Недотрога

В забегаловке неподалеку от дома Рыжего, куда они зарулили по дороге к автобусной остановке, в это время совершенно пусто, посетителей нет, и даже обслуживающий персонал еще не в зале. Единственная официантка теряет к ним интерес, как только принимает заказ, и сейчас неторопливо выкладывает на витрину странные кислотно-розовые пирожные и изредка зевает, прикрывая рот ладонью. Рыжий тоже зевает: он, в отличие от Тяня, к абсолютно бессонным ночам не привык, сидит, подпирая подбородок ладонью, лениво скользит взглядом по помещению и все поливает, поливает оладьи на тарелке сладким сиропом. Утреннее солнце с каждой минутой становится ярче, затапливает помещение, по сантиметру отвоевывая территорию у серого утра, скользит золотыми лучами по огненно-рыжим волосам и светлой коже, заставляя Рыжего сначала прищуриться, а потом сдвинуться, ерзая на стуле так, чтобы в глаза не светило. Недовольно губы поджимает, когда понимает, что Тянь за ним наблюдает, и соусник с сиропом отставляет, недовольно нахмурившись. — Чего ты уставился? — Не зло, скорее, смущенно. Так, словно оладьи с сиропом — страшная тайна, которая внезапно на поверхность всплыла. — Любуюсь. — Ага. Че вы вчера на вашей тусовке курили? И Тянь не удерживается: улыбается еще шире, разваливается расслабленно на стуле, откидываясь на спинку. Пахнет кофе, свежей выпечкой и едва уловимо кондиционером для белья от футболки Рыжего. Убийственное сочетание, сладкое до головокружения и по-домашнему теплое. — Ничего мы не курили. Если это такой тонкий способ проверить, насколько я был вменяем, когда мы с тобой… — Заткнись, — Рыжий фыркает. А еще Рыжий светится. Тонкая полупрозрачная кожа от недостатка сна бледнее обычного, зато глаза, живым, жадным взглядом по телу скользящие, еще ярче кажутся. От глаз — к губам, шее, снова к глазам. Так, словно впрок насмотреться пытается. Дергается всем телом, когда Тянь еще больше по стулу вниз сползая, обхватывает его ногу своими, скрещивая лодыжки. Дергается, но вырваться не пытается, замирает, прислушиваясь к себе, а потом осторожно, медленно делает то же самое. И прикосновением этим — простым, теплым, лишенным малейшего намека на эротизм, вдруг прошибает так основательно, что приходится кончик языка прикусить. Просто, чтобы в реальности происходящего убедиться. Чтобы до конца прочувствовать и понять, что все это — запах кофе, сонный Рыжий, чужая футболка, которая в плечах жмет, — это все по-настоящему, взаправду. Что были и жаркие выдохи изо рта в рот, и ласковые прикосновения, и губы, ссадину на скуле изучающие с такой нежностью, что сердце заходилось в предательском, сорванном ритме. Рыжий, кажется, о том же думает: так и сидит, не пытаясь отстраниться, мечется короткими взглядами от Тяня к виду на улице, но встретившись глазами, больше не отворачивается, только нижнюю губу прикусить пытается и тут же морщится недовольно. — Больно? — Нет. А тебе? Тянь задумчиво проходится языком по губам, пожимает плечами, закатывая глаза. — Ну, нет, конечно. Официантка за стойкой оборачивается на смех, но, не обнаружив ничего интересного, возвращается к прерванному занятию и через пару минут, прихватив поднос, скрывается за дверью с надписью «Только для персонала». Рыжий потягивается, отгоняя дремоту, косится на огромные круглые часы на стене, прикидывая сколько у них времени до начала занятий, и недовольно кривится, когда телефон противно пищит входящим сообщением. Читает сразу же, раздраженно языком цокает, отбрасывая на стол и не дожидаясь, пока Тянь спросит, поясняет: — Мама. Обещает голову оторвать, если я сегодня не дойду до школы. — Ну, ты же дойдешь? — Угу, — кивает, прихлебывая странно пахнущий чай и едва не жмурится от удовольствия, — а ты? — Конечно. — Что, вот так? И Тянь вопросительно футболку на груди дергает: — Ты про это? Ну да. А что? — Да ничего. А учебники? — Возьму у кого-нибудь с параллели. — Тянь медленно по столу чашку Рыжего к себе тянет, принюхивается, склоняя голову. — Можно? И почему-то очень важным кажется, чтобы Рыжий сейчас кивнул, пожал плечами, признал, согласился. А Рыжий вдруг смотрит недовольно, в глазах янтарно-прозрачных на мгновение что-то похожее на злость вспыхивает, а между бровей появляется привычная морщинка. — Вот че за прикол со всеми подряд из одной посуды пить? Тянь подвисает на добрые полминуты, с недоумением разглядывая тонкий профиль и то, как отвернувшийся Рыжий дышать старается ровно, а получается рвано. Рыжий злится. Молчит. Двигает к себе тарелку, вилкой раздраженно переминает оладьи с шоколадом, превращая в подобие вязкой каши, и есть начинает без аппетита, набивая полный рот, словно таким образом сам себя заткнуть пытается, глаза упорно не поднимает, только скулы у Рыжего предательски розовеют. И постепенно мысли собираются в кривую логическую цепочку, выстроенную на чужих загонах и эмоциях. — Ты из-за этого вчера на стадионе… — Да похер мне, — рявкает Рыжий. С раздражением тарелку отталкивает, откидывается на стуле и краской заливается сильнее. Краской заливается так, что хочется руку протянуть и гладить, гладить, гладить эти скулы и подбородок. Потому что жесты его дерганые, румянец и злющий взгляд — это вообще ни разу не «похер». Потому что этим утром — здесь, сейчас — творятся, бляха, чудеса. И через секунду руки уже сами тянутся, перехватывают ладони Рыжего на столе, большие пальцы осторожно, чтобы больно не сделать, проходятся по ободранным костяшкам, поглаживая снова и снова, и не заставить, никак не заставить себя остановиться. И Тянь рассказывает быстро, взахлеб про то, что они с Ксингом дружат с младшей школы, с первого дня первого класса, что сейчас уже меньше общаются и что кроме приятельских отношений не было ничего и нет, сам не зная зачем, упоминает про то, что Ксинг сохнет по Юби, и было так столько, сколько он вообще его помнит. Рыжий слушает. Смотрит сосредоточенно в тарелку, но слушает. Кривится недовольно, когда Тянь, замолчав и выдержав паузу, пинает под столом ногой: — Ты понял? — Да пофиг мне, говорю же. И, кажется, для Рыжего сейчас во всем мире нет ничего важнее чаинок на дне чашки. Изучает внимательно, не отрывая глаз, вертит чашку в руках, а потом, поджав губы, молча двигает ее к Тяню. И это его пойло — дрянь редкостная, не чай, не компот, еще и с сахаром явный перебор, но пару глотков Тянь все-таки делает, возвращает чашку владельцу: — Вкусно. — Оно и видно, — кивает Рыжий, разглядывая его скривившееся лицо, — еще хочешь? У Рыжего в голосе — насмешка, а на припухших губах — тонкая, яркая трещина, которая от улыбки медленно кровью наполняется. И Тянь залипает на этой трещине, на этих губах и мимолетном, быстром движении языка, когда Рыжий слизывает алую каплю. — Хочу, — честно признается Тянь. И когда Рыжий снова двигает к нему чашку, резко подается вперед, перегибаясь через стол и обхватывая лицо ладонями. И от того, как Рыжий замирает с широко распахнутыми глазами, от того, как прикрывает их, стоит коснуться губами губ, и осторожно перехватывает за запястья, голова реально кружится. По-настоящему, так, что земля из-под ног уплывает, а весь мир переходит на беззвучный режим. Только чайная ложка все портит: падает, черт бы ее побрал, звякает о кафельный пол, и Рыжий вздрагивает. Отстраняется медленно, быстрым взглядом окидывает помещение, убеждаясь, что они по-прежнему одни. Выдыхает тихо: — Придурок, — и запивает поцелуй фруктовым чаем, — пошли, опоздаем. В автобусе не многолюдно, окна открыты, и Тянь радуется и сквозняку, который по волосам гладит, и тому, что можно занять два соседних кресла, совсем рядом, близко, так, чтобы бедрами и плечами соприкасаться. Рыжий откидывает голову на подлокотник, сползает по сиденью вниз, вытягивая ноги и скрещивая руки на груди. Прикрывает глаза, кажется, вот-вот вырубится, но когда Тянь с улыбкой кивает на собственное плечо, только хмыкает, голову на жестком поручне поудобней укладывая, но протянутый наушник все-таки берет, опасливо вертит в пальцах, и вряд ли это связано с возможными различиями в музыкальных пристрастиях. — Мне тоже, — тихо, в самое ухо говорит Тянь и, прежде, чем отстраниться, коротко прижимается губами к шее. Рыжий вздрагивает, нервно озирается по сторонам: — Что «тоже»? — Странно. Молчание всю дорогу: Рыжий не то и правда спит, не то прикидывается. А Тянь смотрит в окно. Парк, детская площадка, перекресток, заправка. Крошечный шрам под правой бровью. Супермаркет, жилые дома. Веснушки. Автобусная остановка. Красивый профиль. Смешной шарпей на поводке, кофейня. Ресницы тоже рыжие. Табачная лавка, ателье, фруктовый рынок. Безумие, блядь, какое-то… Глаза Рыжий открывает за минуту до нужной остановки и, вывалившись из автобуса вслед за Тянем, нервно лямку рюкзака на плече дергает. Рыжему — явно неловко. Да что там, неловко, Рыжий, кажется, дуреет от одной мысли, что они вдвоем заявятся на школьную территорию и все непременно будут смотреть. С ноги на ногу переминается, растерянно озираясь по сторонам, и, наконец, решившись, поднимает глаза на Тяня: — Давай не вместе? И Тянь соглашается. Не потому что хочет, а просто потому, что видит, что для Рыжего это — конкретный перебор, не готов он, как Тянь, с ехидной улыбкой выставить на всеобщее обозрение случившееся. Уносится быстро, но напоследок окидывает взглядом с головы до ног и, проходя мимо, задевает плечом. А Тянь, прежде, чем отправиться следом, успевает выкурить сигарету и пару раз недовольно скривиться, глядя на экран телефона, который раз за разом оповещает, что Чэн сегодня настойчив, как никогда: после пары звонков сообщения валятся одно за другим. Сначала с требованием взять трубку, потом с предупреждением, что им нужно поговорить, потом с обещанием, что от его молчания будет только хуже. И Тянь, делая последнюю затяжку, устало прикрывает глаза и, убирая телефон в карман, на ощупь жмет кнопку отключения. Не будет он с ним говорить. Не будет портить себе настроение и беситься, как бывает каждый раз, когда в его жизни появляется Чэн. Не сегодня. Вот просто не сегодня. Потому что сегодня — хороший день. День, когда солнце светит чуть ярче обычного, случайные прохожие кажутся милыми, а головная боль, вызванная отсутствием сна, оказывается почти приятной. День, когда узнал, что глаза у Рыжего спросонья чуть темнее обычного, что Рыжий любит противный фруктовый чай и, кажется, его.

* * *

Стоит только ворота пройти, и сразу понятно становится: Рыжий зря волновался. Вряд ли сегодня кто-то из учащихся обратит внимание на синяки или странно сидящую, явно с чужого плеча, футболку. Вечеринка удалась и судя по тому, что большая часть народа выглядит как бледные тени, закончилась гораздо позже того времени, когда Тянь с нее свалил. Цзянь, сидя на газоне, опирается спиной о спину Чжэнси, смотрит в одну точку невидящим взглядом. Глазами в сторону Тяня ведет осторожно, слегка приподнимает голову и тут же кривится, хватаясь за висок. И это, определенно, что-то новое: за все время, что они общаются, Тянь никогда, ни разу не видел, чтобы Цзянь пил что-то хотя бы пахнущее алкоголем. Тянь даже слегка склоняется, но очередная попытка Цзяня поднять глаза проваливается с треском. — Утро? Цзянь сглатывает тяжело, не глядя, нащупывает бутылку сладкой газировки, вместо приветствия издает какой-то странный звук, похожий на бульканье и скрежет одновременно, и тихо, доверительно просит, обращаясь к кедам Тяня: — Убей меня. Чженси, все еще спиной сидящий, поддерживает: — Точно. Убей этого придурка. — Что с ним? — Стакан, Тянь, — вымученно давит Цзянь, — там был стакан с водой. Холодной, чистой водичкой… — Водка, — вздыхает Чженси. — По дороге домой зашли попить купить, и этот придурок перепутал, и мне пришлось… — Чженси меня нес, — голос Цзяня становится мечтательным, а рожа Чженси все более хмурой, — до самого-самого дома. А потом уложил в кроватку, и… — …и все, — заканчивает за него Чжэнси. Но Тянь замечает: на шее у Чжэнси, чуть ниже уха — бордовое пятно, которое ни с чем не спутаешь, особенно учитывая каким довольным, несмотря на головную боль, выглядит Цзянь. Любопытство внутри диким воплем заходится, требуя немедленно, прямо сейчас и напрямую спросить ехидно, как у них ночь прошла, а потом также внезапно утихает: у Цзяня ссадина на лбу. — Ясно, — кивает Тянь, — все с вами ясно. Юби не видели? — Ее вроде не будет. — Цзянь, наконец-то собирается с силами, поднимает глаза и замирает, прижимая горлышко бутылки к губам. — Это тебя, блин, кто так? Чженси, до этого спиной сидевший, поворачивается любопытно, едва успевает подхватить заваливающегося на бок Цзяня, и округляет глаза, рассматривая лицо. — Рыжий, — честно отвечает Тянь, — встретились случайно ночью. — И че было? — задержав дыхание спрашивает Цзянь. — Да нормально все было, расслабься. Все хорошо. Ну, знаешь, он — меня, я — его. Цзянь, детка, дыши. Это я про синяки, а не то, о чем ты подумал. — Ничего я не подумал. А если и подумал… нет, подожди, а все-таки… — Морщится, когда Чжэнси не слишком нежно толкает его локтем под ребра. — Что? Мне просто интересно. — Пойдем, пьянчужка, опоздаем. — Чженси, поднимаясь на ноги, Цзяню руку протягивает, дергает на себя, добавляет, не глядя на Тяня: — А они без тебя разберутся. Цзянь, пользуясь случаем, на Чженси виснет всем телом, едва ли не на руки забирается, и ко входу в здание они так и тащатся неразлучными сиамскими близнецами, а Тянь нетерпеливо окидывает взглядом двор, выискивая Рыжего и, так и не обнаружив, неторопливо тащится к центральному входу. День получается странным. Долгим и сонным. Одноклассники с интересом косятся, стоит ему только зайти в класс, девчонки за спиной перешептываются, а лицевые мышцы снова и снова в улыбку тянет. Организм все утро настойчиво требует кофе и никотина, ближе к обеду — еды, во второй половине дня — Рыжего. Рыжего, который за весь день во дворе так и не появляется. И к концу занятий Тянь все-таки включает телефон, игнорирует еще пару сообщений, прилетевших от Чэна и быстро набивает текст, спрашивая, где его носит весь день. Ответ приходит сразу же, лаконичный и содержательный, и Тянь с досадой думает, почему не догадался сам. Рыжий весь день огребает: сначала от учителей, потом от директора, попутно, скорее всего, еще и от Джии. На предложение Тяня в конце дня у ворот встретиться отвечает короткое «да» и исчезает из чата. И с последнего урока Тянь сваливает на пятнадцать минут раньше, сославшись на плохое самочувствие. Мистер Лян на его просьбу только коротко кивает, хмурит седые брови, окидывая обеспокоенным взглядом, спрашивает, не нужна ли ему помощь. Тянь вежливо отказывается, думая про себя, что на самом деле, нужна: пара особо сочных синяков под футболкой болят жутко, и к ним срочно нужно приложить что-нибудь холодное. Или рыжее. Черт его знает, что эффективнее, но второго хочется больше. Во дворе пусто. В курилке пусто. В голове пусто. Никотиновый привкус горько на языке оседает, и от жары, недосыпа, запаха на футболке Рыжего, хочется привалиться спиной к стене и прикрыть глаза. Затянуться неглубоко, медленно выдыхая дым и прибавляя громкость в наушниках. Сигарета из губ и наушники из ушей исчезают одновременно, как по волшебству — резко, рывком, и мысль о том, кто это такой борзый, в голове проносится раньше, чем Тянь глаза успевает открыть. — Здравствуй. — Чэн, не выпуская наушники из рук, дергает еще раз. Так, что провод из разъема телефона вылетает, а сам телефон едва не вылетает из кармана на асфальт. Демонстративно наматывает на пальцы: — Так вот почему ты мои звонки не слышишь? Тебе от этой хрени уши заложило? Сейчас вылечу. — И наушники точным броском отправляются в урну. Тянь лениво прослеживает маршрут полета, демонстративно достает новую сигарету из пачки, прикуривает, глубоко затягиваясь и уже рот приоткрывает, когда Чэн бросает короткое: — Только попробуй. И сизая струйка дыма, улетает в направлении неба, а не лица Чэна. Потому что — да черт с ним, в арсенале еще десяток способов из себя вывести. — С лицом что? — Не знаю, — усмехается Тянь, — может, от твоего появления перекосило? Дай мне минуту, сейчас соберусь и изображу бурную радость. Чэн молчит, смотрит, не отрываясь, а Тянь улыбается приветливо и выставляет вперед руку с вытянутым средним пальцем. — Бля… не то, да? Подожди-подожди, сейчас еще раз попробую… — Господи, в кого ты такой мудак? — В тебя, конечно, — не задумываясь, отвечает Тянь и тут же язык прикусывает. Отворачивается, затягивается глубоко и чувствует, чувствует этот взгляд, который скользит по всему телу, ощупывает с ног до головы, переворачивает все внутри, сводит на нет показную браваду и вызывает странное, почти болезненное желание так же долго смотреть в ответ. У Чэна теперь стрижка немного другая, рубашка чуть плотнее облегает плечи, а под глазами залегли темные тени, которые от хронического недосыпа появляются. Сигарета в несколько затяжек сгорает, и Тянь неторопливо гасит окурок о стену, поднимает глаза: — Что тебе? — Поговорить нужно. — Мне не нужно. — Мне помощь нужна. — А. Ладно. Сейчас, подожди. По-до-жди, — Тянь из кармана мобильный достает, — окей, гугл. Координаты армии спасе… И в следующую секунду резко влетает спиной в стену. — Не беси меня, — ровно говорит Чэн. И Тяню нравится. Из себя выводить, провоцировать намеренно, в холодные злые глаза всматриваться, выискивая что-то знакомое, навеки потерянное и до боли родное. — Или что? Колено мне прострелишь? Будешь медленно ломать пальцы на руках или… — На ногах, блядь, — беззлобно огрызается Чэн, — уйми свою больную фантазию. Я такой херней не занимаюсь. И Тянь расплывается в самой доброжелательной улыбке, на которую способен: — Правда? Уже нет? Это, вроде как с повышением тебя? Ну, поделись радостью, похвастайся, чему новому научился. — Язык могу вырвать без вспомогательных средств, — мрачно и тихо роняет Чэн и строго смотрит в глаза. И это — почти настоящее, это — почти как в детстве. И так же, как в детстве, удержаться не получается: Тянь пару секунд в глаза всматривается, а потом демонстративно высовывает язык. И хер с ним, что уже не пять лет, зато лицо у Чэна краснеет, а шов футболки хрустит у Чэна в пальцах. Нависает сверху, всматриваясь в лицо и, кажется, совсем из себя выходит, когда Тянь спокойно, в глаза глядя, спрашивает: — И? — Сейчас ты садишься в машину, и мы с тобой говорим. — Не-а. Чэн взглядом сверлит, едва носом к носу не прижимается. От такого взгляда должны лавины в горах сходить и сердца останавливаться. Такой взгляд абсолютно на всех действовать должен. Ну, разве что за исключением тех, кому с детства в голову вдалбливают, что отворачиваться нельзя: это — признак трусости, трусость — признак слабости, слабость — недопустима. И эта игра в гляделки так захватывает, что Тянь упускает момент, не успевает среагировать, только боковым зрением замечает рыжие волосы и белую футболку: нечетко, пятном расплывчатым. Но и этого оказывается достаточно для того, чтобы по всему телу испугом шарахнуло. Рыжий — очень быстрый. Рыжий налетает с разбега, очевидно, понимая, что по-другому махину вроде Чэна с места просто не сдвинуть. Врезается всем телом, напирает, отталкивая, хрипит, захлебываясь яростью: — Отвали от него. И Рыжий похож на огненный смерч, способный снести все, что на пути попадется. Рыжий не думает, Рыжий набрасывается, защищая то, что считает своим. То, что дорого. И Тянь точно знает, что момент этот, бесконтрольная злоба в глазах Рыжего и то, как собственное сердце в груди ухнуло, навечно отпечатается в сознании, вплавится в память раскаленным оттиском и станет одним из лучших воспоминаний. Чэн отступает на пару шагов, скорее, от удивления, чем от толчка: явно не ожидал. Чэн вообще не из тех, кто допускает мысль, что кто-то может вот так налететь, толкнуть, сквозь зубы в приказном тоне потребовать и при этом остаться в живых. Глаза у Чэна светло-серыми становятся: зрачок сужается слишком резко, а лицо слегка бледнеет. И Тянь сам не понимает как снова оказывается с Чэном лицом к лицу, отталкивая Рыжего за спину и разводя руки в стороны: — Чэн, нет! Стой! И Чэн стоит. Мажет вымораживающим взглядом по лицу, чуть склоняет голову, рассматривая Рыжего через плечо Тяня. А потом угольная бровь издевательски ползет вверх: — Это что за суицидник? — Чэн, — и голос, сука, звучит глухо, звучит так, будто ему страшно, — не смей. Чэн смотрит мимо, смотрит на Рыжего. Хмыкает тихо, проходится языком по губам, улыбку слизывая: — Эй, ты! Ты что хотел-то? Расшибиться об меня? И отпускает. От знакомой интонации, мимики и понимания: обошлось. Только от Рыжего, стоящего за спиной, напряжение волнами накатывает, ощущается каждой клеткой так, что волосы на затылке шевелятся. А Чэн улыбается. Криво, углом рта, издевательски. Рыжего изучает с нарастающим любопытством, как энтомолог, который только что наткнулся на новое, неизвестное науке насекомое и теперь не может решить что с ним делать: прихлопнуть или поближе рассмотреть. И до Тяня доходит, что он там видит. Что Рыжий делает. Тянь прочищает горло и, не оборачиваясь, тихо просит: — Шань, палец убери. И удивления в глазах Чэна становится больше. Как, впрочем, и веселья. За спиной шаги слышатся, что-то глухо падает на землю, и Тянь осторожно через плечо оборачивается. Рыжий смотрит исподлобья, Чжэнси в шаге от него — почти так же, с крепко стиснутыми зубами, у ног скинутый с плеча рюкзак валяется. — Ты охраной обзавелся? А чего хилые-то такие? — Это мои друзья. — Хорошие друзья, хоро-о-ошие, — все с той же улыбкой тянет Чэн, демонстративно помятую рубашку одергивая, — одобряю. Ты их успокой, что ли, а то, правда же, бить кинутся, покалечатся еще. Чэн веселится, искренне, от души, и это в груди отдается болезненным, тихим воспоминанием: о тех временах, когда Чэн улыбался много, много говорил и мог рассмешить до колик в животе. — Подождите меня, ладно? Минут через десять подойду. У ворот встретимся. — Нет, — твердо говорит Рыжий и смотрит при этом на Чэна. — Шань, все хорошо. Это мой брат. — Тянь понимающе кивает, когда Рыжий недоверчиво хмурится. — Мы просто… это у нас в семье так общаться принято. Я скоро, иди. Рыжий быстро перебегает глазами от Чэна к Тяню и обратно, снова к Тяню. Определенно улавливает сходство. Да что там сходство — близнецы, только один на восемь лет раньше родился. — Ну, мы тогда ждем, да? — Чжэнси осторожно Рыжего за локоть перехватывает, тянет назад. — У ворот, да? И Тянь с готовностью кивает: — Да. — Поворачивается к Чэну. — Да, я скоро. В «Эскалейде» Чэна чисто и пусто. Ни тебе фантика от какой-нибудь жрачки, ни побрякушки на зеркале заднего вида, даже ароматизатора нет. Вообще никакого запаха, только от самого Чэна несет тяжелой, наверняка дорогущей туалетной водой и сигаретами. Тянь намеренно со всей силы дверцей хлопает — Чэн терпеть этого не может, косится неодобрительно. И Тянь просто не может отказать себе в удовольствии, открывает сразу же, бормочет с ухмылкой: — Черт, не закрыл, — и хлопает еще раз. Чэн вздыхает устало: — Детский сад, — усмехается тихо, Тянь на него не смотрит, но слышит, — интересные у тебя друзья. Особенно этот, рыжий. Совсем мальчонка с головой не дружит, да? И Тянь лицом поворачивается слишком резко, едва успевает остановиться до того, как понимает, что происходит: Чэн провоцирует, а он сейчас — палится. Чэн смотрит, ищет что-то в лице, хотя Тянь абсолютно уверен — все, что хотел, уже нашел. Чэн его мимику, интонации, жесты как открытую книгу читает, и врать тому, кто настолько тебя знает, — бессмысленно и глупо. Да и не хочется ему врать. Хочется забыть на пару минут все, что за последние несколько лет произошло, забить на все и спросить, как у него дела. — Что тебе нужно? — Вариант просто повидаться не рассматриваешь? — Нет. — Ладно, — вздыхает Чэн, большим пальцем по рулю постукивает, раздумывая, с чего начать. Неторопливо из кармана достает тонкое кожаное портмоне, так же неторопливо перелистывает вкладыши и, найдя нужное, протягивает Тяню пластиковую карту нежно-лилового цвета. — Держи. Загородный отель в горах. Отличный сервис, красивый вид, горячие источники. Все оплачено. Завтра, на сутки. Здесь на четверых, вы же все время вместе таскаетесь. — Следишь за мной? — Не за тобой. Цзяня увези. Неожиданно. Неожиданно настолько, что поначалу даже сказать ничего не выходит, только повернуться и уставиться на Чэна, приоткрыв рот. Чэн на его реакцию внимания не обращает, руки на руле складывает, опираясь на них подбородком: — Что ты знаешь о похищении? Тянь сначала даже не понимает. Потом кое-как выискивает в памяти события полугодичной давности, когда Цзянь пропал на пару дней, явился странно притихший, уставший, с синяками на запястьях и рассказом о фантастических приключениях, в которые ни он, ни Чженси не поверили. — Я думал, он заливает. — Нет, — ровно говорит Чэн, — правда. — А ты к этому каким боком? — Я работаю на его отца. — У Цзяня нет отца. Чэн молчит. Только лицом поворачивается, виском на сложенные на руле ладони укладываясь, прищуривается с легкой улыбкой. — Есть у него отец, — ошарашенно выдыхает Тянь. — И он… — Да неважно, что он, Тянь. Просто сделай, как я говорю, и все. Мне нужно, чтобы завтра ночью его не было в его квартире. Будут гости. И будет лучше, если наша с ними встреча пройдет без него. Ну, или я могу связать его, натянуть на голову мешок и просто запереть где-нибудь. Чэн говорит спокойно, ровно и от этой равнодушной интонации становится конкретно так не по себе. И происходящее вообще в голове укладываться не желает. Только и остается, что головой покачать и уже дверь открывая, тихо бросить: — Это без меня. — Ладно, — мгновенно отзывается Чэн. — Нет, так нет. Если что, пришлю тебе потом его палец. Или ухо. Ну, или что там останется. На память. И это как легкий паралич, как удар под дых и ушат холодной воды одновременно. И с каждой секундой все хуже становится, потому что там, у школьных ворот, появившийся Цзянь вертится волчком, едва ли не пританцовывая вокруг Чженси и Рыжего, протягивает пакет с какими-то конфетами и дергано убирает растрепанные волосы за уши. Веселый, как обычно, в образе хохочущего дурачка, вот только в сторону их машины смотрит слишком внимательно, настороженно. И Тянь возвращается, аккуратно захлопывает дверь и долго смотрит на невидимую точку на лобовом. — И что я ему скажу? — Правду, — улыбается Чэн, — у меня с друзьями поменялись планы, все оплачено, а бронь отменить нельзя. Поэтому я отдал это тебе и вас ждет отличный отдых. — А если он откажется? — Ну, у тебя есть выбор: палец, ухо или… — Хватит, блядь. И Чэн покорно замолкает, снова размеренно пальцем по рулю постукивает, не отрываясь от лица, и, когда Тянь сгребает с панели карточку, тихо говорит: — Спасибо. Уезжает не сразу, Тянь до самых ворот спиной чувствует пристальный взгляд и странную, колючую тоску в груди: мало. Ровного голоса, ехидной улыбки и тяжелого взгляда. Мало так же, как всегда было мало в детстве. Мало — особенно сейчас, когда Рыжий зло в сторону его машины смотрит, когда есть о чем рассказывать и чем делиться. И желанием обернуться с головой топит, а пластиковый прямоугольник, зажатый в ладони, впивается в кожу так, что след наверняка надолго останется. Но как только к воротам приближается, карточку перехватывает, зажимая между пальцами, улыбается широко, изо всех сил стараясь, чтобы выглядело искренне. И коротко, весело рассказывает о поездке. В том, что Цзянь согласится, и в ближайшие пять минут уломает Чженси, даже не сомневается. Только на Рыжего смотрит вопросительно, без особой надежды, понимая, что поедут они туда, скорее всего, втроем. Рыжий с каждым его словом хмурится все сильнее, разглядывает что-то за спиной, а потом обреченно выдыхает: — Меня мать убьет, — и, глядя в глаза, задумчиво прикусывает губу.

***

После теплого душа усталость еще больше наваливается, но при этом не вызывает ни раздражения, ни желания уснуть поскорее, зато с головой кроет ощущением странного, правильного удовольствия. Простыня приятно холодит обнаженную кожу, а мобильный на прикроватной тумбочке тянет к себе, как магнит. Трубку Рыжий снимает после первого же гудка, и Тянь абсолютно уверен, что телефон он специально оставил недалеко от кровати, и это теплым, почти болезненным чувством в груди отдается и затапливает окончательно, когда Рыжий вместо такого привычного шипения, выдыхает тихо и спокойно его имя. Сонный уже, по голосу слышно, но про позднее время ничего не говорит, и Тянь с улыбкой прикрывает глаза, на ощупь находит угол одеяла, тянет на себя кое-как, поворачиваясь лицом к ночным огням за окном, лениво думает, что Рыжий, возможно, сейчас лежит точно также: на боку, зажав телефон между ухом и подушкой и улыбаясь. Сопит недовольно, когда Тянь про Джию спрашивает, отмахивается, говорит, что все нормально, но Тянь по голосу понимает, что влетело Рыжему неслабо. У Рыжего — тишина фоном, и Тянь вслушивается в нее слишком внимательно, впитывает в себя чужой уют и спокойствие, по памяти в голове воспроизводит комнату Рыжего: небольшую, с раскиданными вещами и книгами, но не грязную. Вспоминает, как Рыжий смутился, когда дверь перед ним распахнул, пропуская вперед, как, пряча лицо, рылся в шкафу в поисках подходящей футболки и как в этот момент сильно, до дрожи в пальцах, хотелось обхватить его лицо ладонями, прижаться к губам и целовать долго и мягко, без языка, просто прикасаясь губами и безостановочно поглаживая по затылку. Сейчас тоже хочется. Жалко, что довольствоваться приходится тем, что есть: сонным голосом в трубке и футболкой Рыжего, которую зачем-то на кровать швырнул, а потом как-то случайно умостил под голову. — Вы с братом очень похожи, — внезапно говорит Рыжий. — Жалко, сразу не заметил. Фигово как-то получилось. — Нормально получилось, не парься. И, знаешь, это было приятно. Тишина в трубке абсолютная, Рыжий, кажется, дыхание задержал на всякий случай. Обдумывает. Молчание с ним получается необычное, странное, словно и не надо ничего говорить: тишины и того теплого, взаимного, что в этой тишине таится, вполне достаточно, чтобы продолжать плотно прижимать телефон к уху и жмуриться от удовольствия. — Это я просто подумать не успел, — и замолкает сразу же, поняв, что так получается еще хуже. И Тянь улыбается в темноту, прикрывая глаза: — Я бы то же самое сделал. — Тянь, — Рыжий, кажется, садится. Или переворачивается, или делает еще что-то, что можно сделать в расслабленном, полусонном состоянии, когда в голову внезапно приходит какая-то мысль и становится важным сразу же озвучить, спросить и получить ответ. — Помнишь драку с Шэ Ли? Тянь помнит. И вряд ли такое забудется, потому что полоса шрама на ладони никуда уже не денется, такое и правда на всю жизнь остается. — Помню. И что? — Что ты ему тогда сказал? В голове как по заказу картинка вспыхивает: школьный двор, Ксинг, весело рассказывающий про стычку Рыжего и Змея, собственная дикая, застилающая глаза ярость. И Змей. Уже на земле, под ним, но при этом заходящийся тихим, похожим на тявканье гиены, смехом. Воспоминание мутное, затертое болью и злостью, но Змея тогда что-то развеселило. — Не помню. А что? — Просто. И по интонации, по тому, как голос Рыжего меняется, Тянь понимает: не просто. Не просто, блядь. И не просто он в тот день, когда со Змеем случайно встретился, на все вопросы только плечами пожимал и, о чем говорили, так и не рассказал. — Что он тебе наплел? — Ничего. Мы с ним тоже не особо говорили. Да и вообще, ну его на хуй. Времени-то сколько прошло… И сонливость как рукой снимает. Потому что для Рыжего это — риторический вопрос, а у Тяня на него есть точный ответ. Мгновенно в голове вспыхивает и с губ срывается до того, как подумать успевает: — Восемнадцать дней. — Чего? Ты что, помнишь… — Да. И… я сказал, что убью его, — от собственных слов внутри екает, обрывается. Рыжий выдыхает медленно, ошарашенно: — Угу… ладно. Молчит долго, и в молчании Тянь отчетливо улавливает тихий урчащий звук: — Это что, кот? — Нет. — Ко-о-от. В обнимку спите? — Нет. — Да. — Нет. Че ты докопался, завидно? — Завидно. Рыжий фыркает тихо от смеха: — Ну хочешь, на пару дней одолжу? — А я не тебе завидую. Рыжий молчит. И Рыжий, наверняка, краснеет: — Так, ладно, все. Я, в отличие от тебя, спать хочу и… — Подожди. Тянь сам еще не знает, что сказать хочет и чего Рыжему нужно ждать, но чувствует, знает, что осталось еще что-то важное, невысказанное и теплое. То, что мягким трепетом бьется под ребрами, мешая дышать. — Как у него дела? Рыжий подвисает на пару секунд, спрашивает осторожно, с расстановкой: — У кого? — У кота, конечно. Рыжий зависает снова, на этот раз дольше, плотнее. И Тянь продолжает на одном дыхании, в сбивчивой, несвойственной ему манере: — Помнишь, ты в прошлый раз говорил, что такие, как он никому не нужны. Это неправда. — В трубке молчание, тихое, внимательное, и Тянь уверен — каждое слово ловит, впитывает. — Мне еще тогда сказать это нужно было. Я просто… — Тянь, — голос у Рыжего оказывается неожиданно веселым, — заткнись, ладно? Хорошо у него все. Спи. Трубку кладет первым, а Тянь еще долго лежит, уставившись в потолок, бездумным взглядом рассматривает лампочки, утопленные в потолке. Вспоминает и драку с Шэ Ли, и все, что тогда сказал. Доигрались, блядь. В игрушки. До сорванной башни и мурашек по коже. И впервые за долгое, очень долгое время хочется погасить ночник. Черт его знает зачем, хочется и все. Просто внутри появляется уверенность, что никаких кошмаров сегодня не будет: кошмары любят тишину и одиночество. Полной темноты даже без светильника не получается: отсветы ночных огней просачиваются мягко сквозь окно, затапливают огромный лофт желтоватым светом. Но если закрыть глаза, остается только черный: плотный, спокойный. Убаюкивающий. Черный, который очень плавно, тончайшим градиентом перетекает сначала в мрачно-болотный, потом — в сочно-зеленый. Зеленый, зеленый, зеленый. Его здесь слишком много. И солнца слишком много: слепит, бьет по глазам, так, что приходится не просто прищуриться, а ладонью заслониться и болезненно морщиться, пока глаза не привыкнут. Сад, огромный, с идеальным ухоженным газоном и причудливо выложенными гравийными дорожками, во все стороны расстилается. Тянь не помнит откуда, но знает: границ нет, только бесконечная зелень расползается насколько хватает глаз. Этот сад каждый раз рассмотреть хочется, вот только голову повернуть никогда не получается, даже глазами повести не удается. Впереди дом: светлый величественный особняк в классическом стиле, большой и красивый, из тех, что помещают на обложки журналов и открытки. Почти сказочный дворец, который манит, притягивает к себе роскошью и надежностью. Светлый фасад, колонны, широкий лестничный марш. Огромные окна, а внутри — полумрак, там никогда не бывает яркого света, только лучи заходящего солнца пробиваются сквозь грязные, покрытые пылью окна. Каменный пол тоже грязный, влажный и холодный. А он здесь всегда босиком оказывается. Сыро. Пахнет плесенью и бедой. Он знает этот сад и этот дом, как свои пять пальцев, он часто тут бывает, но почему-то никогда не помнит, хотя оказываясь здесь, каждый раз старается сосредоточиться, рассмотреть, запомнить детали, чтобы, проснувшись, не забыть. В саду всегда тихо, здесь не бывает звуков. Вообще никаких, хотя должны быть: куча народа снует по всему саду, кто-то даже подходит поближе к дому, останавливается у самых ступеней, но никто никогда не поднимается. Никто не заходит внутрь. И ничто не нарушает тишину: нет ни шума воды, ни птичьих трелей, ни стрекота кузнечика в ровно стриженной траве. Только стук собственного сердца, которое с каждым шагом все больше частить начинает и болезненными толчками отдается в висках. Сегодня что-то не так: за спиной след в след тихий шелест гравия слышится. И обернуться хочется, вот только даже пытаться бесполезно, здесь свои правила — только вперед. Поэтому он просто замирает, останавливается на месте, вслушиваясь в тихие шаги за спиной. И почему-то не страшно. Появляется по левую руку. Появляется расплывчатым пятном — рыжие волосы на фоне зелени сада ярче обычного кажутся. Проходит вперед, задев плечом — больно. Специально. Он тоже босиком. Прямо посреди дорожки, перед самыми глазами останавливается, заставляя в затылок смотреть. Голову, запрокидывает, рассматривая верхние этажи. — Фигасе размах. — Оборачивается резко, золотистыми глазами в лицо всматривается. — А че тут так тихо? И только и остается, что непонимающе головой покачать. — Ты здесь откуда? — Мимо шел. И почему-то жутко становится. Так, что за шкирку схватить хочется, чтобы больше ни шагу вперед сделать не смог. Но получается только следом идти, с удивлением про себя отмечая, что его шаги здесь почему-то слышно. — Тебе туда нельзя. Рыжий на первых ступеньках останавливается, через плечо оглядывается и, улыбнувшись, делает еще пару шагов. — Ты слышал? — еще не крик, но голос уже срывается. — Тебе туда нельзя, туда никому нельзя. Там закрыто. — Да ну? Он, кажется, раздумывает над чем-то, косится на высокую дверь, а потом срывается с места, несется вверх, перепрыгивая через две ступеньки, и Тянь смотрит на это заторможено, думает, что ждет Рыжего большой облом: там правда закрыто, там замок, туда нельзя просто взять и войти. Ждет, когда Рыжий остановится у двери и подергает ручку, досадливо языком цокнет или посмотрит зло. Ждет чего угодно, кроме того, что видит. Рыжий у самой двери стоя, голову запрокидывает, рассматривает сверху до низу и отступает на пару шагов назад. Отступает, чтобы в следующую секунду изо все сил, с размаху ударить по ней ногой. И дверь не просто открывается: распахивается, едва не слетая с петель. А Рыжий оборачивается с кривой усмешкой и сатанинским блеском в глазах, облизывает губы. — Теперь открыто. Порог без раздумий перешагивает, проходит дальше, крутится волчком, рассматривая просторный холл без мебели, лестницу на второй этаж и огромную подвесную люстру под потолком. Ежится от холода и, подойдя к стене, недоверчиво трогает кончиками пальцев проступивший иней. Сглатывает тяжело и медленно оборачивается, долго в глаза смотрит, словно пояснений ждет. — Че тут все серое? Осматривается внимательнее, проходит по полутемному холлу вперед, притормаживает, когда Тянь предупреждает почти шепотом: — Там стекло, не наступи. Перешагивает осторожно, ровно посередине комнаты останавливается, запрокидывает голову, пальцем вверх тычет, указывая на люстру: — Не работает? — Нет. — Пиздец. А снаружи красиво было. Куда все ушли? — Да здесь и не было никого. Ты зачем сюда явился? — Не знаю. Внутри неясной тревогой, липкой и холодной, расползается: Рыжий, с его огненными волосами на сером фоне как-то совсем крипово выглядит. И кажется, что вот-вот, еще пару секунд, и он просто присмотрится внимательнее, развернется и бросится отсюда вон. Тянь наблюдает за ним внимательно, цепким взглядом каждый шаг отслеживает и ждет. Когда повернется и что-то скажет. Или повернется и молча уйдет. Или хотя бы плечами передернет, ежась от холода. Но Рыжий поворачивается к нему с довольной, уверенной улыбкой, смотрит исподлобья, и в желтых глазах предвкушение светится: — А давай тут все спалим к хуям? Не, ну а че? Ты оглянись, здесь же ни хера хорошего нет, только фасад красивый. Просыпается Тянь резко, жадно хватая ртом воздух. Мышцы от напряжения ноют, и солнце противно бьет в глаза. И под утренним душем хочется стоять бесконечно долго, упираясь лбом в стену и крепко зажмурившись. Мобильный пищит сообщением от Рыжего: зачем-то просит на автобусной остановке перед занятиями встретиться. Внутри противно пищит тревогой: Рыжий никогда сам не звонил и не писал. И тревога эта по дороге нарастает, усиливается и доходит до пика, когда Тянь его видит. Недовольный, взъерошенный, за ухом — стрельнутая у кого-то сигарета, на земле у ног — небрежно брошенная полупустая дорожная сумка. Смотрит хмуро, с ног до головы коротким взглядом окидывает и зубы сжимает так, что на скулах желваки проступают. И Тянь останавливается нерешительно в паре метров, перебирает в памяти сказанное вчера, изо всех сил пытаясь понять, что могло случиться. — Привет? Рыжий не отвечает, хмурится еще больше и, подхватив с земли сумку, грубо хватает за рукав ветровки. Тащит за собой в сторону переулка, так и не проронив ни слова. И выглядит Рыжий решительно и зло. И по-хорошему, стоило бы вырваться, а то и в ответ дернуть так, чтобы мало не показалось. Потому что: нет, ну какого хера опять? — Шань? Рыжий только шаг ускоряет и крепче сжимает пальцы на запястье: — Заткнись. Оборачивается, только когда за угол ближайшего дома сворачивают и оказываются в своеобразном бетонном аппендиксе, который с центральной улицы не видно и в котором людей нет. И мышцы непроизвольно напрягаются в ожидании очередного полета спиной в стену или прилетевшего в лицо кулака. Рыжий оглядывается дергано, убеждаясь, что они одни. — Слушай, — Тянь говорить старается спокойно, с усмешкой, хотя внутри все замирает в ожидании какого-нибудь лютого пиздеца, — если я сейчас опять по роже получу, давай с левой, ладно? Ну, знаешь, для симметрии. Рыжий углом рта дергает, толкает легонько ладонью в грудь, отодвигая к стене. Договорить не дает: сгребает ворот футболки и, приподнявшись на носки, перехватывает предплечьем за шею, замирает в нескольких сантиметрах от лица. А Тянь зачем-то перестает дышать, осторожно упирается ладонями в стену за спиной. В голове бьется горячее, недоверчивое: ну же, ну, давай. А потом в голове становится пусто: Рыжий, так и не закрывая глаз, прижимается губами к губам. Прихватывает нижнюю зубами, втягивая в рот и тут же зализывает место укуса, обжигающе горячей ладонью по щеке гладит и, прикрыв глаза, настойчиво толкается языком внутрь. Где-то далеко, в тысяче световых лет от их переулка, несутся с шумом машины, заходится густым, низким лаем дворовая псина и нервный, спешащий водитель несколько раз бьет по клаксону, требуя пропустить. Где-то там все привычно, спокойно, обыденно. Жизнь: такая же, как вчера и такая же, как завтра. Там мир не захлебывается пламенем, от высокой температуры не вылетают стекла из окон, и привычные вещи не плавятся, обращаясь в пепел. Это все здесь, в безлюдном переулке, в тишине и с привкусом фруктового чая на губах. Рыжий отстраняется неохотно, медленно, напоследок коротко прижимается губами еще раз, смотрит потерянным взглядом, старается отдышаться. Отступает на пару шагов, не глядя в глаза, осторожно вытаскивает из-за уха сигарету, тыльной стороной ладони проходится по губам и протягивает руку: — Зажигалку дай.