Недотрога

Госпожа Зонг — ведьма. Это единственно возможное объяснение того, что минутная стрелка сдвинулась всего-то на два деления, а по ощущениям — намотала полный круг по циферблату. Точно ведьма. Развлекается заклятием времени, испытывает на прочность терпение, пока они тут все со скуки помирают, и наверняка тащится от того, что видит. Вон какая довольная, даже выглядит так, словно сидит в прохладной оранжерее с оптимальным уровнем влажности, а не в помещении с температурой под тридцать и плавающими в воздухе пылинками. И шляпа ведьмовская ей бы идеально подошла… Рыжий отвлекается от вычерчивания очередного косенького треугольника в тетради и, не поднимая головы, окидывает взглядом помещение. Походу, всем нормально. Что-то пишут, скользят глазами от доски к конспектам и обратно. Всем нормально, а он скоро подошвой потасканного кеда дыру в полу протрет, если не перестанет пялиться в окно, где почти лето, и тепло, и солнце, и баскетбольная площадка, и… да и фиг с ним. Пусть прогуливает. Ему можно. Ему проходящие мимо преподы замечание вряд ли сделают, разве что пожурят ласково. Рыжий потихоньку, чтобы не шуршать лишний раз, переворачивает страницу. Последний лист. На оставшиеся двадцать минут должно хватить. Тянь на площадке лениво закидывает мяч в корзину. Штриховка на очередном треугольнике получается особенно плотной, по такой если рукой мазнешь, непременно на мизинце синий отпечаток останется. —…Шань. Мо Гуань Шань! Голос Зонг врывается в сознание противным скрежетом, отвлекает от вида за окном: — А? — Я спросила, не будете ли вы так любезны, уделить нам немного вашего внимания? — Ага, — кивает Рыжий и возвращается к своим треугольникам. По тишине в классе и смеху с галерки понимает, что это — мимо, и от художеств приходится все-таки отвлечься. Зонг выразительно приподнимает брови, тонкой, похожей на птичью лапку рукой указывает на доску: — Мы вас ждем. Ах, вот оно что. Ну, разумеется, сегодня же пятница. У Зонг свое расписание: неделя начинается с Чао и его багровеющих щек, а заканчивается непременно Рыжим. Он для нее как энергетический десерт перед выходными: вон, даже улыбается сладко. Облизнулась бы еще. Рыжий, не вставая с места, беглым взглядом по доске проходится: — Я не готов. — Какая жалость, — по-голубиному воркует Зонг, — но ничего. Не стесняйтесь, выходите к доске. Я планировала всех раньше отпустить перед выходными, но раз уж вы не готовы, придется задержаться. Не торопитесь, мы подождем. И Рыжий не торопится: нельзя ему торопиться. Ему нужно по максимуму время потянуть, чтобы кровь отлила от того места, которым он начинает думать, когда речь о Тяне заходит, и прилила… бля, да куда угодно. Хоть разрыв аорты и кровоизлияние в мозг. Лишь бы не всеобщее порицание в связи с тем, что у него на неопределенные интегралы встал. — Как только закончите, все свободны. И по аудитории разносится разочарованный вздох: сомнений в том, что «заканчивать» он будет все оставшиеся двадцать минут, нет ни у кого, а съебаться отсюда хочется всем. Всем, но ему — точно больше, чем остальным. Потому что под столом у него сумка с собранными вещами для поездки, а на улице — Тянь. Зонг прищуривается выжидательно, скрещивает руки на груди, все с той же приторной улыбкой наблюдает, как Рыжий встает, одергивая футболку и неспешным шагом идет к доске. — Приступайте, — милостиво позволяет Зонг. И Рыжий засовывает руки в карманы, пялится на доску, перекатываясь с пятки на носок, от нечего делать на уравнения все-таки смотрит. Не, ну, а хуль, ему тут еще стоять и стоять. Вон там замена переменной и разложить дробь на простейшие… а Тянь сейчас в раздевалку уйдет… в следующем нужно выделить полный квадрат и привести к единому знаменателю… и там сейчас нет никого. Совсем-совсем никого. Еще минут пятнадцать — никого… Ай, да и ладно: одним разом он себе репутацию не испортит. Мел противно по доске скрипит, постукивает при каждом касании, пока Рыжий к каждому из уравнений ответы вписывает. Без решений, потому что долго. Пальцы, меловой пылью испачканные, быстро о джинсы вытирает и поворачивается к Зонг, ждет, что она сейчас обязательно потребует уточнить, расписать подробно и оставшееся время будет доебываться к каждой загогулине. Но Зонг только задумчиво трет подбородок костлявым пальцем: — Можете идти. И это офигеть. Потому что за два года Зонг никогда, ни единого раза не отпускала их раньше. Хоть тебе выходные, хоть праздники, хоть потоп. Рыжий так и стоит, таращась на нее, в то время как остальные быстро, пока не передумала, елозят стульями по полу и собирают вещи. — Вы тоже, — небрежно говорит Зонг. А Рыжий впервые замечает, что суставы у нее на пальцах выглядят странно: узловатые, слишком крупные, воспаленные. Это, наверно, больно, особенно когда приходится небольшой кусок мела сжимать, раз за разом объясняя одно и то же, пока до всех не дойдет. Ну и, может, не такая она и ведьма. На то, чтобы вытащить из-под стола сумку, вылететь из кабинета и миновать коридор у Рыжего уходит тридцать секунд. Потому что идти старался спокойно. Старался, правда. Но из дверей вылетает первым. Вылетает и тут же чувствует захват предплечьем на шее, рывок назад и знакомое тепло за спиной… — Ну наконец-то. Наконец-то… и запах дерева с примесью цитруса, твердые мышцы, пальцы, едва уловимо скользнувшие по коже и теплые губы, прижимающиеся к уху: — Привет. И дыхание предательски сбивается. Потому что несся сюда слишком быстро. Исключительно поэтому. О том, что пару секунд назад с дыхалкой все было нормально, Рыжий предпочитает не думать. Рыжий предпочитает глаза закрыть — всего-то на долю секунды — и крепче прижаться затылком к плечу. — Ты специально под дверью топчешься? — Конечно. Вдруг ты в последний момент сбежишь. Отпускает, улыбается и говорит вроде шутливо, но смотрит при этом серьезно. Отступает на шаг, руки убирает в карманы, щурится, и глаза от этого становятся темнее. Становятся такими, как были в переулке сегодня утром, когда он замер, прижимаясь спиной к стене, прилип взглядом к губам и перестал дышать. И это ебаный гипнотический транс. И радостная обреченность внутри: — Не сбегу. — Рыжий подбородком указывает в сторону газона, на полюбившееся место под старым дубом, где обычно в конце занятий и на переменах встречаются. — Пошли, ждут же. Белобрысых неразлучников тоже раньше отпустили: Чженси задумчиво яблоко дожевывает, Цзянь — на траве рядом, с прикрытыми глазами и блаженной улыбкой теребит тонкие пряди, выбивающиеся из хвоста, собранного на затылке. От левого виска к макушке изящная косичка тянется, и Рыжий эту замысловатую конструкцию рассматривает любопытно, но молча, а вот Тянь не стесняется: — Это что, косичка? Чженси, не переставая жевать, бубнит с набитым ртом: — Юби заплела. Сказала, что так от него глаз не оторвать. А он, прикинь, поверил. — Ясно. И где она? — Смоталась. — Цзянь, как обычно, на Чженси не обижается, даже улыбаться не перестает, только глаза грустнеют. — Что-то там с незапланированным приездом родителей и бассейном. Велела передать: если не выживет, на похороны приходить с белыми лилиями. Тянь за спиной смеется тихо: — Так ей и надо. Может, угомонится наконец со своими вечеринками. — Не, безнадежно. Она уже следующую планирует, — качает головой Цзянь и, задумчиво глядя на Тяня, добавляет: — У тебя, кстати. Ты в курсе? — В курсе. Я ей должен. — Это что ж надо было сделать, чтобы ты на такое согласился? Рыжий вполуха эту трескотню слушает. Куда с большим интересом разглядывает объемный рюкзак Чженси и бесформенную сумку Цзяня, валяющуюся на земле. Почти такую же, как у него самого на плече висит. В багаже белобрысых ничего необычного, а вот в его… само наличие этого багажа пиздец как необычно. Потому что: серьезно? Серьезно, блин? Даже Джия примерно то же самое спросила, когда он ей рассказал. А потом ненавязчиво так поинтересовалась, едут ли с ними девчонки. Между делом заметила, что в этом ничего такого нет, это нормально и все такое. А Рыжий чуть не умер, стоя к ней спиной и оттирая идеально чистую чашку в мойке с такой силой, словно он из нее нефть, а не чай пил. Буркнул тихо и невнятно про то, что они только вчетвером, и это не то, что она думает. Джия посмотрела недоверчиво. А Рыжий представил, что она сказала бы, если бы он ответил честно. Если бы только попытался рассказать: да нет, мам, какие девчонки, я с Тянем планирую трахаться. Из этих мыслей Рыжий выныривает резко, чувствуя, как лицо предательски румянцем затапливает, рассеянно слушает рассуждения Тяня о том, что все еще может отмениться и никакой вечеринки не будет. — Ага, — кивает Цзянь, — ты бы глаза ее видел, пока она тут планами делилась. Кэрри бы от зависти сдохла. Тебя спасет только всемирный потоп или метеорит. Так что — готовься. Рыжий, придешь? — Не знаю. Цзянь досадливо рукой на него машет, переключается на Чженси, усаживаясь на газон рядом с ним, а Тянь подходит ближе, почти касается плечом: — Приютишь, пока Юби будет шабаш в моей квартире устраивать? Я не привередливый, согласен на коврик у двери. — Как ты низко пал, — замечает Цзянь и тихо фыркает, когда Тянь, не глядя на него, лениво показывает фак. — Ты просто не знаешь, какой у него клевый коврик, — смеется тихо, когда Рыжий вдохом давится. — Пойдем? Нас ждут уже. Чэн водителя прислал. Удобно, да? Рыжий только плечами пожимает: да, конечно, удобно. Почему бы и не личный водитель. Странно, что не вертолет, вдруг пробки на дорогах. Цзянь с Чженси переговариваются о чем-то со смехом, идут впереди по направлению к выходу со школьной территории, притормаживают только когда в поле зрения появляется черный наглухо тонированный джип и стоящий рядом с ним здоровенный детина. На водителя не похож. Темные, под ноль стриженные волосы, нос со следами неоднократных переломов, блэкворк, уходящий от левого уха до самой ключицы — под воротник кожаной куртки: тонкой, но в такую жару явно лишней, если только под ней не прячут что-нибудь. Что-нибудь тяжелое, металлическое и смертоносное. — Я Зэн. — Руки на груди скрещивает, окидывая всех четверых хмурым взглядом, на Тяне задерживается чуть дольше. — Сели. Дорога получается почти спокойной: Чженси опять всю ночь в приставку резался, вырубается, как только за черту города выезжают, Тянь в телефон липнет, а Рыжий бездумно пялится в окно, наблюдает, как городские джунгли сменяются сначала низкорослым пригородом, затем — участками леса, который по мере отдаления от города все свежее и ярче становится. И изредка, примерно каждые пару минут, косится в боковое зеркало. На него. Эти трое сзади, Рыжий на переднем, потому что укачивает, да и Цзяня от Чженси оторвать — задача не из легких. Зэн, исключительно на дорогу смотрит и молчит. Только раз десять односложно отказывается от чипсов, которыми его все пытается угостить Цзянь, потом от яблока, потом от шоколадной подтаявшей конфеты. Потом спокойно, но твердо говорит, что в его машине не поют. Уже не совсем спокойно шлепает Цзяня по руке, когда он в очередной раз тянется с пассажирского кресла, чтобы переключить радиостанцию. И совсем-совсем не спокойно выдыхает тихое, еле слышное «блядь», когда Цзянь, уложив подбородок на спинку его кресла, интересуется, сколько раз в неделю он ходит в качалку и может ли при таком объеме бицепса самостоятельно почесать спину. На заправку сворачивает резко, хотя бак почти полный, и, зацепив с панели пачку сигарет, бросает короткое: — Из машины никому не выходить. — Мне в уборную нужно, — с улыбкой сообщает Цзянь, — и вообще, размяться. И нужно воды купить. Я тут вас всю дорогу развлекаю, у меня уже горло болит, и если не попью, я продолжать не смогу. Зэн воздух в себя втягивает медленно-медленно, не выпуская из рук дверцу, склоняется и вглубь салона, на Цзяня, смотрит долгим немигающим взглядом. Рыжий этот взгляд хорошо знает и думает, что Цзяню лучше заткнуться. Вот прямо сейчас. Но тот только в очередной улыбке от уха до уха расплывается: — Че? — Ни-че, — с расстановкой отвечает Зэн. И дверцу захлопывает. Прикрывает на секунду глаза, когда Цзянь стремительно распахивает свою и почти выпрыгивает из салона: — Подожди, я с тобой, — и, обернувшись, быстро добавляет: — Сиси не будите, пусть отдыхает. В один прыжок догоняет Зэна и, идя спиной вперед, снова начинает что-то рассказывать. Судя по жестикуляции, что-то очень веселое. Что-то, от чего плечи Зэна сначала напрягаются, а потом опускаются безвольно и обреченно. — Как думаешь, вернутся оба? Тянь за спиной ерзает, сдвигается так, чтобы оказаться между пассажирским и водительским креслом, почти на ощупь находит шею Рыжего. — Не знаю. Поцелуй меня. — Чженси… — Спит. — А если… — Нет. — Подожди… — Я весь день ждал. И пальцы, поглаживающие шею, сжимаются в коротких волосах на затылке, тянут к себе. И Чженси, и прочие «если» Рыжего уже не волнуют. И ремень безопасности, который острой кромкой противно по ключице елозит, — тоже. Губы у Тяня сухие и теплые, и целует он неожиданно сдержанно, мягко, плотно закрыв глаза и напоследок трется кончиком носа о щеку так, что Рыжий перестает дышать. Прежнее положение занимает ровно за секунду до того, как Цзянь распахивает дверцу и садится на место. — Чертова очередь, — бурчит недовольно, приваливаясь к плечу Чженси, — че делали? Целовались? Отвечают быстро. Отвечают одновременно, как по команде. Только вот твердое «нет» Рыжего совсем не бьется с тихим, довольным «да» Тяня. — Не, ну серьезно? — Серьезно, — кивает Тянь, — остынь, попей водички. Как ты там говорил? Будешь лезть, куда не просят — нос отсохнет. — Я про нос ничего не говорил. Я гово… — Я помню, Цзянь, спасибо. Зэн где? — Вон. Сказал, позвонить нужно. Он прикольный, да? Только какой-то напряженный. Рыжий не удерживается, фыркает, к окну отворачиваясь, и закусывает губу, когда в боковом зеркале глазами с Тянем встречается. Зэн к машине не подходит, держится на расстоянии, прижимая телефон к уху, и только, когда разговор, по-видимому, подходит к концу, двигается в их сторону. Уже садясь, бросает в трубку, короткое, твердое: — Нет. С каменным лицом выслушивает ответ, улыбается криво: — Да без вопросов. Что угодно, только не вот это. Ты там вроде про Колумбию говорил? Билет мне забронируй заранее… да не важно… нет… Нет… Не знаю кого. Би отправь, он все равно от скуки мается. И отложив телефон, в зеркало заднего вида косится на Цзяня, вздыхает едва заметно и поворачивает ключ зажигания. — Сорок минут осталось. — Клево, — мгновенно отзывается Цзянь, — я как раз хотел спросить… Спросить Цзянь хотел много. И рассказать тоже. И Рыжий не замечает, как голос его, обычно звонкий и с резкими эмоциональными перепадами, начинает казаться убаюкивающим, а пролетающий за окном пейзаж превращается в монотонно-зеленую полосу. И спустя какое-то время дыхание становится слишком размеренным и глубоким, а веки все тяжелеют, пока в голове не остаются только какие-то обрывки мыслей о том, что нужно не забыть позвонить Джии, когда доберутся, что Страшила в его отсутствие спать непременно уляжется прямо на подушку, и это пиздец, потому что линяет, а толстовка Тяня, неизвестно откуда взявшаяся под головой, очень приятно пахнет. И еще она мягкая и щеку приятно греет, и от нее вообще хорошо становится, спокойно, уютно и… …и просыпается Рыжий, только когда на месте оказываются, и водительская дверца громко хлопает: Зэн из машины выходит первым, закуривает, равнодушно наблюдает, как остальные вытаскивают вещи из багажника, и закатывает глаза, когда Цзянь говорит что-то весело и от нетерпения начинает ритмично на месте подпрыгивать. Рыжий до хрустнувших позвонков разминает шею, силясь окончательно проснуться, но когда Тянь распахивает дверцу, все равно смотрит на него заторможено. — Долго я спал? — Минут пятнадцать. Пойдем, Зэн горит нетерпением нас покинуть. Около ног Тяня две сумки, Рыжий подхватывает свою, как только из машины выходит и быстро оглядывается по сторонам. Так вот что значит эко стиль и полное единение с природой. Рыжий на секунду глаза прикрывает, поворачивается к Тяню, чувствуя, как губы в недовольную гримасу кривятся: — Сколько это, на хуй, стоит? Тянь улыбается широко и искренне, пожимает плечами: — Не знаю, я же говорил: на халяву перепало. Нравится? Рыжий не отвечает. Нравится, да. Красиво, да. Но несколько меркнет, тускнеет, когда Тянь смотрит с такой вот улыбкой, скользит взглядом по лицу и подходит ближе. И все отходит на второй план, и оглядываться по сторонам, рассматривая, уже не хочется. Но Рыжий рассматривает. Просто, чтобы отвлечься. Чтобы удержаться и не сделать шаг вперед, сгребая в кулак ворот его футболки. Кивает коротко: — Нравится. Если верить карте рядом с парковкой, отель — не совсем отель, скорее уж субтропический лес, по территории которого разбросано десять коттеджей и административное здание: компактное, белого цвета, на фоне зелени больше всего похожее на гигантский кубик сахара, упавший с неба. Такое же белоснежное внутри, с огромной стойкой регистрации и раскиданными по помещению диванами и мелкими кривоногими столиками. На одной из стен вывешены часы, большие и круглые, показывающие время в разных точках земного шара. И пока Тянь с Зэном оформляют какие-то документы и получают ключи, Рыжий от нечего делать пересчитывает их, думая при этом, что это очень странное украшение интерьера: как можно, оказавшись здесь, думать, сколько времени в каком-нибудь Токио или Нью-Йорке? Как можно, оказавшись здесь, вообще думать о времени? Зэн напоследок кивает, коротко бросает, что завтра их кто-нибудь заберет. Кто-нибудь другой. И, проигнорировав предложение Цзяня обняться напоследок, скрывается за широкими дверями, ведущими на парковку. — Странный он все-таки, — задумчиво тянет Цзянь и тут же, забыв о нем начисто, расплывается в улыбке. — Где еда? Есть, на самом деле, хочется дико: долгая дорога и свежий воздух на всех действует одинаково. И когда улыбчивая девушка в униформе отеля подходит к ним, спрашивая, желают ли они поужинать или сначала оставить вещи, все единогласно соглашаются, что вещи подождут. Первая половина ужина проходит почти в тишине: на еду все накидываются слишком жадно, и только Цзянь периодически отвлекается, с набитым ртом зачитывает выдержки из рекламного буклета, который успел стянуть на ресепшне. Делится информацией о пользе источников и об услугах, которые предоставляет местный спа, с таким энтузиазмом, что Рыжий на полном серьезе начинает подумывать, не приплатили ли ему за это сотрудники отеля. Сотрудники отеля… которых и нет-то почти. Только девушка с ресепшна и пара официантов, обслуживающих их за ужином. И в ресторане кроме них никого нет. И на парковке, когда они приехали, ни одной машины не было… И предположение Рыжего окончательно подтверждается, когда спустя час, отдохнувшие и наевшиеся до отвала, все вместе выходят из здания на внутреннюю территорию, и Тянь отдает Чженси ключи. — Я сказал, что мы сами дойдем и провожать нас не надо. Вам налево, прямо и второй поворот направо. В вашем будет свет гореть. И Рыжий не удерживается: — Здесь что, кроме нас никого нет? — Не-а, — довольно улыбается Тянь, — здесь домов-то всего ничего, Чэн выкупил на сегодня все. Не любит посторонних. Чженси кивает, Рыжий пытается прикинуть в голове, сколько нужно работать и зарабатывать, чтобы отдыхать вот так, и только Цзянь слегка хмурится, задумчиво потирая пальцем макушку и наконец тихо спрашивает: — Я правильно понимаю, что можно бегать голышом, и нам ничего за это не будет? — Да, — с серьезным видом подтверждает Тянь, с нажимом добавляет, — до завтра. Чженси ключи забирает, все еще хмуро на Цзяня поглядывая. Не иначе опасается, что осуществлять свой гениальный план может начать прямо здесь и сейчас. И Рыжий, едва сдерживая смех, смотрит, как эти двое уходят, скрываются в полутьме, только веселое щебетание Цзяня еще долго слышится. — Пойдем? — Тянь смотрит чуть склонив голову. Смотрит и в глазах плещется такое, что Рыжий отчетливо чувствует, как от этого взгляда сжимается в груди, как там разлетается, в очередной раз крошится и бьется вдребезги. — Пойдем. Территория небольшая, но уютная, ухоженная, вылизанная настолько, что Рыжий готов поспорить: мелкие камешки-голыши на дорожке не просто насыпаны, а выложены вручную в идеально правильном порядке. В зелени все тонет — густой и яркой, — даже в сумерках сочным глянцем переливается. И тихо здесь совсем: после городского шума от этой тишины в голове начинает шуметь, а восприятие раз за разом коротит непривычными звуками вроде шелеста пальмовых листьев, покачивающихся на ветру, и стрекота кузнечика где-то неподалеку. Основная дорожка спустя какое-то время разветвляется, уходит в бок, причудливо изгибаясь и стелется к спрятанному в зелени одноэтажному коттеджу. Свет кто-то предусмотрительно оставил включенным, и Рыжий, зайдя внутрь, нерешительно осматривается. Дерево, камень, беж. Все теплое, призванное с первых минут вызывать чувство умиротворения и покоя. Просторный холл с арками, одна из которых ведет на кухню, другая — в уютную гостиную, а за ней, скорее всего, спальня. Точно спальня. С двумя кроватями. И Рыжий облегченно выдыхает, скидывает сумку с плеча на пол. Не то чтобы он думал, что им понадобятся обе. Просто так спокойнее. Улыбчивая девушка на ресепшн, выдавая ключи, так и не узнала, что они будут трахаться. Цзянь с Чженси, которые непременно утром заявятся, не узнают, что они трахались. Рыжий в ближайшие полчаса вообще может сделать вид, что они не планируют… — Рыж? И Рыжего уносит на другой конец комнаты, а Тянь так и застывает, слегка приподняв брови. И Рыжий делает первое, что приходит в голову: начинает спешно выкладывать вещи из сумки. Вещи, которых, сука, мало и которые заканчиваются в считанные секунды. Тянь за спиной так и стоит, с интересом наблюдая за его попытками изобразить бурную деятельность, и, когда Рыжий поворачивается, пожимает плечами, расстегивая молнию на рюкзаке. Но Рыжий успевает заметить: уголок губ вверх дергается, и голову он наклоняет слишком низко, пряча лицо. Смешно. Да, ладно, хорошо. Хоть кому-то здесь весело. Потому что Рыжему вот уже ни хрена не. Потому что Рыжий чувствует себя так, словно вместо нормальной еды за ужином, всухомятку нажрался кофе. И ничего не может с собой поделать: не может заставить себя перестать смотреть, как Тянь достает из сумки сменную одежду, почти не глядя бросает на полку в шкафу, ставит телефон на зарядку, снова лезет в сумку. Дезодорант, флакон этой его туалетной воды, на опиатах замешанной, и зубная щетка в футляре. Все. И сумка отправляется на нижнюю полку в шкафу. А Тянь поворачивается к нему. — Что? — Ничего. Ничего, блядь. Ни презервативов, ни смазки. А уши все равно горят. — Купаться пойдем? Источник за домом. — Из шкафа достает пару белоснежных халатов, один из которых бросает Рыжему, и стягивает футболку. Уже за пряжку ремня берется, но поняв, что Рыжий так и стоит, не двигаясь, вскидывает глаза. — Я лучше там. — И, пока Рыжий несется до ванной, смотрит он куда угодно, только не на Тяня. Смотрит куда угодно, но все равно успевает заметить, как хмурится едва заметно, и привалившись плечом к дверному косяку, скрещивает руки на груди. Склоняет голову и путь Рыжего до двери прослеживает долгим внимательным взглядом. И когда Рыжий возвращается — спустя десять минут, с онемевшими пальцами, которые он все это время держал под струей холодной воды, рассматривая в зеркале красные пятна на скулах и горящие уши, — взгляд этот не меняется. Зато вместо джинсов на Тяне появляется халат, а в руках — мороженое в ярко-красной обертке. Раздвижные стеклянные двери из спальни выходят сразу во внутренний двор, и петляющая в зелени, мягко подсвеченная дорожка метров через сто приводит их к источнику, и Рыжий в первые мгновения просто застывает, оглядываясь вокруг. Красиво. Небольшая, выстеленная гладкими деревянными досками площадка с парой шезлонгов, на которых кто-то предусмотрительно оставил пушистые, свернутые в валики полотенца, низкий столик с фруктами в плетенной корзинке и россыпь мелких декоративных фонариков по всему периметру. Полукруглые ступеньки плавно уходят с деревянного настила в источник: неглубокую купель, выложенную камнем и окруженную зеленью со всех сторон кроме спуска. Ночная подсветка уже включена, и вода, над которой клубится пар, кажется нереально яркой, неоново-голубой, манит, тянет к себе обещанием тепла и покоя. Тяню, похоже, тоже нравится: проходит вперед, осматриваясь и на ходу скидывая халат. Халат, под которым ничего нет. И Рыжий спотыкается на ровном месте. Потому что: бля-я-ядь, вот чего не хватало в рекламном буклете. Его. С голой задницей на фоне тропической зелени и голубой воды. Останавливается на ступеньках, пробуя босой ногой воду, и Рыжий понимает — все, пиздец. Это уже не развидеть. Ему это сниться будет в ближайшие пару месяцев, и, проснувшись утром, дрочить он тоже будет на это. Всю оставшуюся жизнь. И Рыжий почти готов к тому, что Тянь сейчас скажет что-нибудь колкое и ехидное. Потому что понимает же, должен понимать, как он выглядит в этой подсветке, которая каждую мышцу делает еще более рельефной, а кожу — почти глянцевой. Понимает же, что он смотрит. Смотрит и насмотреться не может. Но Тянь молчит. В воду заходит, так и не обернувшись, садится медленно и блаженно прикрывает глаза. Открывает их только когда Рыжий, сняв халат, к воде подходит. Окидывает взглядом, задержавшись на плавках, но никак не комментирует. Дергает в разные стороны края обертки на мороженом, и Рыжий тихо хмыкает, указывая пальцем на небольшую табличку, рядом с купелью: — Вообще-то, здесь жрать нельзя. — Никому не скажешь? — Не знаю. Подумаю. — А если я поделюсь? Клубничное, кстати. Достает и демонстративно вертит в воздухе куском нежно-розового льда на палочке, который от пара мгновенно таять начинает, того и гляди, потечет липкой сладостью по тонким изящным пальцам. Который, разумеется — разумеется, блядь, — не мог оказаться рожком или брикетом. — Хочешь? — Нет. — Хочешь, я же вижу. И одним плавным движением оказывается рядом. Лицом к лицу. Кажется, замечает, как Рыжего передергивает, пробирает дрожью по позвоночнику, несмотря на горячую воду и клубящийся в воздухе пар, и улыбка на губах медленно гаснет, а Тянь зачем-то перестает дышать, скользит взглядом по лицу, застывает неподвижно, только кадык под тонкой, смуглой кожей предательски дергается. И в груди сжимается так ощутимо, что становится страшно. Потому что это — ненормально, и так не должно быть. Потому что еще секунда такого молчания глаза в глаза — и внутри что-то оборвется. Если там еще осталось чему обрываться. Тянь отмирает первым: склоняется ближе, упираясь рукой в каменный бортик за головой Рыжего, и глаза закрыть очень легко. И губы у Тяня холодные. А на языке кусок фруктового льда, который сразу же во рту Рыжего оказывается, тает, растекаясь по нёбу холодной сладостью, и поцелуй этот получается такой же — сладкий и холодный. И длится он бесконечно долго. Длится, пока дыхание у обоих не сбивается и ощущение прохлады во рту не превращается в обжигающее тепло с клубничным привкусом. Тянь по затылку гладит, по шее, притягивая к себе и не позволяя отстраниться. Рыжий и не пытается. Не хочет. В горячей воде каждое движение, каждое прикосновение к разогретой коже усиливается в разы, тянет нервные окончания предвкушением, и поцелуй из неторопливого и мягкого превращается в жадный и требовательный. И Рыжий бы сейчас скорее умер, чем остановился. Он бы вообще мог всю ночь так просидеть, но Тянь отстраняется первым. Отстраняется резко и, выдохнув что-то неразборчивое и явно нецензурное, запрокидывает голову к темному звездному небу: — Я убью его, господи. Рыжий только моргает заторможено, пытаясь восстановить дыхание и понять, зачем он остановился. Зачем, когда им обоим было так хорошо, так тепло и… … и теперь он тоже слышит: где-то совсем неподалеку весело щебечет Цзянь. Все ближе и ближе. С энтузиазмом делится с Чженси мыслями о том, что они должны быть где-то здесь, совершенно не улавливает намек, когда Чженси вяло предлагает не искать. Не мешать. — Да ладно, чему там мешать-то? Им уже скучно наверняка, если, конечно, не подрались. И Тянь, глядя в глаза, вопросительно вскидывает бровь — нам скучно? Смеется беззвучно, прижимая палец к губам, — молчать просит, а Рыжий думает, что ему еще никогда так сильно не хотелось свернуть Цзяню шею. Тянь голову вскидывает, громко в темноту сообщает: — Мы уже спим, Цзянь. — В смысле, спите? Что, в воде? Ай! Сиси, что… ай… да не тяни ты меня, здесь темно и… Голос Цзяня отдаляется слишком резко и на каждом звуке спотыкается: Чженси его или дергает, как расшалившегося щенка на поводке, который лезет туда, куда лезть не нужно, или за шкирку тащит. У Тяня с пальцев окончательно растаявшее мороженое капает. Морщится, споласкивает в воде, досадливо языком цокает: — Как он до семнадцати дожил, не знаешь, нет? — и плавным движением пересаживается Рыжему за спину. Обхватывает за шею, тянет к себе, заставляя опустить голову на плечо и прижаться к груди. И Рыжий — подчиняется. Раньше, чем подумать успевает. Раньше, чем дыхание от чужого тепла предательски собьется. И глаза закрыть — неожиданно просто. А вокруг очень тихо, и ладонь Тяня убаюкивает, раз за разом проходится по влажным волосам, почти невесомо: так, словно ждет, что Рыжий в любой момент отодвинуться может. А Рыжий не может. Не может — до кома в горле и колючего жжения под веками. До странного желания перехватить эту руку, с еще не зажившими после их драки костяшками и шрамом во всю ладонь, оставшимся от ножа Шэ Ли. Перехватить и прижаться к ней губами. — Здесь массаж классный. Пойдем? И Рыжий открывает глаза. — Нет. Ты иди, я в номере побуду или по парку послоняюсь. Тянь хмыкает неопределенно, ерзает, прижимаясь ближе, обхватывает руками и в тонких пальцах откуда-то появляется обертка от мороженого. И Рыжий завороженно следит за этими пальцами, которые осторожно тянут в разные стороны запаянный край, разглаживают, сгибают неспешно раз за разом, снова и снова и спустя пару минут на воду опускается маленький аккуратный кораблик. Ярко-красный. Глянцевый. Сложенный идеально правильно. Как оно еще могло у него получиться-то? Не может какой-то кораблик выбиться из общего ряда и все испортить. В идеальной жизни идеального парня неидеальным корабликам не место. — Точно не хочешь? — Нет. Тянь за спиной носом о шею, о затылок трется, упирается подбородком на плечо. Наверное, так же как Рыжий рассматривает покачивающийся на воде кораблик. — Не любишь когда тебя трогают, да? — Что? И Рыжий застывает, зависает, чувствуя, как от клубящегося пара, от высокой влажности становится сложно дышать. Он знает. Неизвестно откуда, но знает. Тянь руками обхватывает чуть сильнее, легонько подталкивает кораблик в сторону Рыжего. — Так всегда было? Покорно в заданном направлении следует, останавливается, упираясь острым носом в грудь, будит колючим прикосновением к коже. И Рыжий делает медленный глубокий вдох. — Нет. — Расскажешь? — Нет. Кивает, притираясь губами к плечу: — Так со всеми? Спокойно говорит, но Рыжий спиной чувствует, как напрягается всем телом, только губы по-прежнему ласково по коже скользят. — Нет. — Рыжий поворачивается медленно, всматривается внимательно в глаза, пытаясь понять о чем он думает. — Ну и? — Мне нравится. — Что нравится? Хмурится едва заметно. Хмурится, а потом тянется и коротко прижимается губами к губам: — Все, Рыж. Все, — поднимается выше, целуя в щеку, скулу, висок, обнимая за шею и зарываясь носом в волосы. — Недотрога. Мой… мой, мой, мой недотрога. И отстраняясь, приглашающе разводит руки. И вода все еще очень горячая, плечо под затылком — твердое, а дыхание Тяня над самым ухом — спокойное и глубокое. И Рыжему — тихо. Даже сердечный ритм постепенно замедляется, и все, на чем получается сфокусироваться, — красное пятно на поверхности воды. Яркое и расплывчатое. Из-за пара. Тянь подбородком о плечо чуть сильнее трется: — Пойдем в дом. Ты красный как рак. Из воды выходит первым, с интересом наблюдает, как Рыжий вылавливает кораблик и, одеваясь, сует его в карман халата, долго возится, едва ли не морским узлом завязывая пояс. — Рыж, здесь нет никого. И Рыжий едва сдерживается, чтобы не ответить: ты здесь есть. И мысль эта все настойчивее становится по мере приближения к дому, а спокойствие гаснет с каждым шагом, и когда Тянь открывает дверь, пропуская вперед, и вовсе в минус укатывается. Потому что: господи, вот оно. Сейчас они зайдут туда, закроют дверь и… — Мне позвонить нужно. Тянь с тумбочки телефон цепляет и мимо проходит молча, только чуть хмурится, когда он непроизвольно на пару шагов отступает. Плотно прикрывает за собой дверь на террасу, и Рыжий выдыхает медленно, еще раз перебирает вещи в сумке и выуживает чистые боксеры. Раздраженно думает, что надеть трусы, собираясь трахаться — идея, конечно, так себе, но мокрые плавки противно холодят кожу, а занять себя чем-нибудь нужно. И в ванной долго плещет в лицо холодной водой, недовольно разглядывает красные пятна на скулах и, переодевшись, заново натягивает халат. Похрен, что жарко. И похрен, что тупо. Тянь все еще не вернулся, и Рыжий просто застывает посреди комнаты, не зная куда себя деть. Вот как оно бывает. Полчаса назад все хорошо было, а теперь… Теперь это даже не «хорошо», теперь — полный армагеддон и руки почти трясутся. Рыжий даже присматривается внимательнее. Пиздец: а ведь реально трясутся. Голос Тяня, доносящийся с балкона, звучит спокойно и ровно, почти без интонации и, судя по коротким отрывистым фразам, разговор подходит к концу. Через минуту он положит трубку и вернется в номер. Бля-я-ядь. Куда податься-то? Рыжий зло ладонями лицо трет и опускается на кровать. Лучше бы он десять раз подрался, чем один раз… потрахался, да. Это если называть вещи своими именами. Если не врать себе, включив режим недоделанного пуританина, то именно этим он сегодня планировал заниматься. Ему почему-то казалось, что все будет просто. Потому что — он же теперь не совсем девственник, он теперь каждый раз офигевает, когда коврик у собственной двери видит, и зависает каждый раз так конкретно, что скоро сможет по памяти воспроизвести расположение каждой нитки в узоре. И еще он посмотрел порно-ролик в интернете. Опыт, блядь. Только вот одно дело — подрочить друг другу или посмотреть, как другие по-настоящему трахаются, и совсем другое… — Рыж? Ты чего? — Тянь смотрит обеспокоенно, стоя у балконной двери, вертит телефон в руке. — Нормально все? Рыжий только головой дергает. Неопределенно настолько, что это можно принять и за «да», и за «нет», и за что-то очень близкое к «от двери отойди, я в лес». И вероятность побега, сука, растет. С каждой секундой растет, с каждым шагом Тяня по направлению к нему и достигает апогея, когда совсем рядом останавливается и мягко проводит ладонью по волосам. Он так сто раз делал. Сначала перед тем, как они друг друга пиздить начинали, потом перед тем, как руку на плечо закинуть, поближе притягивая. Он так сто раз делал, и сердце от этого всегда неслось галопом, а по позвоночнику мурашки разбегались. Сто раз. И вот он, блядь, сто первый: никаких тебе мурашек, только мышцы по всему телу каменеют. Особенно, когда ладонь осторожно скользит с волос на щеку, на подбородок, и тянет вверх, заставляя голову приподнять. Тянь смотрит обеспокоенно: — Ты не заболел? — Не… — Рыжий прочищает горло, жадно воздух втягивает. — Нет. И ладонь ложится на лоб: — Точно? Выглядишь странно. И горячий. Не тошнит? Сейчас какой-то вирус гуляет и… — Нормально все! — рявкает Рыжий, отмахивается, скидывая его руку, и получается неожиданно грубо. Получается так, что выступающая косточка на запястье вспыхивает болью, и Рыжий отворачивается, пялится в абсолютную темноту за стеклом, чувствуя его взгляд на макушке. Тянь не двигается и не говорит ничего. Так и стоит рядом молча. Слишком рядом. Настолько, что если Рыжий шевельнется, если только голову повернет, непременно упрется взглядом в небрежно завязанный узел на халате. Под которым у него, в отличии от Рыжего, ничего нет. И Рыжий не выдерживает первым: — Давай уже просто начнем. Ладно, блядь? — Что начнем? Рыжий молчит, внимательно рассматривает нашивку на халате, чувствуя как предательски начинают гореть скулы… уши… шея… все. Даже пальцам горячо становится, и никак не заставить себя глаза поднять. Даже когда над головой слышится выдох, очень похожий на облегчение. — А, — Тянь, судя по голосу, еле сдерживает смех, — ну давай. Резко, почти грубо колено Рыжего своим цепляет, заставляя раздвинуть ноги, опускается на корточки. Убийственно медленно ведет ладонями от коленей вверх по бедрам, мимоходом оглаживает ягодицы и крепко впивается пальцами в поясницу. — Давай… начнем. И все. Прощай, опорно-двигательная, и здравствуй, паралич. У Рыжего из подвижных запчастей только пальцы работают, и то не особо хорошо: ровно настолько, чтобы в простыню вцепиться. И еще глаза закрыть получается, плотно так, крепко, и слегка прикусить язык в ожидании, когда Тянь возьмется за пояс его халата или толкнет, опрокидывая на кровать. Но Тянь вместо этого трется щекой о его бедро, и тянется выше. Прижимается к животу, тычется на ощупь, как слепой котенок, целует порывисто сквозь ткань и говорит тихим, почти мурлыкающим шепотом: — Знаешь, что мне хочется с тобой сделать? С самого первого дня хотелось. И каждый раз, когда мы дрались. И после драк тоже. Я столько раз это представлял, что сейчас даже не верится, что можно. — Голову запрокидывает, заглядывая в глаза, и осторожно поглаживает по пояснице. — Ты только сиди спокойно и постарайся не двигаться. Хорошо? И окончательно кроет осознанием, что ничего, блядь, не хорошо, а идея с побегом была совсем не такой дурацкой, как изначально казалось, и надо было съебывать, пока была возможность. — Угу. — Ладно, — и в голосе появляется знакомая хрипотца, та самая, от которой обычно мурашки по позвоночнику, а сейчас тупо в висках стучит и рожа начинает гореть так, что почти больно. — Ладно. На старт… внимание… начали! И Рыжий не успевает понять. Просто в следующую секунду Тянь сквозь махровую ткань впивается зубами чуть ниже ребер, а Рыжего сгибает пополам. Внутри — странно. Прямо там, под ребрами, где Тянь сжимает зубы, мышцы сокращаются сильно и резко, а чуть выше, в груди — бурлит, закипает и рвется наружу хохотом. Тело не в курсе, что у него в башке творится, тело живет своей жизнью, с мозговой деятельностью никак не связанной. Секунда — и Рыжий от очередного укуса ужом выворачивается и не сразу понимает, что истерический смех, который наверняка в радиусе километра слышно, принадлежит ему. И даже когда понимает, остановиться не может. Все усилия направлены на то, чтобы вывернуться, чтобы уйти от этих прикосновений, которые нервную систему перегружают на раз и все никак не заканчиваются, даже когда мышцы на животе начинают болезненно ныть. — Нет! Нет, блядь, не смей… ха-ах… — Рыжий захлебывается воздухом, старается отодвинуться, ерзая по кровати, и слышит, как собственный смех пару раз срывается в придушенное хрюканье. — Хватит… бля-хах… стой. Тяню, кажется, тоже смешно: вздрагивает пару раз, перехватывая за руки и толкая лбом в грудь, заставляет лечь. Наваливается сверху, прижимает ноги Рыжего своими, сжимает запястья, не давая двигаться, и снова вгрызается под ребрами, заставляя извиваться всем телом и судорожно хватать ртом воздух. И… Если бы они дрались, Рыжий бы скорее сдох, чем сказал что-то подобное. Если бы Тянь сейчас вскрывал ему ебальник, он бы просто покрепче сжал зубы, чтобы ими же губы не раскроить. И он бы не издал ни звука. Только вот — Хьюстон, у нас проблема: нам не больно, нам смешно. Поэтому: — Пожа… пожалуйста, х-х-ватит. Слушается. Останавливается. Подтягиваясь выше, укладывается сверху, опираясь на локти, с улыбкой смотрит на то, как Рыжий старается отдышаться. Мягко губами трогает скулу, уголок глаза и под губами у него становится влажно, и Рыжий недоверчиво трет пальцами глаза, убеждаясь, что ресницы на самом деле мокрые. — Господи, блядь, что это было? — Это называется «щекотка». Тянь кивает очень серьезно, и от этого почему-то тоже смешно. — И зачем? — Просто. — Неторопливо ладонью по волосам гладит снова и снова, всматривается в лицо и только, когда Рыжий окончательно успокаивается, коротко чмокает в нос. — Ну чего ты? И Рыжий молчит. Молчит, только выдыхает тяжело и трясет головой, сам не зная, что хочет этим жестом сказать. Чувствует, как непонятным разочарованием кроет, когда Тянь откатывается, ложится рядом, вытягиваясь на спине, так же как Рыжий. Также изучает потолок, раздумывая, а потом тихо-тихо говорит: — Не надо так психовать, Рыж. Все нормально, правда. Хочешь, просто спать ляжем? Или по территории погуляем. Можем что-нибудь вкусное заказать и посидеть на веранде. Или в спа сходить. Или я тебе просто отсосу. Ну или фильм по кабельному посмотрим. — Ч-что? — Фильм. Кино. — Нет, до этого? — и голос на каждом звуке падает. Потому что Рыжий ни хрена не дышит. Потому что здесь нечем дышать: весь кислород из этой части Вселенной куда-то делся, и Рыжий в вакууме, в безвоздушном пространстве, все силится сделать вдох, а легкие никак не расправляются. Тянь лениво голову в его сторону поворачивает:  — Ты про спа? — И смеется, прикрывая ладонью глаза, когда на взгляд Рыжего натыкается. Поднимается резко, поправляет пояс на халате. — До города больше сотни. Никуда не уходи. Я скоро вернусь. И Рыжий в номере остается один. Пялится пару секунд на закрывшуюся за Тянем дверь, пялится в потолок и лицо ладонями трет так, что наверняка красные пятна проступят. Если они, конечно, сошли. Хочешь, я тебе… В комнате слишком жарко. Или это ему жарко. Или все-таки в комнате. Рыжий на пару минут на веранду выходит. Пару кругов по номеру наматывает, вздрагивает, когда магнитный замок на двери тихо пищит. Тянь тапочки у порога скидывает, с довольным видом ставит на комод несколько разноцветных флаконов. — Смотри, что у меня есть. — Смотрю. И что это? — Масло. Если ты не идешь на массаж — массаж идет к тебе. Ложись. Кивает в сторону кровати и закатывает глаза, когда Рыжий не двигается с места. — Давай. Ты не представляешь, чего мне стоило вынести его из спа. Я его почти украл. Здесь есть… персиковое. Ты как? — вопросительно вскидывает брови и, не дождавшись реакции, отставляет в сторону. — Нет? Ладно. Еще есть кокос, ж… жооба… блядь, жожоба и… минеральное без отдушек. Тебе какое? — Ванили нет? Тянь, кажется, теряется: — Нет. Но если хочешь, я могу еще раз… — замолкает, глядя, как Рыжий закусывает губы, кивает понимающе. — Очень смешно. И прихватив первый попавшийся под руку флакон, медленно двигается к Рыжему. И уже не смешно. По позвоночнику знакомые мурашки разгуливают, стоит только в глаза посмотреть, а кровать за спиной оказывается гораздо ближе, чем ему казалось: всего-то пара шагов и бортик матраса под колени упирается. — Раздевайся. И одним этим словом крошит, перемалывает мысли в кашу и заставляет судорожно сжиматься что-то в груди. И от глаз этих не оторваться. Рыжий и не отрывается: все так же пристально всматриваясь, медленно садится, развязывает пояс халата, стягивает и, откинув в сторону, вопросительно разводит руки: дальше? И улыбки больше нет, только серьезный и очень голодный взгляд, скользящий по телу. И грация эта плавная в сочетании с горящими глазами — это почти гипнотический транс с потерей контроля и полным отключением воли. Тянь всего-то в одном шаге останавливается, медленно скручивает крышку с флакона: — Ложись на живот, — хрипло и тихо. И это не мурашки: почти болезненная судорога вдоль позвоночника и ком в горле. Рыжий глубокий вдох делает, надеясь, что это поможет и голос у него дрожать не будет. — Мы постель испачкаем. Тянь к самому уху склоняется, прихватывает кромку зубами. Несильно. Не больно. Так просто, чтобы слегка током по всему телу шарахнуло и тут же отпустило: — Обязательно, Рыж. Ложись. И Рыжий послушно вытягивается на кровати, утыкается лбом в сложенные руки. У него или лоб слишком горячий, или ладони слишком холодные — не определить, все датчики слегка сбиты и ощущается все очень странно. Тянь двигается ближе — Рыжий чувствует, как прогибается матрас под его весом. И взгляд его тоже чувствует. Рядом, совсем близко, но не прикасается, только смотрит. По позвоночнику снова мурашки ползут и короткие волоски на загривке приподнимаются. И еще трясти начинает. Черт уже знает от чего. — Долго ты пялиться будешь? Тянь вместо ответа хмыкает тихо, склоняется, едва уловимо прикасаясь губами к ссадине на лопатке, оставшейся после драки. Выцеловывает неторопливо, напоследок коротко кончиком носа трется. — Ты красивый, Рыж. Очень. Отстраняется неохотно и медленно усаживается на бедра. На нем все еще халат, мягкая ткань приятно скользит по коже, и от прикосновения этого, и чужого веса на бедрах становится теплее. Рыжий не знает, когда успел замерзнуть, но его определенно знобит, а лицо при этом полыхает так, словно с лютого мороза в хорошо протопленное помещение зашел. И Рыжий рад, что Тянь сейчас этого не видит. Еще больше — что не комментирует, хотя наверняка чувствует, что его трясет. Хрустит за спиной пластиковой упаковкой, свинчивая крышку, склоняется, опираясь рукой рядом с лицом Рыжего и осторожно прикусывает ухо. — А помнишь, ты мне тоже массаж делал? Тогда, на площадке? Рыжий не успевает ответить. Масло тонкой струйкой на позвоночник льется. Густое, прохладное. Тает на коже, и все мысли в голове тоже тают. Рыжий воздухом давится, сорвано выдыхает незамысловатое ругательство. В горле ком и дышать получается через раз. И когда Тянь осторожно проходится ладонями по коже, сдержаться не получается: Рыжий в пояснице прогибается, тянется за его руками. И это не может, не должно быть настолько приятно, не должно от этого так вести. Но ведет. От прикосновений, от того, как теплые ладони раз за разом скользят от плеч к пояснице и обратно, гладят по позвоночнику, то едва касаясь, то почти до боли проминая мышцы. — Повернись, — просит Тянь, приподнимаясь и становясь на колени. И у Тяня срывается голос. У Тяня. Срывается. Голос. И Рыжий поворачивается резко, врезается взглядом в полы распахнувшегося на груди халата, в выступающие ключицы и рельефно очерченные грудные мышцы. И руки сами тянутся, дергают непослушными пальцами пояс, чтобы в следующую секунду, так же приподнимаясь на коленях, сдернуть с него эту тряпку и отшвырнуть куда подальше. Чтобы кожа к коже, носом в шею и отпечаток зубов чуть выше соска. Чтобы только стук его сердца, его пальцы в волосах, изломанное дыхание и подрагивающие мышцы на животе, когда Рыжий языком длинную влажную полосу вычерчивает. — Бля-я-ядь. — И Тянь запрокидывает голову, а пальцы в волосах сжимаются сильнее, притягивая к себе. — Еще так сделай. Рыжий делает. Уже окончательно в собственных ощущениях теряясь, скользит губами выше, прихватывает сосок и в следующее мгновение чувствует, как отбрасывает назад, а Тянь наваливается сверху, сжимая запястья железной хваткой, и, кажется, собирается сожрать его язык. Спускается ниже, выцеловывая шею и грудь, чередуя вылизывание с болезненными укусами, проходится языком по ямке пупка и осторожно тянет боксеры вниз. И Рыжий безропотно приподнимает бедра и перестает дышать, когда Тянь склоняется и легко прижимается губами к уздечке. Почти невесомое прикосновение. От которого Рыжий почти кончает. Дразнит, медлит и, только когда Рыжий срывается в глухой сдавленный стон, обхватывает головку губами и опускается ниже, удерживая руками за бедра. Двигаться начинает неторопливо, постепенно наращивая темп и почти не выпуская изо рта. И ни о каком самоконтроле речь уже не идет. Рыжий пальцами за спинку кровати цепляется, сжимает крепко, чтобы не вцепиться ему в волосы. И вероятность того, что он эту спинку выломает к херам, растет с каждой секундой. С каждым движением языка и наклоном головы. Отстраняется резко. Отстраняется, оставив почти на пределе. С разливающейся внизу живота тяжестью и мелко подрагивающими мышцами. Глядя в глаза, вытирает пальцами губы и тянется за маслом. Нарочито неспешно свинчивает крышку и едва ли не половину флакона выливает тонкой струйкой туда, где только что был его рот. И Рыжего сгибает пополам: там еще горячо, там пульсирует все, требуя прикосновений и разрядки. И масло ощущается как прохладный шелк, который медленно стекает по члену к мошонке, ласкает тонкую кожу ниже и проникает между ягодиц. Тянь рядом вытягивается, притирается к его телу, обхватывая ладонью член, гладит размашисто несколько раз и подхватив под колено, отводит ногу в сторону. Гладит по внутренней стороне бедра, ведет перепачканной маслом рукой все выше и выше, пока Рыжий, дернувшись, не перехватывает за запястье. В самое ухо шепчет: — Не бойся, — и ласково целует скулу, — я остановлюсь, если захочешь. Сразу же. Я обещаю: сразу, как только скажешь. Только пальцы, хорошо? И Рыжий вместо ответа закусывает губу и трясет головой. А еще отпускает запястье Тяня и разводит колени. Не может сопротивляться этому голосу и этим рукам, которые обещают, что ему будет хорошо. Очень. Еще лучше, чем сейчас. Вздрагивает, когда Тянь едва ощутимо проходится пальцами между ягодиц и начинает аккуратно поглаживать вход. Прикосновение осторожное, дразнящее — не спешит, прислушивается внимательно, будто ищет, как ему приятнее всего. Надавливает мягко подушечками пальцев на сжавшееся колечко мышц. — Рыж… ты когда-нибудь так делал? Вставлял себе пальцы? — голос хриплый в самое ухо и теплое дыхание на коже. И трясти начинает сильнее. Только от осознания, что они делают. Что Тянь с ним делает. И что сделает дальше. Рыжий отрицательно головой мотает, выдыхает сбивчивое «нет» и едва сдерживает стон, когда пальцы надавливают чуть сильнее. — Правда? Никогда не пробовал ласкать себя вот так? Даже сверху? Как я сейчас. Гладит все настойчивее, и низ живота будто сладкой судорогой сводит, и желание, чтобы пальцы Тяня оказались внутри, растет с каждой секундой. С каждым прикосновением. — Расскажи, — просит Тянь, когда Рыжий не сдержавшись глухо стонет, отворачиваясь и утыкаясь лицом в подушку, — расскажи, как ты это делал… гладил себя вот здесь… трогал… и представлял, что это я… так ведь? И как это было, Рыж? Медленно, да? Вот так? Палец Тяня скользит внутрь осторожно, но глубоко. Сразу по самую костяшку. Сразу до болезненно выгнутой поясницы и совершенно громкого, пошлого стона, который никак не сдержать. Масла много, входит совсем легко, не вызывая дискомфорта, разве что непривычно, но точно не больно. Не неприятно. И Рыжий против воли подается навстречу, стараясь расслабить мышцы, не сжиматься, не отталкивать. Тянь, кажется, замечает: в щеку, в висок целует заполошно, коротко и добавляет второй палец. И это — уже по-другому: туго, плотно и садняще болезненно. Это почти шок от проникновения, и дыхание сбивается на раз, превращается в вереницу мелких поверхностных вдохов и судорожных выдохов. — Потерпи, — просит Тянь, проталкивая пальцы глубже, ввинчивая сквозь сопротивляющиеся мышцы, — сейчас будет лучше. Будет очень-очень хорошо. Рукой двигает размеренно, в одном темпе и только почувствовав, как Рыжий постепенно расслабляется, начинает растягивать. Снова и снова разводит пальцы в стороны, раскрывает, одновременно впиваясь в губы поцелуем и, отстранившись, внимательно всматривается в лицо. Пальцы вынимает почти полностью и следующий толчок неглубокий, всего на две фаланги, и медленное скользящее поглаживание внутри. И вспышка дикого, острого удовольствия, от которого Рыжего дугой выгибает, заставляя вцепиться пальцами в простынь и тихо вскрикнуть, когда Тянь делает это еще раз. А потом еще. И еще. Ловит очередной стон губами, и нажимает, давит, гладит сильнее. — Вот здесь, да? — Ч-что? Он, кажется, смеется тихо. И задыхается одновременно. Шепчет сбивчиво в самые губы: — Да, — и больше не останавливается. Пальцы движутся ритмично, то едва касаясь, то настойчиво массируя, задевают внутри какую-то неведомую ранее Рыжему точку, заставляя захлебываться вдохами и срываться на громкие, протяжные стоны. Это почти больно. Бесконечно приятно. И глаза открыть получается, только когда он отстраняется и внутри становится пусто. Рыжий заторможено наблюдает, как Тянь открывает масло, щедро льет на ладонь и обхватывает собственный член. Проводит несколько раз по всей длине, опускается сверху, подхватывая под колено и снова целует. Рыжий отзывается жадно, теряется в чужом тепле и ласковых прикосновениях, только вздрагивает, когда чувствует как твердая гладкая головка упирается, давит на раздраженный чувствительный вход в его тело. Масла между ягодиц много и прикосновение выходит дразнящее, почти шелковое. От него ведет окончательно, и хочется — по-настоящему, сильно хочется — почувствовать его внутри. Тянь не спешит, раскачивается, слегка надавливая, но не пытаясь проникнуть внутрь. Прижимается лбом ко лбу, заглядывая в глаза: — Рыж? И все, на что хватает Рыжего — быстро кивнуть, обхватывая за шею и притягивая к себе. — Неприятно будет, — тихо предупреждает Тянь и коротко прижимается к губам. Выдыхает прерывисто, и Рыжий успевает заметить, как прикусывает язык. Входит медленно, неглубокими, мягкими толчками, замирая после каждого и внимательно всматриваясь в лицо. Входит медленно, но болью все равно от каждого движения прошивает, и Рыжий непроизвольно дергается, пытаясь отстраниться. Ладонь Тяня мгновенно на пояснице оказывается, удерживает, просит сбивчиво: — Тише, тише, — кажется, почти не дышит и, только протиснувшись полностью, до конца, так, что бедра прижимаются к ягодицам, выстанывает в самые губы, на выдохе, свое тихое, сводящее с ума: — Рыж… Целует, пытаясь отвлечь от неприятных ощущений, от давящего, распирающего чувства внутри и глухой тянущей боли. Непривычной, не похожей ни на что, испытанное ранее. Дурманящей и почти сладкой. Не вызывающей желания оттолкнуть или остановить. И Рыжий старается устроиться удобнее, ведет бедрами, соскальзывая, подаваясь назад и замирает, когда слышит очередной глухой сдавленный стон и чувствует, как горячее дыхание на коже оседает. Вслушивается в эти сбивчивые отрывистые выдохи и даже не верит до конца: ему на самом деле настолько приятно? Настолько хорошо? И боль отступает, отходит на второй план, уступая место странному, извращенному любопытству: что будет, если… Если плавно вперед податься, снова насаживаясь до упора. Игнорируя боль и ощущение тяжелой наполненности внутри. Если выгнуться навстречу, подставляясь и обхватить руками за плечи, притягивая ближе и впиваясь короткими ногтями в кожу. Царапая, оставляя длинные полосы. Подчиняется, прижимается крепко, всем телом, зарываясь лицом в шею и обхватывая руками в ответ. И это уже не просто близко. Это даже не «вместе». Это абсолютное, полное единение и бесконтрольно щемящее чувство в груди. И само собой получается начать двигаться в одном темпе, сначала осторожно, потом смелея все больше, дурея от того, насколько легко оказывается подстроиться друг под друга. И Рыжий плавится, тает в этом ритме, уже плохо понимая, где заканчивается его тело и начинается чужое. Дергается после первого глубокого толчка, крепче сжимает пальцами плечи, когда изнутри окатывает болью, но не отталкивает, выгибается в ответ и забрасывает ногу на поясницу. Тянь выпрямляется, опирается ладонями по обе стороны от лица, запрокидывает голову, прогибаясь и почти до крови закусывает губу. И Рыжего уносит только от того, что он видит. От сбитого дыхания, сдавленного стона и дрожащих от напряжения рук: сдерживается, позволяет привыкнуть, хотя видно, что до безумия хочет двигаться. От того, как внимательно смотрит, вглядывается в лицо, как напряженно спрашивает: — Тебе хорошо? И, только когда Рыжий кивает, выходит почти полностью, приподнимается на руках, меняя угол проникновения, и вперед подается одним сильным резким рывком. Проезжается членом по раздраженной чувствительной простате и, не дав опомниться, повторяет это движение еще и еще раз. И Рыжего выносит из реальности окончательно. Внутри жарко и влажно, горячо, все еще больно и при этом так мучительно сладко, что уже совершенно не получается сдерживать или хотя бы пытаться сдерживать стоны. Он вообще перестает понимать, чьи они: его или Тяня. Пульс в каждой клетке бьется, и удовольствием — болезненным, острым — с ног до головы окатывает. Накрывает от макушки до пяток, заставляя при каждом рывке подаваться навстречу, гнуться всем телом и беспомощно царапать его плечи. Член болезненно ноет, и хочется, сильно-сильно хочется, чтобы Тянь дотронулся до него, сжал, так же, как раньше, погладил по всей длине, задержавшись пальцами на возбужденной, открытой головке. Рыжий сам тянется и шипит обиженно, когда Тянь не позволяя прикоснуться, перехватывает за руку, заводя за голову, прижимает к кровати и продолжает двигаться. Только пальцами сплетается, удерживая, просит тихим севшим голосом: — Не спеши. И чередует плавные тягучие движения с быстрыми и резкими. И последняя связная мысль в голове Рыжего: еще немного и они переломают друг другу пальцы. Еще немного и он или кончит, или умрет. Прямо так — под ним. И стоны переходят в тихие хриплые крики, превращаются в грязный пошлый речитатив из просьб, ругательств и его имени. Рыжий — в вакууме, в состоянии невесомости, в одной секунде от сокрушительного оргазма. И секунда эта все тянется и тянется, удерживая на пике наслаждения и не давая сорваться. И Рыжий уже откровенно мечется, кусая губы и перекатывая голову из стороны в сторону. Хочется попросить, хочется заскулить, захлебываясь всхлипами и стонами. Ресницы мокрые, и во рту привкус крови. И затекшие пальцы вспыхивают болью, когда Тянь отпускает наконец-то, опускается, опираясь на локти, прижимается так, чтобы при следующем толчке истекающий смазкой член Рыжего коснулся его живота, проехался чувствительной головкой по раскаленной, перепачканной маслом коже. И это финиш. Там, внизу, мышцы бесконтрольно сжимаются, обхватывают плотнее твердую горячую плоть, и последнее, что слышит Рыжий, — хриплый, срывающийся стон Тяня. Сладкая судорога накатывает от копчика, парализует, на короткие мгновения лишая способности дышать и огнем несется по всему телу. Выламывает поясницу, продирает дрожью по позвоночнику, заставляя извиваться и захлебываться рваными выдохами и расползается по телу почти болезненными отголосками, тускнеет и окончательно гаснет на кончиках пальцев. И Рыжий летит, проваливается в спасительную темноту, глухую и плотную, в которой только шум крови и тихий звон в ушах. И возвращается Рыжий оттуда долго. Возвращается нехотя, когда чувствует, как Тянь выскальзывает из его тела, переворачивается на бок и притягивает к себе. Утыкается носом в макушку, обвивая руками и закидывая ногу на бедро. Говорит что-то и, кажется, прикасается губами к волосам. И Рыжий вслушивается в глухие удары сердца, все пытается понять, чьи они. Пытается и не может. И глаза Рыжий открывает, только когда солнце ярким утренним светом комнату затапливает, щекочет веки, отплясывает на ресницах, заставляя щуриться, сонно моргать, пытаясь сфокусироваться. За спиной — чужое тепло, на шее — мерное дыхание, на подушке рядом — руки со сплетенными пальцами. А на запястье — неизвестно откуда взявшийся потерянный браслет.