, что справлюсь с ней один. Мне кажется, что он что-то хочет мне сказать, но никак не найдёт предлога. Тишина становится натянутой, и брат отворачивается к окну. Не могу поверить в то, что однажды его не станет. — Тесей? — я чувствую растущую в груди ласку. Мне хочется принять на плечи хотя бы часть его ноши. Он оборачивается ко мне через плечо. Я подхожу, встаю рядом. — Давай сыграем что-нибудь. Что угодно. Что захочешь. Он медлит, потом снова оборачивается к окну и грустно улыбается. — Твоя скрипка ещё цела? — Конечно, — я радостно вылетаю из кухни в гостиную, где обрёл постоянное место мой чемодан, и спускаюсь вниз. В моей груди скачет что-то детское, это приятное игривое чувство предвосхищения чего-то, чего очень долго и давно ждёшь. Мы снова сыграем вместе. Когда я возвращаюсь, Тесей уже за роялем, упрямо смотрит в свое отражение на лакированной поверхности крышки. — Я… давно этого не делал, Ньют, — признается он вдруг. Я слегка улыбаюсь. — Нет. Ты делаешь это всю жизнь. Тесей поднимает на меня глаза, а затем спешно опускает голову и берет первый аккорд. Я вступаю на шестом такте, подушечки пальцев на ходу вспоминают нужные позиции, вспоминают, как жёстки струны. Звук немного дрожит. Как и всё внутри меня — от волшебства этих звуков, я прикрываю глаза, полностью доверяясь рукам. И своим, и брата. Мы с Тесеем никогда не были близкими друзьями. У него был Персиваль, у меня Лита. Мы будто бы и не нуждались друг в друге, способные иногда обменяться лишь парой писем за целый год. Вместе нас всегда держала мама, мужественно не подававшая виду — хотя, я уверен, знала — что её сыновей связывает не самая крепкая братская любовь. Но, может быть, именно за кажущейся холодностью всегда и скрывалось что-то для нас обоих важное. Что-то, что мы оба чувствовали, но о чем никогда не говорили. Открываю глаза. Пальцы Тесея так спешно порхают по клавишам, что, если бы не звук, я бы думал, что вовсе не касаются их. Он приподнял плечи, нависая в отблесках свечей над клавиатурой как тень, как призрак. Сердце начинает биться чаще, мне вдруг кажется… что ему больно. Через мгновение уже не кажется — я это чувствую. Я откладываю скрипку, бросаю смычок, делаю шаг к Тесею. Он точно не замечает, не видит меня. Будто не хочет видеть. — Тесей, что с тобой, — быстро шепчу я, подходя ещё на шаг и сжимая плечо. Мышцы его — камень. Тесей бросает мелодию, запутываясь пальцами и теряя концентрацию, затем замирает. Я слышу, как он дышит. — Тесей? Тебе больно? — искренне пытаюсь понять, опускаюсь на колени, чтобы заглянуть в лицо… И вдруг вижу слёзы. Одна горячая и крупная падает прямо мне на запястье. — Тесей, скажи мне, — шепчу я, не желая выносить внезапной тишины. Он поднимает на меня взгляд. Я коротко вдыхаю ртом, на коленях подходя ещё ближе к пуфу. Я поднимаю руку и стираю следы слез с щеки. Я никогда в жизни не видел, чтобы Тесей плакал. Даже на войне, когда он был ранен — а я знаю, что боль была невыносимой. Даже когда умерла мама. Голубые глаза при свечах кажущиеся почти синими. — Скажи, как помочь тебе, — не знаю, как ещё могу воззвать к нему, как могу попросить открыться мне. Он едва заметно качает головой и гладит мои спутанные волосы, тыльной стороной ладони проводит по щеке, оправляет пряди у висков. Я подаюсь вперед и, как дети после долгой разлуки с родителями, обхватываю брата за талию и крепко вжимаюсь щекой в грудь. — Не уходи, — прошу я бог знает зачем, — мы можем все ещё что-нибудь сделать, — зажмуриваюсь, сжимая веки. — Давай попробуем, Тесей, — его руки обнимают мои плечи, медленно гладя. — Пожалуйста, — шепчу так тихо, как только могу. Тесей вздыхает — медленно и степенно — отрывая руку, чтобы стереть последнюю слезу. Я так не хочу разрывать этот момент, этот миг, когда мы вот так близко, как, может, никогда раньше. Когда можно сказать все, что думаешь, что накопилось! Что не дает покоя уже очень много лет. Что движет мной, мотивирует меня, что трогает не сердце — но душу. — Поговори со мной, Тесей, — поворачиваю голову и утыкаюсь носом в едва вздымающуюся грудь. — Мне… Больно оставлять тебя одного. Это все, о чём я жалею, — этот голос говорит совсем не те слова, что я привык слышать в его исполнении. — Прошу тебя, Ньют. Не береди старых ран. Я верчу головой, точно непослушный ребенок, подбираясь на коленях ещё ближе. — Они не старые, они все ещё кровоточат, — поднимаю голову и рукой провожу по щеке брата — там, где ещё недавно была слеза. Он зажмуривается, хмурит брови, пальцы собираются в кулаки. — Ньютон, не надо. Оставь. — Нет, Тесей, не в этот раз. — Оставь меня, прошу, — его голос вдруг приобретает оттенок стали. И мольбы. Я поднимаюсь с колен, но не для того, чтобы уйти. Наклоняясь, я касаюсь губами его щеки, обхватывая лицо руками. Целую щеку, скулу, перехожу на висок, провожу носом по чуть волнистым темным прядям, касаясь пальцами у затылка там, где они особенно мягкие, хотя и стоят твердым ежиком. Тесей хватает меня за запястья, сдавливая. Я отстраняюсь так, чтобы увидеть его глаза. Тесей что-то хочет сказать, но затем будто сдается и упирается лбом о мой лоб, хмурясь. — Слишком много лет прошло. — Нет, нет… — чуть улыбаясь, качаю головой. — Нет. У этого не может быть срока давности. Это было вот только вчера… Или даже сегодня утром. Тесей молчит, даже не двигается, только пальцы едва заметно ослабевают хватку. — Хорошо, — шепчет он одними губами. — Давай попробуем ещё раз. Рояль тихо бряцает, когда я случайно задеваю несколько клавиш. Упираясь поясницей в пюпитр, чувствую, что едва удерживаю равновесие. Тесей расстегивает несколько пуговиц на моей рубашке, полы спадают по бокам. Раскрытой ладонью он проводит вверх — от живота до самой груди. Я прикрываю глаза и чуть склоняю голову набок, чувствуя игру пальцев Тесея — такую же легкую, как только что за роялем. Тесей двигается, перемещаясь на самый край пуфа и, выдыхая горячий воздух, едва ощутимо целует меня чуть ниже солнечного сплетения. Все подбирается внутри, я запрокидываю голову, выдыхая воздух — точно пар. Тесей надавливает на грудь, и я откидываюсь на крышку рояля. Точно художник, настраивая подставку для мольберта, Тесей передвигает меня так, как удобнее ему, и, наконец, принимается творить. Я чувствую всю многолетнюю сдержанность в каждом поцелуе, каждом движении ладоней на бедрах, на обнаженных частях торса. Немного оттягивая пояс брюк вниз, он заставляет меня напрячься, упираясь лопатками в холодный глянец рояля. Протягиваю наугад руку и нахожу его шею, плечо. — Иди ко мне, — произношу с трепетом и прислушиваюсь к тому, как он поднимается с пуфа. Рояль протестующе звучит то высокими, то низкими фальшивыми нотами, когда я забираюсь выше. Прежде, чем затушить свечи, бросаю взгляд на него, чтобы запомнить таким, какой он сейчас: со сдерживаемым внутри огнем, с алым румянцем на щеках и выбившимися из прически волосами. Помогаю ему снять рубашку, обхватываю ладонями за бока, цепляюсь за бедра лодыжками, тяну к себе. Он упирается ладонями в поверхность рояля по бокам от меня и нависает, касаясь губами. Мы оба будто все ещё не уверены… я не уверен и чувствую то же самое в нём. Я боюсь, и, кажется, Тесей ощущает мой страх. Он нежно проводит по моей щеке, лаская как одинокое, попавшее в беду создание, которое никому не спасти, кроме него. От Тесея исходит тепло, спина его нагревается так, будто мы лежим под жарким солнцем — но на деле в комнате уже не горят даже свечи. И я отвечаю на его поцелуй. Все происходит как-то… само. Будто уже происходило до этого тысячу раз — и произойдет ещё. Не знаю, сколько проходит времени. Я даже не помню, какой сегодня день. Вдруг чувствую, как Тесей толкается навстречу мне и выдыхает, опаляя лицо горячим дыханием. Одной рукой он гладит мои волосы, другой ниже и ниже оттягивает мне пояс брюк. Помогаю ему и себе магией. Чувствую страсть и желание, но больше всего — счастье. Счастье от осознания того, что он доверился мне, наконец, преодолев бесчисленные преграды в голове. Чувствую, что Тесей тоже готов и, притягивая его, краду полный нежности и трепета поцелуй. — Я люблю тебя, Ньют. Помни всегда. Что бы ни случилось, — борясь с дыханием произносит Тесей. — Я тоже люблю тебя. Любил, буду любить. Что бы ни случилось, — не открывая глаз тычусь наугад, прося ещё один поцелуй, и снова получаю желаемое. Никогда не думал, что Тесей может быть таким нежным, аккуратным и внимательным, таким чутким и трепетным. Мы не занимаемся любовью, мы живем ею, создаем её, творим её как единую на двоих магию. Губы немеют от непрекращающихся поцелуев, спину ломит от напряжения и жесткого ложа. Но мне нравится. Иногда даже кажется, что я теряю сознание, связь с этим миром и оказываюсь в каком-то совершенно другом, новом, сплошь состоящем из искрящихся замков. Даже когда Тесей садится на пуф, притягивая меня к себе за обнаженные бедра, мы не расцепляем рук. Так хорошо мне не было никогда. И я даже поверить не мог в то, что однажды мы, как две планеты, каждый на своей орбите, вдруг сойдемся, столкнемся, и, наконец, разрешим вопрос, возникший ещё очень много лет назад. Перебираемся на небольшую софу тут же, в музыкальной, чтобы перевести дух. Я призываю из гостиной одеяло, и Тесей подтыкает его так, чтобы коварный ночной холод не нарушил наше тепло. Устраиваюсь на его груди, он подбородком упирается мне в макушку. — Жизнь и без магии прекрасна, — говорю я, наконец, то, о чём думал уже давно. С тех самых пор, как понял, что брат теряет её стремительно… равно как и свою жизнь. — Волшебство заключается и там, где совсем нет необходимости пользоваться палочкой. — Смотря какой, — ухмыляется Тесей, и я смеюсь следом за ним, ткнув его в бок пару раз. — Спасибо тебе, — вдруг произносит он. — Спасибо, Ньют. Я впервые за эти три года почувствовал себя живым. Упираюсь ему в грудь подбородком, чтобы увидеть лицо. Улыбаюсь. — И не забывай об этом. Ты живой. И очень теплый. — Хорошо, — он улыбается. — Ты скажешь об этом Розье? — Я думаю, она не скоро появится. Теперь она должна помочь кое-кому… И себе, — загадочно улыбаясь, снова устраиваюсь на груди. — Что?.. О чём ты? — Я не могу сказать. Это её секрет. — Хорошо. Но обет ведь все ещё действует. Она не может не прийти. — Я и не говорил, что она не придет. Придет. И, я думаю, не одна. Мне бы хотелось, чтобы не одна… Ведь свою вину она давно искупила.Глава 3.
16 апреля 2018 г. в 20:45
Сегодня во сне ко мне приходит Геллерт. Внутри все подбирается и трепещет от одного вида светлой копны волос, которую лениво трогает ветер. Он стоит ко мне спиной, что-то рассматривая вдалеке. Я медленно, опасливо подхожу сзади, точно спрашивая разрешения, и остаюсь за спиной. Отсюда мне видно, что привлекло его внимание: большой тёмный ворон, взобравшись на погибшего собрата, лакомится его нутром. Закрываю глаза и упираюсь лбом в спину Геллерта, потом просовываю ладони под его руки, прижатые к бокам, и обнимаю. Он молча кладет одну ладонь поверх моей и поглаживает костяшки. У меня обветренные, шершавые и грубые от работы руки.
Мне очень спокойно и комфортно. Я прижимаюсь крепче к чужой спине, как будто начинаю осознавать близость часа утраты. "Я очень скучаю по вас," — говорю негромко, но знаю, что он услышит. "Знаю," — отвечает он, и мы снова молчим. Мою грудь медленно, но верно сковывает невидимыми цепями. Становится больно. А потом я резко просыпаюсь.
Солнце так и не вышло из-за туч, и моросит мелкий, занудный дождь. Тесей сидит в кресле у изголовья дивана и читает какую-то книгу. Когда я поднимаю голову, он поворачивается в мою сторону и ждёт, что я что-нибудь скажу.
Но слишком ещё свежо воспоминание о том, кого мне уже никогда не увидеть.
— У меня есть знакомые в Риме. Я напишу им. Сможешь провести зиму там, где много солнца. Тебе нечего делать в Дорсете, — нарушает тишину Тесей.
— Нет, я хочу остаться дома, — резко отрезаю я, показывая тем самым, что к диалогу не расположен. Тесей опускает взгляд в книгу и продолжает читать. Тогда я решаю сказать сам:
— Мне снился Гриндевальд.
Сказанное мною повисает в воздухе вместе с пылью так, что можно потрогать руками.
— Ты скучаешь по нему? — спрашивает Тесей, все ещё делая вид, будто читает книгу. Но я знаю, куда он на самом деле смотрит.
— Да.
Тесей вдруг закрывает книгу, заложив страницу пальцем, и сжимает переносицу. Я поворачиваюсь к нему несколько вопросительно.
Он убирает руку от лица, упираясь локтями в колени, и невидящим взглядом смотрит в пол.
— Мы говорили уже об этом, Тесей. Я не виню тебя.
— Есть кое-что ещё, Ньют. Я не сказал тебе тогда, думал, тебе так проще будет забыть.
Молчу. Жду.
— Мама болела уже несколько месяцев к тому дню. Я не знал, она никому не сказала. Как всегда… — некоторое время он молчит, а я не отвожу глаз. — Когда она вызвала его на дуэль в то Рождество, она уже знала, чем все закончится. Геллерт не посылал Непростительного, как я подумал. Ты оказался прав, но я был слишком зол, чтобы осознать это.
— И тогда Непростительное послал ты.
Я вижу, как отчетливо на лице Тесея играют желваки. И жалею о сказанном.
— Мне нечего сказать тебе, Ньют. Ты прекрасно знаешь, чем я заплатил за это. Я уже тогда понимал, что ты никогда не простишь меня, но все равно сделал. Просто хотел, чтобы ты знал, почему мама так поступила. Ей нечего было терять, кроме нас, и она укрыла тебя собой, считая Гриндевальда угрозой.
Сажусь на диване и низко опускаю голову.
Все же в смерти Геллерта я был виноват сам. Мама была права, когда говорила, что против судьбы не пойдёшь. Она все равно все вернёт на свои места. Хотя я и был уверен, что спасти душу Гриндевальда мне под силу.
— Скажи, Ньют, — вдруг задает вопрос Тесей, — ты… любил его? Я не знаю, как назвать это. Любовь, может быть, просто уважение или…
— Да, — отвечаю сипло, как-то смято. Обхватываю себя руками за живот и нагибаюсь к коленям. Тесей исследует мой профиль взглядом.
— А сейчас?
Думаю некоторое время.
— Нельзя любить мертвецов. Мама так говорила.
— Да, я помню. Ты прав, — Тесей проводит ладонями по лицу и шмыгает носом. — Эта привязанность бы сломала тебя, Ньют. Нельзя поменять направление поезда, который несется на всех парах.
Молчу. Не к чему уже обсуждать это. Что сделано, то сделано. И сейчас Тесей меня не убедит, как не убедил и тогда.
— Давай выпьем чаю, мне хочется чего-нибудь горячего, — вместо ответа говорю я. Тесей кивает и поднимается с кресла, откладывая книгу.
— Я сделаю тебе какао, — говорит он шепотом и, проходя мимо, гладит меня по голове, касаясь ладонью шеи у затылка.
Он спрашивает, любил ли я его. А мне так претят эти шаблонные фразы, что я даже не хочу разбираться. Знаю, что Геллерт был мне дорог, он был как затонувшая Атлантида, исследование которой влекло тысячи, но мне одному удалось проникнуть в его, Гриндевальда, тайну.
Все оказалось просто, как я и думал. Гриндевальда никто не любил, никто не показал ему, как любить. И он делал это так, как представлял возможным. Никогда и нигде никто не ждал его.
То, что я хотел показать ему, было совсем простым, возможно даже банальным: немного ласки, заботы, внимания и веры — не во всеобщее благо — а в него самого.
Я, кажется, вор. Ведь я украл Геллерта у революции, пусть это и было лишь началом пути. Но я все ещё верю, что смог бы убедить его отступить, оставить. Потому что я видел, как он стремится ко мне, как меняется, стоит оказаться рядом.
А ведь я тоже думал, что этот зверь не приемлет ласку и сострадание. Поначалу решил, что кроме ярости и гнева ничего в его сердце не найду.
Но как же я рад был ошибиться.