В критических ситуациях должны включаться супер способности.
Тянь про это слышал. Возможно, читал. Он не уверен. Ему без разницы, откуда в его голове взялась эта информация. Ему интересно другое: где? Где, блядь, эти супер способности? Какого черта в нем ничего не щелкает и не включается? Люди поднимают тяжести, многократно превышающие их вес, становятся нечувствительны к боли и двигаются с недоступной человеческому телу скоростью, а ему нужно-то совсем немного: сделать тридцать шагов за три секунды. А вместо этого он просто стоит и смотрит, чувствуя, как с ног до головы окатывает ужасом. Бесконтрольным и плотным.
Юби все так же виснет на руке Рыжего и прижимается почти вплотную. Он — дышит приоткрытым ртом и смотрит на нее пустым потерянным взглядом. А Тянь с трудом подавляет желание крепко зажмуриться. Потому что и так знает, что произойдет дальше. Знает, что значит этот взгляд и побелевшие губы. Потому что он это уже видел и больше не хочет. Потому что ему ни за что не успеть продраться сквозь толпу в центре зала до того как. И он просто смотрит. Смотрит, раз за разом прокручивая в голове: отпусти его, отпусти, ну отпусти же.
А потом все происходит очень-очень быстро. Рыжий дергается как от удара током и перехватывает ее за запястье, словно они, как дети взявшись за руки, покружиться решили. Только вот ее рука, изящная, тонкая, гнется слишком сильно. Гнется слишком сильно и в ту сторону, в которую она, блядь, гнуться не должна. И когда Рыжий разжимает пальцы, фарфоровая куколка летит, описав полукруг, будто подхваченная злым штормовым ветром. Летит с широко распахнутыми глазами и удивлением на лице. Летит спиной вперед, почти не касаясь ногами пола. Бьется о барную стойку, врезается в нее, жутко, со всего маху приложившись позвоночником, и на ногах удерживается только потому, что на рефлексе цепляется руками за столешницу. Неловко перебирает ногами, пытаясь сохранить равновесие и не упасть, задевает локтем стакан, скидывает на пол.
Отсюда не слышно, но Тянь знает — разбился. Разбился, и под ногами у нее, рядом с узкими туфельками на высоченном каблуке, противно хрустят осколки. Тяню не видно ее лица, оно полностью за волосами спрятано. Тяню не видно ее лица, и, может, это к лучшему. Он и так знает, что на нем отражается: испуг и боль. Тяню не видно ее лица, зато хорошо видно окаменевшую спину Рыжего, который стоит неподвижно и вряд ли сейчас дышит. Который замер и наверняка ждет, что кто-нибудь подойдет сзади, схватит за плечо, развернет к себе и выставит ему челюсть. Рыжий не будет сопротивляться — Тянь знает.
Вот только никто не подходит. Никто в этом бедламе, среди музыки, веселья и шума даже не заметил, что произошло.
И паралич отступает. Кровь бросается в голову и вместе с этим ощущением возвращается способность ходить. Шаг, шаг, еще шаг, ни на секунду не сводя с них глаз. Она наконец-то выпрямляется. Вскидывает голову, глядя на Рыжего. Вскидывает руки, защищаясь. Быстро говорит что-то дрожащими губами и отходит в сторону: вдоль барной стойки, осторожно, боком. Перепуганная до полуобморока и с характерно блестящими влажными глазами. Пятится, спотыкается и, резко развернувшись, уходит, зажимая ладонью рот.
Рыжий, очнувшись, срывается следом. Расталкивает тех, кто на пути попадается, ввинчивается в толпу. Тянь теряет из вида обоих. Воздух вокруг стал внезапно густым и горячим, и он двигается в нем как в замедленной съемке. В башке шумит и там абсолютно пусто, ни мыслей, ни эмоций, одно большое гулкое ничего. Он задевает кого-то плечом, озирается по сторонам, стараясь найти в толпе светло-желтое платье или рыжие волосы. Не находит ни то, ни другое и просто идет в том направлении, что и они. Двери во внутренний двор широко распахнуты, и, проходя мимо, замечает обоих: в глубине сада стоят, лицом к лицу, на расстоянии пары метров. У нее губы судорогой ведет. Она говорит. Эмоционально и быстро, взмахивает рукой, тычет пальцем в сторону выхода. Рыжий кивает. От каждого слова съеживается как от пощечины и кивает. А потом отступает на пару шагов, разворачивается и покорно идет в сторону дома.
Бледный, будто по нему ластиком прошлись, затирая цвета. Бледный до такой степени, что каждую наизусть выученную веснушку видно. Глаза теперь не пустые, но потухшие настолько, что становится страшно, и Тянь несется к нему, не чувствуя земли под ногами. Останавливается в одном шаге, смотрит на него, через его плечо — на Юби, которая отходит дальше и на садовую скамейку опускается так, будто у нее ноги подломились, — и понятия не имеет, что хочет или что должен сказать.
Рыжий тоже молчит, но потом, поняв, что Тянь не просто так здесь оказался и объяснять ничего не нужно, отворачивается, говорит глухо:
— Я не хотел.
И еще:
— Я ухожу.
И:
— Останься. Ну… с ней.
Мимо проходит, сворачивая с узкой дорожки на газон, чтобы не соприкоснуться плечами, а Тянь так и не находит, что ему ответить.
Позади — его шаги, впереди — Юби, которая сидит с опущенной головой. У нее ноги смешно стоят. По-детски, носками внутрь и колени плотно сжаты. И еще она себя за плечи обхватывает так, будто замерзла, и старательно прячет за волосами лицо.
Хочется не то клонироваться, не то на пополам разорваться и броситься одновременно в разные стороны. Вот только одновременно не получится, и приходится выбирать. Выбирать, исходя не из того, чего хочется, а из того, что правильно. Шаги за спиной все тише и тише становятся, потом и вовсе исчезают, и от этого очень хочется закрыть глаза, зажмуриться крепко и отмотать назад. Не выкурить сигарету на веранде под трескотню Яна, прийти в гостиную на пару минут раньше и оказаться рядом. До того как.
Юби так и сидит, уставившись в землю, только на звук шагов резко вскидывает голову:
— Я сказала убирайся отсю… — замолкает на полуслове, поняв, кто перед ней, тихо шмыгает носом. — Ты видел?
Тянь кивает. Садится на скамейку рядом, не зная, что сказать, и от всей души жалея, что нет с собой куртки, кофты или пособия «Как попросить прощения за то, в чем никто не виноват». Никто же не виноват, да? Хорошо, хоть сигареты есть и даже зажигалка откуда-то материализовалась, не его, но без разницы.
Юби на прикуренную и протянутую ей сигарету косится и головой качает. У Тяня первая затяжка застревает горьким комом в горле, от второй становится легче дышать.
— Видел. Мне очень жаль.
— Жаль? — Если бы не музыка в доме, ее бы непременно даже отсюда услышали. — Тебе жаль? Ты должен был сказать мне, что все, что про него говорят, — не просто слухи. Ты должен был сказать мне, что он опасен. Ты должен был сказать это, когда я первый раз к нему подошла! Предупредить, Тянь!
Сигарета сгорает до фильтра в два вдоха.
— Он не опасен.
— Серьезно? — Юби вытягивает руку, тычет едва ли не в лицо, демонстрируя запястье с отчетливым красным пятном. — Ты видишь? Ты это видишь? Знаешь, что произошло? Я хотела показать ему небесные фонарики, которые мы запускать будем. Я ему слова плохого не сказала. Я ничего ему не сделала…
— Ты его схватила.
— Что? — Она теперь лицом поворачивается, морщится.
Но, к счастью, не говорит ничего больше, терпеливо дожидаясь, пока он прикурит вторую. Не захлебывается возмущением, не злится, только смотрит с таким искренним непониманием и обидой, что каждый удар сердца в висках отдается и нарастает тупой тянущей болью в затылке.
— Он не переносит, когда его трогают. Прикасаются. А ты его схватила.
— По-твоему это повод, чтобы вот так…
— Это не повод, это реакция. Которая от него не зависит и которую он контролировать не может.
Юби фыркает недоверчиво: не лечи, мол, все он может. Все же как-то могут. Потом что-то замечает в лице — хмурится, залипает взглядом на красный огонек сигареты и молчит. Юби не из тех, кто «давай я тебе помогу, задам наводящий вопрос», скорее уж «да хоть на молекулы развались, сам, все сам». Аж башкой об стену хочется. Вот только стены поблизости нет.
— Это болезнь. Или что-то близкое. Я не уверен, не знаю точно. И как оно работает, тоже не знаю. Он нормально реагирует, если просто дотронуться, но если чуть сильнее — за руку схватить, или сжать, или обнять… блядь, я правда не знаю. Тесный физический контакт — это с вот такими последствиями. — Тянь мимолетно к ее запястью прикасается, так же мимолетно отмечает, что оно горячее, мимолетно хочет сдохнуть. Вдыхает поглубже. — Помнишь драку с Чженси? Тогда скандал был, и его в больницу увезли.
— Это когда Мо ему голову проломил?
— Поцарапал.
— Камнем?
Тяню ее попросить хочется. Сильно, так, что язык приходится прикусывать: пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста, блядь. Вместо этого кивает:
— Камнем, да. Там все нормально было, потасовка мелкая, обычная пацанячья драка. А потом Чжань его попытался на землю повалить, схватил и… Я там был, я сам видел: он не специально, он сам испугался. Просто это что-то на уровне рефлексов. Как руку от горячего чайника отдернуть: сначала делаешь, потом понимаешь, что сделал. Его просто перемыкает. — Затягивается глубоко, бессмысленно разглядывая огромный куст гортензии.
У Рыжего такие возле дома растут. Рыжий их терпеть не может, но поливает дважды в день, утром и вечером — чтобы маму порадовать. И подбирает отпизженных бездомных котов, чтобы месяц лечить и выхаживать — просто так. А еще Рыжий может проломить голову камнем.
— То есть мне еще вроде как повезло? — интонация у Юби задумчивая.
Осторожно, чтобы не обжечься и его не обжечь, сигарету забирает. Докуривает молча. И Тянь тоже молчит, только наблюдает, как неоново-рыжий огонек, пляшущий в пальцах, постепенно перестает дергаться.
— Он бы никогда специально…
— Я поняла. Наверное. Дай еще?
Руки у нее больше не дрожат, прикуривает, аккуратно ткнувшись кончиком сигареты в пламя, отстраняется медленно. Смотрит любопытно и лоб морщит:
— То есть ты сейчас что, встречаешься с парнем, которого даже обнять не можешь?
— Я могу. Не знаю почему. Может, он привык, пока мы с ним дрались.
— М-м, — задумчиво тянет Юби, выпуская вверх тонкую струйку дыма, — сюжет для порнушки с претензией на высокие чувства. — Она улыбается наконец-то, потом, все так же в глаза глядя, спрашивает. — Слушай, а как ты узнал?
— Медкарту его видел.
— Ого. Ясно. Это ж надо так вляпаться. И как ты сразу не сбежал, — осекается резко, так и застывает с приоткрытым ртом, и стоит Тяню отвернуться попробовать, за предплечье хватает, царапнув ногтями. — Тянь?
А что Тянь? Тянь ее с шести лет знает. И она его — тоже. Тянь пилит взглядом гортензию. Удивительно, что с нее лепестки не осыпаются.
— Ты с самого начала знал? Ты на это и повелся, да? — Пальцы на руке разжимаются, легче почему-то не становится. Ни молчать, ни в глаза ей смотреть. Особенно когда Юби припечатывает хлестко и коротко: — Ты больной. Знаешь об этом? Насчет него я не уверена, а вот ты — точно.
— Юби, я…
— Что? Что ты? По приколу подцепил психически нездорового парня, чтобы жилось веселей?
— Нет.
Юби в лицо смотрит внимательно, и во взгляде не недоверие, не осуждение даже: полное понимание с примесью презрения. Заслуженного, наверное.
— А зачем тогда?
Зачем — это очень хороший вопрос. Все его «зачем» ни в одно «потому что» не уложатся.
— Я не знаю. Может, вначале так и было…
— Вначале? Вначале, Тянь? А в конце что? Потом, после того, как ты вдоволь потешишь свое самолюбие, что потом?
— Ничего.
Юби пару секунд молчит, осмысливая, а потом вытягивает руку, демонстрируя наливающийся синяк:
— Ничего? Ты понимаешь разницу между тем, чтобы на спор завалить кого-то, кто про тебя и не вспомнит потом, и вот этим? У него крыша на одном ржавом гвозде держится, а ты «ничего»? Трахнешь его и свалишь в туман?
— Нет.
— Нет? — Голову на бок склоняет, прищуриваясь, и ни единому слову не верит.
— Мы с ним месяц уже… уже, ну… — Тянь выдыхает зло, выразительно поджимает губы, глядя в глаза, надеясь, что она сама поймет.
Не хочет он это слово произносить, не может — застряло поперек глотки, и никак. Не вяжется оно у него с Рыжим, не подходит оно, хоть и нет в этом слове ничего такого уж страшного. Слово как слово. В голове нормально звучит. Наедине с Рыжим — тоже. А сейчас… а сейчас почему-то… вот.
Юби, к счастью, понимает. Вскидывает брови, моргает медленно:
— А. И ты после этого с ним остался?
— Да.
— И никуда валить ты не собираешься?
— Нет.
— И это не потому, что он тебя по-прежнему на людях отшивает?
— Нет. Не поэтому.
Она улыбается. Сдержанно, но очень радостно. Тянь у нее такой восторг в глазах за последний год только пару раз видел. Первый, когда ее предки в круиз свалили, прихватив с собой младшую сестру, а Юби в наказание оставив дома одну на три месяца. Второй, когда новенькая, которая вдруг начала пользоваться популярностью и оттягивать внимание на себя, на физкультуре навернулась и рассекла лоб о спортивный снаряд, да так круто, что ей три шва наложили.
— Ты на самом деле влюбился, да?
Тянь, усмехнувшись, трет ладонью лицо. Прислушивается к себе. Хотя что там прислушиваться. Там, внутри, давно уже все понятно. Там давно уже все дурниной орет:
— Да.
— Охуеть. — Юби, поймав его ошарашенный взгляд, только плечом дергает. — Что? Это, правда, охуеть, я не могу другое слово подобрать.
Смеется тихо, наклоняясь, и растирает окурок о землю. Вздыхает тяжело и двигается ближе, укладывая голову ему на плечо. Ерзает, устраиваясь удобнее, когда Тянь закидывает ей руку на плечи, молчит долго, изредка лениво отмахиваясь от мелкой мошки, пытающейся подлететь ближе, и наконец устало и тихо признается:
— Я испугалась до одури.
— Извини. Извини, пожалуйста, ладно? Мне правда очень-очень…
— Слушай, — вскидывает голову Юби, — а почему у него так? Из-за чего?
— Я не знаю.
— То есть, ты не знаешь?
— Я спросил как-то, но он не горит желанием рассказывать.
— А ты не горишь желанием напрягаться, да? — она кривится едва уловимо. — Дело, конечно, твое. Только, знаешь, даже если ты в это все особо лезть не хочешь, ты все равно должен был… — замолкает, прочищает горло, подбирая слова. — Он из-за тебя сюда притащился, Тянь. И ты должен был стоять рядом с ним. Стоять и следить, чтобы ничего такого не случилось.
— Должен был, наверное. Точно, должен. Но он так давно не дрался ни с кем. А до этого дрался исключительно с парнями. Черт, да мне просто в голову не приходило, что он может… И я на минуту отошел, на одну минуту, Цзяня проводить. Он там, — Тянь хмыкает, усмехается мрачно, — он там пытался Чженси в любви признаться.
— И как?
— Получил по роже.
Юби в ответ только языком цокает. Выныривает из-под его руки, откидывается на спинку скамейки и скидывает с ног туфли, цепляя носком пятку. На лакированном заднике остаются уродливые черные полосы.
— Твою-то мать, вот это повеселились. Я, после того как все разойдутся, по дому пару кругов с благовониями в руках наверну, ауру почищу. Как думаешь, поможет?
— Попробуй, — соглашается Тянь, — пойдем? Тебя заждались там уже, а я…
— Да-да, вали к своему Рыжему.
Юби, подхватив туфли с земли, на ноги поднимается прямо так, босиком, и стоит Тяню подставить полусогнутую руку, тут же под локоть подхватывает. По мере приближения к дому доносящаяся музыка громче становится, на веранде кто-то взрывает хлопушку, к музыке добавляются визг, смех и кружащиеся в воздухе конфетти. Юби вздрагивает от неожиданности, притормаживает. Решительно выдыхает:
— Мне тоже влюбиться хочется, — и едва Тянь успевает открыть рот, фыркает со смехом, — нет, Хэ. Можешь даже не предлагать, ты точно не вариант.
— Ладно. Когда родители вернутся?
— Не знаю. У отца открытие филиала в Корее, мать с ним, а мне разрешили ни в чем себе не отказывать, лишь бы не мешалась. Давай, в понедельник увидимся. И, слушай… скажи ему, что я не злюсь. Или не обижаюсь. Привет передай, не знаю… что-нибудь просто скажи. Хорошо?
Тянь кивает, глядя, как она, так и не надев туфли, танцующей походкой поднимается по лестнице, на ходу разглаживая платье.
Хорошо. Конечно. Обязательно. Привет — это самое то, что сейчас нужно Рыжему.
…Время к полуночи близится, но прохладней не становится: дневной зной так и остается в воздухе висеть, липнет к коже, утомляет, и только в такси с работающим кондиционером становится легче. На дорогах пусто, а водителю скучно: несколько раз заговорить пытается, но, к счастью, отстает быстро: не то понимает, что пассажир попался не из болтливых, не то ведется на то, как сосредоточенно Тянь на экран мобильного смотрит. Хотя что там смотреть-то? Рыжий не отвечает. У Цзяня и вовсе телефон выключен. А Юби права: после такого пройтись по дому с благовониями — самое то. А как все хорошо начиналось-то. Как вообще все хорошо шло в последнее время: Рыжий ни на кого не ершился и ни с кем не дрался. Разве что с ним один раз, да еще как-то вызверился на пацана с параллели, но стоило Тяню руку на плечо положить и потащить за собой — послушно пошел следом, и до драки не дошло. Тянь уже и не помнит, с чего оно там началось, зато хорошо помнит, как закончилось. Помнит вечерние плотные сумерки, смятое покрывало на кровати, колени Рыжего, сжимающие бока, румянец на щеках и испарину по кромке волос. Помнит, что после Рыжий был расслабленным и таким тихим, что Тянь, глядя на него, на полном серьезе решил, что так недолго и новый фетиш словить: наблюдать, как Рыжий вместо того, чтобы начистить чью-то рожу и успокоиться, успокаивается под ним — то еще извращенное удовольствие. Тянь был уверен, что все хорошо. И вот он результат этой уверенности: Юби с глазами на мокром месте и синяком на руке, Рыжий, который не отвечает на звонки и не факт, что вообще его видеть хочет, и паскудное, но до ужаса правдивое чувство: ты виноват.
Бумажник Тянь достает, как только такси выезжает на дорогу, ведущую к дому Рыжего. Из машины вылетает пулей, вскидывает глаза и облегченно выдыхает: в окне, увитом виноградной лозой, горит свет. Дома, значит. И это — главное. Он понятия не имеет, что скажет, и нужно ли вообще говорить, но сейчас как никогда хочется рядом быть. Потому что ему там плохо одному.
Дверь Рыжий открывает после первого же звонка, и совершенно ясно, что не только не спал, а даже и не ложился еще. Ждал? Ну, может, и ждал. Поди тут разбери, когда не говорит ничего и смотрит в пол, а потом, бросив дверь нараспашку, просто поворачивается спиной. Бледный, плечи опущены и будто сутулится даже.
И нечего здесь сказать. Тянь нагоняет в два шага, обхватывает обеими руками, прижимая к себе, и, закрыв глаза, утыкается носом в волосы. Холодные, мокрые. Он и сам холодный, почти ледяной, как если бы долго под душем стоял, выкрутив синий вентиль на полную и уставившись в одну точку. Вырваться не пытается, только сердце под ладонью частит все быстрее и в каждой мышце напряжение чувствуется. Из комнаты Страшила высовывается, мявкает коротко в знак приветствия, или что оно там на его кошачьем языке значит, и снова скрывается за дверью.
Тяню даже в мявканье этом укор мерещится: это ты, значит, моего человека куда-то упер, а потом он вот таким разбитым и умученным вернулся? Ты, да? Вот и пошел отсюда нах. Нам тут без тебя неплохо жилось.
Хорошо хоть Рыжий ничего подобного не говорит. И, похоже, ни о чем подобном, не думает. Дышит размеренно, расслабляется постепенно в руках и стискивает пальцы на запястье. Кажется, даже теплее становится. И Тянь говорит первым. Говорит то, что сейчас самым важным кажется:
— Она на тебя не злится. И не обижается.
— Я ее ударил.
— Оттолкнул. Ты ее оттолкнул. Не ударил.
Рыжий плечами пожимает: не похоже, чтобы он эту разницу прочувствовал. Не похоже, чтобы эта разница для него что-то значила. Кивает безразлично, спокойно, но Тянь видит: ему заорать хочется. Или костяшки о стену стесать. Ведет плечами, отпусти, мол, и ничего больше не сказав, уходит в комнату. Тянь, наспех разувшись и закрыв дверь на два оборота, следом идет.
Единственный источник света в комнате — работающий без звука телевизор, и Рыжий при таком освещении кажется еще более мрачным. Сидит на краю кровати, уставившись в темное окно, но стоит Тяню на противоположной стороне вытянуться и, мягко прихватив за футболку, к себе потянуть, послушно укладывается рядом, умостив голову на плечо.
У Рыжего горячий лоб. По телику дурацкое ток-шоу. Хорошо, что звук полностью выключен, и все, что тишину нарушает, — мерное тарахтение Страшилы, который окинул их критическим взглядом и, решив, что места и для троих предостаточно, нагло запрыгнул на кровать, улегся, уложив башку Рыжему на ногу и моргает теперь, лениво щурясь на Тяня: давай уже, говори что-нибудь, раз уж приперся посреди ночи. Только вот в голове, как назло, ни одной толковой мысли, кроме той, что Рыжий, прижимаясь ближе, дышать начинает ровнее. Может, вообще лучше молчать? Может, вообще его сейчас не трогать? Сделать вид, что ничего не случилось, что просто вернулись домой и телик на беззвучном режиме работает только потому, что у Рыжего ночника нет.
— Я не хотел.
— Я знаю. И она знает.
Рыжий только выдыхает судорожно, выворачивает неудобно шею, пряча лицо. У них со Страшилой эта привычка, похоже одна на двоих: тот тоже, чувствуя себя виноватым, всегда морду под первую подвернувшуюся тряпку упихивает: если я тебя не вижу — значит, меня тут нет.
— Что ты ей сказал?
— Правду, — ровно отзывается Тянь, мягко проводя ладонью по волосам, — что тебя нельзя трогать.
Чувствует, как Рыжий напрягается всем телом, но все же тихо продолжает:
— Расскажи.
— Что рассказать?
— Почему нельзя.
Рыжий усмехается. Или всхлипывает. Или пытается сдержать нервный, полуистеричный смех:
— Может, потому что будет как сегодня? Или хуже? Я теперь и не знаю, как оно может быть.
— Я не об этом. Ты же сам говорил, что так не всегда было.
— Я почти не помню это «не всегда».
— Расскажи, — Тянь по плечу треплет, не понимая толком, успокоить или поторопить хочет.
Но Рыжий в ответ молчит. От молчания этого не по себе становится: так молчат, когда слишком тщательно слова подбирают. От молчания этого не по себе становится: не подобрал бы он что-то вроде «отъебись» или «не лезь не в свое дело».
Тянь, разумеется, не отъебется. На него такое не действовало даже тогда, когда Рыжий совсем чужим был, но тогда и не задевало: в одно ухо влетело, в другое вылетело — едем дальше. А сейчас, а вот сейчас оно заденет. Сейчас у таких слов будет эффект разрывной пули — жуткая вещь, они недавно на уроке истории проходили: входное отверстие одно, а внутри потом крошит так, что не заштопать.
Но Рыжий в ответ только просит устало:
— Давай не сегодня, ладно?
На языке жужжит: а когда? И почему нет? И, черт тебя раздери, расскажи, что с тобой случилось. Но Рыжий двигается ближе, и Тянь сдается:
— Ладно.
Как тут устраивать допрос с пристрастием, когда он жмется доверчиво, притирается к боку и даже дышать начинает ровнее, успокаиваясь постепенно после этого трэшового вечера. Как тут давить и объяснений требовать, когда расслабляется, подставляясь под руки и обнимая в ответ. Тут не понятно, что с ним делать, но точно не наизнанку выворачивать, пользуясь чувством вины. Тут не понятно, что с ним делать, но прижимается он все плотнее и настойчивее. Медленно ведет рукой от шеи и ниже. По груди, животу и…
И вот вряд ли это хорошая идея. Утешитель из Тяня, конечно, так себе, но тут без вариантов: член в заднице — это последнее, что Рыжему сейчас нужно.
— Шань? Не надо. Ну не хочешь же…
Останавливается, вместо ответа — щекой трется, не зная, что сказать. Усталый и разбитый настолько, что из рук выпускать страшно: перестань сжимать — на части развалится. И теперь, судя по голосу, еще более виноватым себя чувствует:
— Что делать будем?
— Не знаю, — тихо отзывается Тянь, — давай, может, для разнообразия, посмотрим что-нибудь?
Кивает, наблюдая, как Тянь тянется к пульту от телика. Вряд ли они в такое время там что-то интересное нащелкают, но все равно лучше, чем тишина. Все равно лучше, чем понимание, что вот теперь Рыжий, лежа рядом, будет себя в одиночку мыслями жрать, а ему не расскажет.
— Давай. Я все равно уснуть не смогу, — говорит Рыжий и через две минуты отрубается, так и не убрав голову с плеча.
А Тянь долго лежит, вслушиваясь в глубокое ровное дыхание и бессознательно поглаживая по затылку, сам не зная, кому из них это сейчас больше нужно. Рыжий пару раз вздрагивает, и это сонное дерганье отзывается внутри чувством вины. Не нужно было его на эту вечеринку тащить, он туда не хотел. А если уж притащил, нужно было стоять рядом и ни на шаг не отходить. Нужно было не забывать, что у него есть определенные… проблемы?
От того, как мерзко это даже в собственной голове звучит, хочется зажмуриться и лицо ладонью потереть. Так, чтоб аж до красных пятен. Проблемы, блядь. Сложности. Из которых его извращенный интерес и вырос. Которые казались чем-то вроде вишенки на торте: смотри как вкусно — дикий, психованный Рыжий, который шарахается ото всех и вечно лезет в драку, и которого никому нельзя трогать руками. Тогда казалось, что «нельзя» — это круто. Тогда казалось, что «никому, кроме тебя» — это удачно пойманный фетиш, как можно мимо пройти, когда тут такое. Тогда вставало от одной мысли, как это — трахать парня, который от людей сторонится, и как охуенно будет почувствовать себя особенным.
Почувствовал. Сначала особенным, потом, сегодня вот, мудаком. Стоит глаза прикрыть и тут же как по заказу окаменевший Рыжий с белеющими губами и синяк на тонком девчачьем запястье. Ты должен был сказать, что он опасен. Ты должен был следить, чтобы ничего не случилось. Должен был за целый гребаный месяц поинтересоваться, что с ним. Хоть раз поинтересоваться. Перед тем, как в очередной раз ему вставить. Или после. Наблюдая, как он готовит обед на твоей кухне или сидя ночью на крыше заброшенного здания в соседнем квартале. Выдыхая сигаретный дым изо рта в рот или валяясь на траве рядом с баскетбольной площадкой. Должен был. Спросить. Узнать. Выяснить. Не проебаться.
Рыжий снова вздрагивает. Обычно спит как убитый, но сегодня таким уставшим и вымотанным выглядит, что приходится дыхание задержать, высвобождаясь из-под руки. Тянь медленно принимает сидячее положение, осторожно, чтобы кровать не скрипнула, натягивает на Рыжего плед, крадучись выходит на балкон и плотно прикрывает за собой дверь. Закуривает, одновременно проверяя время на мобильном. Третий час ночи, но попробовать стоит.
Первые два вызова — в никуда. На третий Лу все-таки отвечает. Отвечает сонным голосом, отборным матом и ценным замечанием, что у него первый выходной за три недели.
— Переживешь, — обрывает Тянь, — мне срочно. Помнишь, я просил найти информацию по одному парню? Мо Гуань Шань. Мне нужно еще. Только полностью, а не те огрызки, которые ты нарыл в прошлый раз. И мне плевать, сколько там читать придется.
— Два часа ночи, Тянь.
— Да. К утру управишься?
Лу молчит, и Тянь ждет терпеливо, будучи уверенным, что следующим, что тот скажет, будет сумма, компенсирующая вынужденную бессонницу. Но Лу говорит другое:
— Вы там помешались на этом пацане, да? Днем Чэн, ночью ты. Кто он такой, что вам так неймется?
— Чэн про него спрашивал?
— Спрашивал? О да. Велел все бросить к чертям, проверить его и всю семью до седьмого колена. До седьмого я не дошел, но все, что удалось найти, Чэну уже отправил, так что, если хочешь…
Если бы, тыкая пальцем в красную, можно было проткнуть экран, в телефоне было бы сквозное. Если бы от злости и страха можно было взорваться, его бы сейчас по этому балкону мелкими ошметками раскидало. Какого хера? Чэн? Чэн?!
На этот раз трубку снимают после двух протяжных гудков. Голос у Чэна бодрый, не спал и, похоже, не собирался, на заднем фоне — глухая тишина и тихий короткий стук, как если бы на стол стакан или пепельницу поставили или раздраженно ручку отбросили.
— Тянь? Чем обязан?
— Если ты к нему подойдешь, если ты только приблизишься…
— То что будет? — Чэн, судя по характерному звуку закуривает, даже затянуться пару раз успевает, выдерживая паузу и позволяя ответить.
Только вот что ответить-то? Его напугать нечем. Его напугать невозможно в принципе. А вот у Тяня сейчас реально руки трясутся. Так, что приходится в перила покрепче вцепиться.
— Что тебе от него нужно?
— Мне — ничего. А тебе?
И ответить снова нечего. Потому что Юби права: то, что ему нужно, и правда тянет на сюжет сопливого бабского романа. Чэн вряд ли оценит.
— Не трогай его.
Просить — стыдно. Просить — мерзко. Просить — в собственной беспомощности расписаться. Но стоит представить себе, как Чэн, выловив Шаня после уроков, требует держаться подальше от его «благополучного» младшенького, как для убедительности хватает его за плечо, и как у Рыжего губы белеют — и все. Все, проходит. Не мерзко, не стыдно — нормально. А если представить, какая реакция будет у Рыжего и что последует потом…
— Пожалуйста. Не трогай его.
— У тебя принципы логического мышления совсем сбились, да? На кой мне твой рыжий друг?
И Тянь теряется. Потому что: раз — испугался, два — а какого хера ты испугался?
— Я не знаю. Я просто…
— Тянь, когда тебе в следующий раз захочется начать предложение с «я не знаю», будь так любезен, захлопни рот и не открывай его, пока не будешь знать.
— Лу сказал…
— Ах вот оно что. Вот это профессионализм! Вот это, блядь, неразглашение. — Чэну уже откровенно весело. — Как тут работать, не знаешь, нет? С такими-то кадрами.
— Чэн!..
— Тянь! — передразнивает тут же, театрально добавив в голос надрывных истерических ноток, давая понять, насколько убого это звучит, и продолжает уже спокойно. — Что? Меня твоя училка с важной встречи выдернула и полчаса трахала в голову твоим Гуань Шанем и собственной обеспокоенностью. Я все еще твой официальный опекун, если ты забыл. Должен я был проверить, насколько все плохо? Вдруг ты там уже душу заложил и договор кровью подписываешь, а мне за тебя даже процент не отстегнули. Но, как оказалось, не так страшен черт, как его концепция: пацан, конечно, швах, но бывает и хуже.
— И что ты?..
— Да ничего, Тянь, — в голосе отчетливо раздражение слышится.
Колючее такое, знакомое. Будто снова ночь, снова общий дом и снова «да спи ты уже, завтра поговорим». Будто снова «нет, ко мне нельзя, вали в свою кровать». Сука, аж скулы сводит.
— Что я, по-твоему, с ним сделать-то должен? И, главное, зачем оно мне?
— А зачем ты в его жизни роешься?
— Убедился, что он тебя плохому не научит. Это моя обязанность, Тянь, официально. Я несу за тебя ответственность.
— И все? — Оно само как-то срывается. Обиженное, злое.
Потому что: обязанность, бля. Потому что: официально. Потому что когда-то было: «ладно, черт с тобой, залезай под одеяло, но это в последний раз». Потому что: на хрен ты ему позвонил-то в третьем часу ночи?
— Все. — Чэн вопрос или не понял, или красиво с темы съехал, да и без разницы, главное, что: — Мне он не интересен. Убедился только, что он нормальный.
— Мог бы у меня спросить.
— Мог бы. Если бы ты не свалил, скривив рожу. Еще вопросы есть?
— Нет. То есть, да. — Оплавившийся фильтр припекает пальцы, и Тянь садится на корточки, выискивая в углу банку для окурков, которую Шань прячет от матери. — Что Лу нашел?
— Все нашел. Но это долго.
— Я не спешу.
— Я спешу. Но если тебе так интересно, можем завтра встретиться. Заеду к полудню.
Ответа Чэн не ждет: быть может, и правда спешит, черт его знает, по какому графику он живет и когда вообще спит. Ответа не ждет, и Тянь, слушая короткие гудки, зло сминает губами фильтр очередной сигареты. В полдень так в полдень. Черт с тобой. Если для того, чтобы узнать, придется терпеть Чэна — окей. Потерпит.
***
Говорят, можно бесконечно смотреть на то, как течет вода и горит огонь. Тянь никогда не понимал: что такого-то? Ну, огонь. Ну, вода. Течет, горит — и что? Завораживает? Что же никто не любуется на пожары и наводнения? Как-то по-другому горит, течет? Вроде нет. А может, он просто ничего не понимает в прекрасном. У Тяня проще все: бесконечно можно смотреть на то, как просыпается Рыжий, и на Рыжего, который только что проснулся. Вот это правда завораживает так, что дышать через раз выходит.
Жаль только, выпадает это удовольствие нечасто: в те ночи, когда Джии дома нет и Тянь остается у них, он каждый раз, закрывая глаза, обещает себе, что проснется раньше Рыжего и, каждый раз открывая их, наталкивается на изучающий взгляд. Быть может, от него и просыпается. Просыпается отдохнувшим, с потрясающей легкостью во всем теле и пустой головой. Просыпается, с удивлением думая, что снова вырубился едва голова коснулась подушки. Рыжий как стакан молока с медом, куда для надежности бухнули пачку снотворного. Рыжий говорит: «спи». И Тянь спит. Без сновидений и кошмаров, крепко настолько, что никак не выходит проснуться первым.
Но сегодня вот получилось: Рыжий ворочается рядом, лениво и медленно, дышит все еще глубоко, но ресницы уже подрагивают, и Тянь, подперев голову рукой, лежит, неотрывно глядя в лицо, чтобы не пропустить момент.
Рыжий спросонья задумчивый и тихий-тихий, будто от наркоза отходит. Глаза распахивает сразу широко, и Тянь залипает на то как сужается зрачок, как во взгляде постепенно появляется осмысленность, потом появляется тонкая морщинка на лбу. В этот момент у Тяня к вставшему члену добавляются вставшие дыбом волоски на руках и затылке. От восторга. И очень хочется к этой хмурой складке губами приложиться или хотя бы пальцем погладить. А потом Рыжий говорит:
— Че ты вылупился? — и, глубоко вздохнув, утыкается носом в шею.
Такая вот романтика. Тяню нравится. Тянь закидывает ногу на его бедро, для лучшей фиксации, притирается ближе и, совершенно не обижаясь, констатирует:
— Хамло утреннее.
— Уебище лохматое, — в тон ему отзывается Рыжий и укладывает ладонь на поясницу.
На часах начало девятого, давно пора вставать, но за окном снова солнечно, и по мягкому тонкому пледу осторожно крадется полоска золотистого света. Еще немного — дотянется до рыжей макушки и заставит огнем вспыхнуть. Тянь не хочет пропустить. А еще все вчерашнее улеглось, и тихие утренние минуты — как подтверждение того, что ничего страшного не случилось, что все по-прежнему хорошо, и растянуть их хочется как можно дольше.
Рыжий, наверное, о том же думает: лежит спокойно, изредка поглаживая по спине. Греется или оттаивает. Но стоит телефону тихо пиликнуть входящим сообщением, сразу тянется посмотреть, что там. Удивленно пялится на экран, тычет пальцем, проматывая, жмурится и, отложив в сторону, снова утыкается носом в ключицу:
— Юби. Написала, что в понедельник нужно снять в актовом зале всю ту хрень, которую мы вчера развесили.
Голос у Рыжего звучит виновато, растерянно и с таким облегчением, что у Тяня в груди щемит.
— Я же говорил, что она не обижается. Но своего не упустит, так что готовься, чувак: ты теперь месяц минимум будешь то вешать, то снимать.
— Да пофиг. Повешу, мне не жалко.
Рыжему не жалко, да. Рыжий на что угодно готов согласиться. Жалко Тяню: потому что Рыжий сам пока не понял, на что подписался и что его ждет. Еще жалко, что вставать все-таки нужно. Жалко, что в душ вместе сходить не получится: Джия с работы придет через полчаса, а Рыжему еще нужно успеть приготовить завтрак и расстелить матрас на полу возле кровати, швырнуть на него подушку и скомканное одеяло: вот, мам, смотри, Тянь спал здесь.
Когда один раз Рыжий сам улегся на этот матрас и крутился с бока на бок, чтобы помять «правильно», Тянь откровенно ржал: как-то с трудом представлялось, что Джия завалится в комнату и будет оценивающе рассматривать это импровизированное ложе, выискивая контуры тела на простыне и вмятину от головы на подушке, но если ему так легче — пусть. По крайней мере, Рыжий теперь не выставляет Тяня до ее прихода, наконец-то поверив, что ничего такого Джия в этом не разглядит: это нормально в их возрасте — друг у друга на ночь оставаться, вместе делать домашку и до рассвета в приставку рубиться. Кроме того, Джия так искренне радуется их дружбе, что Рыжий постепенно расслабляется.
Когда Тянь выходит из душа, с кухни ощутимо тянет омлетом, вкусно подгоревшим хлебом и свежесваренным кофе. Рыжий зевает у плиты, ерошит мокрые волосы, почесывает стопой трущегося о ноги Страшилу. И Тянь застревает на пару минут в дверном проеме, щурится, чтобы ни одной детали не упустить, чтобы оно намертво на подкорке засело. Жаль телефон в комнате остался: Тянь бы его сейчас сфоткал. Вот именно так: стоящим в домашних штанах и старой футболке на залитой солнцем кухне. Он бы даже видео снял: чтобы слышно было довольное урчание кота и тихое дребезжание холодильника. Но телефона с собой нет, а Рыжий, почувствовав взгляд, оборачивается через плечо:
— Чего ты опять подкрадываешься, а?
Тянь только плечами пожимает, чувствуя, как губы тянет в неконтролируемую улыбку: а и правда — чего? Можно же не подкрадываться: Рыжий теперь не сбежит, не обернется, угрожающе замахнувшись раскаленной кулинарной лопаткой, и прогонять не будет. Только выдохнет коротко, дождется, пока Тянь за спиной устроится поудобнее, сцепляя в замок пальцы на его животе, и откинет голову на плечо, потираясь щекой о щеку. Теплый, того и гляди в руках растает. Помешивает неспешно кофе в турке и только дышать начинает чуть чаще, когда Тянь забирается ладонью под футболку и гладит поджавшиеся мышцы на животе, одновременно целуя в шею и цепляя кончиками пальцев резинку штанов. Мягкая. Поддается легко.
Рыжий, шумно выдохнув, подается ближе, вжимаясь задницей в пах:
— Да перестань ты.
— Да не могу я, — искренне признается Тянь, но руку все-таки убирает. Времени мало, все равно ничего не успеют, что уж дразниться.
И спустя пару минут, когда хлопает входная дверь и на кухне появляется Джия, Тянь с Рыжим сидят за столом, сосредоточенно поглощая завтрак и едва соприкасаясь плечами.
Джия, уставшая, но довольная, по кухне проносится огненным смерчем: треплет Рыжего по голове, целует в макушку, мимоходом оглаживает по плечу Тяня, спрашивает, как прошла вечеринка. Завтракать отказывается, но чашку кофе, поданную Рыжим, забирает, с удовольствием принюхиваясь:
— Во сколько домой вернулись?
Рыжему даже врать не приходится:
— Рано. Мне же на работу сегодня.
— Какие хорошие дети, — Джия, сделав пару глотков, едва заметно хмурится, — Шань, милый, там в коридоре пакет с пышками, я забыла, принеси, пожалуйста.
Дожидается, пока Рыжий выйдет из кухни, и шепчет Тяню быстрым приглушенным шепотом:
— Будешь уходить, оставь мне пару сигарет, ладно? Забыла купить. Только за микроволновкой спрячь, чтобы Шань… а вот и Шань! Все, я спать, а вам — хорошего дня. Шань, гортензии. Увидимся. — Джия, проходя мимо, снова по плечу треплет, и Тянь улыбается в ответ.
Не забыть бы. За микроволновку. Потому что кофе без сигареты — это отстой, и как только дверь за ними закроется, Джия непременно вернется на кухню. Тянь слышит, как она тихо воркует в гостиной со Страшилой, уточняет, как у него ночь прошла и не забыл ли хозяин искупать его после улицы, просит вести себя тихо, пока она спит. По мере того, как она отдаляется, голос все тише и тише звучит, но Тянь все равно улавливает, что замолкает она резко, на полуслове. И возвращается назад.
Останавливается в дверном проеме, опираясь плечом на косяк и скрестив на груди руки. Смотрит на обоих внимательно и… строго? Осуждающе? Тянь не уверен, что значит это странное выражение. Обычно Джия так не смотрит. Тянь застывает, не донеся чашку до рта, и чувствует, что готов сознаться в чем угодно. Только вот сознаваться придется не ему. Рыжий, как ни странно, никакого дискомфорта не чувствует, смотрит в ответ и, не отрываясь от еды, бормочет с набитым ртом:
— Чего? Я его мыл.
Джия кивает и, помолчав, вкрадчиво спрашивает:
— Вы что, в одной кровати спали?
Каким чудом чашка не выскальзывает из пальцев, Тянь не знает. И что ответить тоже не знает — что тут, блядь, вообще можно ответить? Зато точно знает, что Рыжего сейчас ебанет сердечным приступом. Рыжий делает громкий глоток, черт знает, как вообще не давится, и переспрашивает мертвым выжженным голосом:
— Что?
— У тебя дверь в комнату открыта, а матраса нет. Вот я и решила уточнить. Ничего интересного рассказать не хотите?
Джия чуть склоняет голову набок: давайте, мол, внимаю. А все, что получается у Тяня, — открыть рот и тут же его закрыть. Пиздец, господи, боже. Какой же пиздец.
— Мам, — у Рыжего дыхание сбивается, и Тянь уверен — краснеет сейчас до корней волос. Краснеет приступом, быстро и жарко, и больше всего на свете хочет закрыть глаза, испариться с этой кухни и вообще сгинуть.
Джия, недовольно фыркнув, кивает:
— Ладно, задам вопрос по-другому. Так во сколько, вы говорите, вернулись домой?
Тяню кажется, что у него позвоночник ломается от облегчения и он, еле удержавшись, чтобы глаза не прикрыть, тянется к чашке с кофе, косится на Рыжего. Ну же, ну же: не тупи. Она не о том. Открой рот и ответь ей… что-нибудь.
— Мам. — Но Рыжего, похоже, накрыло так основательно, что уши заложило и кроме первого вопроса он ничего не услышал. И ничего он ответить не сможет.
Поэтому отвечает Тянь:
— Час назад. Так получилось и… ну, ложиться уже смысла нет, да, Шань? Но все хорошо, ничего не случилось, да? Шань?
Рыжий кивает. Молча. Стискивает штанину на бедре до побелевших пальцев. Кое-как выдавливает из себя:
— Да. Там весело было. Пиздец как. То есть, очень, мам, — и прячется за чашкой.
— Ясно, — усмехается Джия. — Если «очень», тогда понятно. Надеюсь, не уснешь на работе. И помни, маме врать не хорошо, мама все равно узнает. Пойдем, кот.
На кухне мертвая тишина висит. Оба прислушиваются к удаляющимся шагам, и только когда дверь в комнату Джии закрывается с характерным щелчком, Рыжий выдыхает тихое:
— Бля-я-я, — и, согнувшись, опускает голову на столешницу, Тянь едва успевает руку подставить.
Сидит, тыкаясь лбом в ладонь, и когда Тянь успокаивающе пару раз скребет пальцами по затылку, вздрагивает от беззвучного смеха. Это у него, походу, нервное.
— Матрас, я забыл про ебучий матрас.
— Шань, о том, о чем ты подумал, она подумает в последнюю очередь. Даже если…
— Да знаю я, знаю, просто… пф-ф-ф, — расслабляется наконец-то и удобнее укладывается щекой на руку, лениво гоняет пальцем по столу хлебную крошку, приходя в себя. Закрывает глаза, когда Тянь, навалившись сверху, целует в висок. И, кажется, совсем не против провести так все оставшееся время. — Я не представляю, что будет, если она узнает.
— А что будет, Рыж? Из дома выгонит? Любить перестанет?
— Не знаю. Что было бы, если бы твой брат узнал?
— А он знает. — Рыжего аж на месте подбрасывает, и Тянь в ответ безразлично пожимает плечами. — Что?
— Ты ему рассказал?
— Нет, мне не пришлось, он сам понял. Мне лет пятнадцать было, мы были на пляже, и я слишком любопытно пялился на парня на соседнем шезлонге.
— И что?
— Ничего. По голове не погладил, в шоковое состояние тоже не впал. Прочитал краткую нудную лекцию о безопасном…
— Я понял.
— Сексе… — шипит Тянь, склоняясь к самому уху, срываясь с придушенного шепота на смех. — Ты опять краснеешь.
Рыжий, досадливо цокнув языком и пихнув локтем в бок, выбирается из-за стола. На самом деле краснеет. Краснеет так, что если бы Тянь не знал, ни за что бы не поверил, что это смущающееся от одного простого слова существо, находясь на грани оргазма, может совершенно бесстыдно нести такую лютую пошлятину, что пальцы на ногах поджимаются.
Рыжий, собрав со стола посуду, отходит к раковине, отворачивается, выжидая, когда нормальный цвет лица вернется. Задумчиво трет тарелку губкой, выдавливая пену:
— Хорошо, наверное, когда есть старший брат. Ну, по крайней мере, когда такой есть — хорошо.
Тянь кивает: хорошо, да. Хорошо до того момента, пока он не заваливается домой посреди ночи, перепачканный чужой кровью. Хорошо, пока он не сваливает из этого дома, в пику родителям выбрав вступление в триаду вместо семейного бизнеса. Хорошо, когда не приходится жить, пытаясь понять: а тот ли это вообще чувак, который, найдя в саду выпавшего из гнезда птенца, лазил на самую верхушку высоченного дерева, чтобы положить его обратно, и рассказывал перед сном сказки, которые сам придумывал, потому что ни одной настоящей сказки он не знал, ему-то их рассказывать было некому.
— Мы с ним встречаемся сегодня, — говорит Тянь, рассматривая кофейную гущу в чашке.
— Я думал, вы не общаетесь.
— Не общаемся. Но сегодня вот решили попробовать.
Рыжий отвлекается от посуды, поворачивается лицом и долго трет руки кухонным полотенцем:
— Это хорошо, да?
— Да, — говорит Тянь.
Думает: вряд ли. Но, если это единственный способ узнать, что с тобой случилось, можно и потерпеть.
Рыжий, кивнув, возвращается к посуде: вытирает тарелки, убирает на сушилку, воровато оглядывается на дверь, когда Тянь обнимает сзади, но не вырывается. Знает, что когда Джия за стенкой — даже за двумя стенками, но неважно, — ничего лишнего он себе не позволит. Рыжему неловко от всех этих нежностей, когда она дома, Тяню, как ни странно, тоже. И когда Рыжий отворачивается, чтобы убрать посуду в шкаф, Тянь, выудив из кармана сигаретную пачку, быстро упихивает ее между стеной и микроволновой печью: Рыжий бы не одобрил, но отказать этой женщине нет никаких сил.
— Опаздываем, — недовольно бурчит Рыжий, цепляя за руку и утаскивая в комнату, — я так точно.
Собирается быстро, только чертыхается, намотав пару кругов по комнате и так и не обнаружив наушники. Кивает, когда Тянь протягивает свои: Рыжему нужнее. Рыжему весь день в своей жаркой забегаловке между посудомойками носиться и овощи чистить. Такая вот работа — без музыки совсем отстой. Но все равно не бросает, хотя в фотостудии платят гораздо больше. Рыжий объясняет это просто: мало ли что. На вопрос «что? ну вот что?» только отмахивается и продолжает таскаться туда каждую субботу и пару дней на неделе после занятий. Тянь однажды, глядя как устало Рыжий разминает плечи, на полном серьезе предложил платить ему за готовку. Тяню казалось — идея блеск. Рыжий в ответ на это повернулся всем телом и, блядь, посмотрел так, что больше Тянь не предлагал.
— Я заеду после работы, — сообщает Рыжий, подходя ближе. Дергает к себе за футболку и, утыкаясь губами в губы, сбивчиво просит, — кусты польешь вместо меня? Реально опаздываю.
Тянь польет. Тянь, в отличие от него, никуда не опаздывает: до встречи с Чэном чуть меньше трех часов, да и те хочется растянуть на подольше. Потому что Рыжий, забыв о том, что спешит, жмется ближе, вылизывает его рот и подставляется под руки. Потому что Тяню даже представить страшно, что тот сказал бы, узнав, зачем он встречается с Чэном. Потому что это все ни хера, ни разу не правильно, вот только остановиться уже не представляется возможным.
…Перед приходом Чэна Тянь еще раз обходит всю квартиру по периметру, окидывая критическим взглядом и убеждаясь, что все вещи на своих местах. Не то чтобы это важно. Не то чтобы его волновало, что там подумает Чэн. Ему на это давно плевать. Он бы вообще мог за полчаса здесь адов бедлам устроить, просто чтобы выбесить лишний раз. Но в башке само собой всплыло воспоминание из далекого детства, когда Чэн швырнул в него его же грязным носком, притаившимся под кроватью, и холодно заметил, что тот, кто не может навести порядок в собственной комнате, вряд ли когда-нибудь сможет навести его в собственной жизни. Не ругался и не настаивал, но в памяти засело так прочно, что Тянь, едва переступив порог, первым делом убедился, что на кухне нет ни одной грязной чашки, а учебники аккуратно убраны в ящики письменного стола. Неплохо справляюсь, знаешь ли. Полный порядок. В квартире и в жизни. Неплохо справляюсь и без тебя. Уже два года.
Чэн усилий не оценил, огляделся равнодушно:
— Мило, Тянь. У тебя здесь… прямо как в склепе. За два года обустроиться нормально сил или воли не хватило?
Ткнул пальцем в картонную коробку, стоящую у кровати, и пошел себе на кухню. А Тянь поймал себя на том, что еле удержался, чтобы по-детски не показать ему в спину средний палец. Не хватило, да. Потому что сначала эта коробка стояла здесь как напоминание, что его скоро отсюда заберут, что это все временно, потом — как доказательство самому себе, что ничего подобного он и не ждал, ему просто так нравится. Хорошая коробка, че. Квадратная.
— Мать звонила. Просила передать тебе привет.
— Я тронут. Где она?
— Неделю назад была в Мадриде. Сейчас не знаю. Спрашивала, какой подарок ты хочешь на окончание учебного года.
И тут уже сдержаться никак не получается. Потому что уже не семь лет. Не десять. Потому что:
— Не надо, Чэн. И отправлять мне подарок от ее имени, как в прошлом году, тоже не надо. Я уже не в том возрасте, чтобы на это вестись.
Чэн хмыкает тихо, невесело. Кивает головой в знак согласия:
— Хорошо, как скажешь. Кофе угостишь?
— Угощу.
Кофе — это отличная идея. Кофе — это вообще охуительная вещь. На нем можно сосредоточиться. Занять руки. Заполнить паузу. Отвлечься от мысли, что они, по сути, впервые пытаются нормально разговаривать за последние два года. Отвлечься от мысли, что сквозь раздражение, которое тявкает внутри как хорошо натасканная собака, пробивается что-то еще. Что-то подозрительно похожее на радость.
— Как в школе?
— Как всегда. — Кофемашина тихонько жужжит, и от звука становится проще. — А у тебя?
Чэн молчит, только бровь выгибает вопросительно, когда Тянь лицом поворачивается. Но потом все-таки отвечает:
— Хорошо, Тянь. Спасибо, что спросил. — Тактичностью Чэн никогда обременен не был. Реверансы и шарканье ножкой — это не о нем. Чэн забирает чашку из рук и спрашивает в лоб: — Кто он?
— Друг.
— Хороший?
— Очень.
В башке так и зудит: ну давай, спроси. Уточни. Убедись. Понял же. Не просто же через Лу выяснял, кто он. Друзья-то тебе никогда интересны не были, даже самые лучшие.
Чэн не уточняет. Делает пару глотков и, отодвинув чашку в сторону, спрашивает:
— Что ты хочешь знать?
— Все.
— А у него почему не спросишь?
— Не скажет.
— Ладно. — Чэн, побарабанив пальцами по столу, выразительно косится на пепельницу, стоящую возле плиты, и когда Тянь перемещает ее на стол, коротко кивает в знак благодарности. — Тогда давай скажу я. Но предупреждаю заранее: тебе не понравится.
И Тяню не нравится. Насколько — он понимает спустя десять минут, когда руки пробивает мелким тремором и прикурить никак не получается. Чэн, будто не замечая, продолжает рассказывать, и когда получается прикурить — не получается затянуться, потому что горло сжалось. Сжалось, сука, и все тут.
***
Это — закон подлости. В самые яркие, самые теплые дни ты или учишься, или работаешь. Утешаешь себя тем, что всего-то пара часов осталась, а за окном так солнечно, что никуда оно за пару часов не денется, и, выйдя на улицу, ты еще точно успеешь урвать кусочек дня.
Рыжий, захлопывая за собой дверь черного входа забегаловки, удрученно вздыхает: ага, бля, успеешь, как же. Не темень еще, конечно, но все вокруг уже окрашено в пепельно-розовый, и только жар, поднимающийся от асфальта, подтверждает, что день, и правда, был замечательным. Покурить хочется, постоять пару минут, привалившись спиной к стене, вместе с дымом выдыхая усталость. Но Рыжий вместо этого в сторону автобусной остановки срывается, на ходу закидывая на плечи рюкзак, и запрыгивает в автобус, когда двери уже начинают закрываться. Потом покурит. Зато до Тяня доберется на две минуты раньше. На две минуты раньше позвонит в дверь. На две минуты раньше влетит спиной в стену, обхватывая за шею. Лишь бы все по плану прошло — так, как хочется. Лишь бы все по плану, а не очередная порция вопросов, на которые отвечать нет никакого желания.
…Только вот Тянь, открывший дверь, ни о чем, похоже, спрашивать не собирается. Отходит от двери, пропуская в квартиру, ждет, пока Рыжий ее закроет, и смотрит странно. Рыжий не уверен, что там сейчас в этих глазах, не может подобрать верного определения, но точно знает — раньше там этого не было. Еще сегодня утром не было, когда уходил. Жутковатая смесь из растерянности и сожаления хер знает о чем.
— Ты чего? — спрашивает Рыжий, стаскивая кеды. — Случилось что-то?
— Нет.
Случилось — Рыжий знает. Рыжий не выдерживает: опускает глаза, пристраивая на пол тощий пакет со свежей зеленью, купленной по дороге и лихорадочно думает: что? Да что, блядь? Говори уже, че я сделал, только не молчи вот так.
Тянь говорит. Севшим сорвавшимся голосом просит:
— Иди сюда, — и тянет к себе.
Не хватает, не дергает. Тянет. Осторожно, едва касаясь кончиками пальцев руки. Будто Рыжий от одного прикосновения на части рассыпаться может, а Тянь очень не хочет, чтобы он рассыпался. Будто весь день только и ждал, когда можно будет вот так к себе притянуть и зарыться лицом между плечом и шеей, медленно по спине гладя.
— Тянь?
— Останься сегодня, — глухо, тихо, шепотом в шею, сжимая чуть крепче и не переставая по спине гладить, — я знаю, что Джия дома. Останься. Соври что-нибудь, только не уходи. Я не хочу, чтобы ты сегодня уходил.
А еще его почему-то трясет.
