Недотрога

Тянь сегодня пришибленный. Не то чтобы в другой из дней он мог сойти за эталон адекватности, но сегодня как-то совсем конкретно. Рыжий думает об этом, в третий раз пытаясь ненавязчиво вывернуться из его рук. В третий раз не особо успешно. Не то Тянь держит крепко, не то самому не сильно хочется. — У тебя все нормально? — Да. В это «да» никак не верится, потому что такие вот нежные объятия на пороге — это не про Тяня. Про Тяня — это подъебливые шуточки, хищный прищур и улыбка, от которой с ног до головы мурашками окатывает. А тут… А тут ладонями по спине и теплым дыханием в шею. Подрагивающими пальцами по лицу, и губами в губы, будто впервые и будто никогда не оторвется. Губами в губы, и после в щеку, основание челюсти, мочку уха. Крепче руками обхватывая и поглаживая по затылку: — Как день прошел? — У меня-то? Увлекательно: морковку чистил. Мычит что-то утвердительно-одобрительное и сцепляет пальцы в замок на пояснице. Плечевой шов на футболке выцеловывает. — Тянь, у тебя точно все хорошо? — Да. — Может, отпустишь меня? — Нет. — Тут будем стоять? — Да. — Ни хуя не гостеприимно. Отступает на шаг и снова тянется, чтобы волосы на голове взъерошить. Отступает на шаг, и, вроде бы ничего особенного, только в глазах столько тепла и непривычной, неизвестно откуда взявшейся нежности, что Рыжий на секунду вязнет в этом взгляде и спешно отводит свой. Удивленно вскидывает брови, рассматривая кресла-груши, появившиеся у панорамного окна и совершенно не вписавшиеся в интерьер. Интерьер здесь — серый цвет и прямые углы. А эти штуковины — здоровые, мягкие. Оранжево-теплые и бесформенные. Спросить, как это здесь оказалось и зачем, Рыжий не успевает: удивительные вещи продолжаются. Тянь поднимает с пола брошенный Рыжим пакет с зеленью, спрашивает: — Есть хочешь? Я приготовил. — Что-что ты сделал? — Приготовил. Еду. Ужин. — И что получилось? — А что у меня получиться могло? Сэндвич, конечно. На кухне и правда две огромные тарелки с сэндвичами: аккуратно порезанный хлеб, причудливо торчащие из-под него зеленые листья салата и нереальный запах, от которого голова идет кругом, а в животе предательски урчит. — Я руки помою. — Рыжий стягивает браслет, цепляет на крючок для чашек. Привычка уже, он каждый раз, оказавшись на этой кухне, на одно и то же место его вешает перед тем, как готовить начать. Привычка уже, на автомате само собой выходит, хотя готовить сегодня не нужно: Тянь вон сам неплохо справился. И в ванной, намыливая руки, Рыжий долго липнет на две зубные щетки в стакане, думая, что новых привычек у него появилось слишком много, укоренились они слишком прочно, и, вот же — избавляться от них совсем не хочется. Тянь к его возвращению успевает заварить чай. Тот самый, фруктовый, который он на дух не переносит и который Рыжий любит с детства. У Тяня в шкафу с недавних пор стоит огроменная коробка этого чая. У Тяня с недавних пор тоже новые привычки. И новые ярко-оранжевые кресла-груши у окна, на которые он с улыбкой кивает, отдавая Рыжему чашки с чаем и подхватывая со стола тарелки: — Пойдем туда? Город внизу все ярче становится: светящиеся прямоугольники небоскребов, россыпь огней в низкоэтажных жилых кварталах и ползущие по магистралям авто потоки. Там кто-то чертыхается в пробках, кляня все на свете, а Рыжему здесь — хорошо и спокойно. Здесь, в новом мягком кресле, вгрызаться зубами в сэндвич, который нереально вкусным оказывается. Мягчайший хлеб с хрустящей коркой по краю, свежие помидоры и странная ветчина: длиннющие, сложенные в несколько слоев тончайшие пласты, которые выглядят сухими, а оказываются неожиданно сочными и едва ли не тают на языке. И никакого ненавистного сыра. И еще соус. Соус, который Рыжий загребает пальцем, слизывает, пытаясь разложить на составляющие, и никак не может. И еще не может понять, как Тянь это сделал. — В нем что? — А? — В соусе что? — Да так… всякое. — Что «всякое»? — Всякое-разное, — уклончиво отвечает Тянь, и Рыжий понимает, как ему удалось приготовить соус. И как ему удалось так ювелирно ровно ветчину и помидоры порезать и при этом пальцы себе не оттяпать. — Ты их что, в кабаке заказал? В ответ — глаза, к потолку поднятые: — Да. Но я так тщательно объяснял, как именно нужно приготовить, что в них положить, и чего не класть. Можно сказать, почти участвовал в процессе, и… не смейся давай. Я, между прочим, старался. Видишь: все, как ты любишь. Рыжий видит. С трудом подавляет желание склониться и ткнуться губами в его в щеку. Или в шею. Как получится, куда дотянется. По волосам рукой провести: спасибо, идеальные сэндвичи, вкуснее и быть не может. Новое кресло — мягкое, теплое, на пластилин похоже: гнется, принимает форму тела, еще больше расслабляя, и Рыжий вытягивает ноги, скрещивая щиколотки. Откидывает голову и краем глаза замечает, что Тянь садится так же. Елозит, стараясь умоститься удобнее, косится с улыбкой: — Клевые, да? — Да. С чего ты вдруг решил мебелью обзавестись? — Ну, не все же на полу сидеть. Так удобнее. Рыжий кивает. Правильно. Так намного удобнее, чем задницей на жесткие доски. Так намного удобнее, а еще внутри теплом екает: место у окна Рыжий облюбовал едва ли не с первых дней. Это Рыжий любит вытянуться здесь на животе, когда занимаются с Чженси. Есть Рыжий любит тоже здесь, глядя на город. И получается, что кресла эти Тянь, вроде как, вовсе не для себя купил. Не подарок, конечно, но все же… Все же Тяня сегодня потянуло на добрые дела. Тяня сегодня чем-то переебало. Рыжий отставляет тарелку с остатками сэндвича на пол, вытирает салфеткой рот: — Как у тебя с Чэном прошло? И становится неловко. Потому что Тянь ощутимо напрягается. Потому что, возможно, не стоило спрашивать: он про него не то что говорить, а даже упоминать не любит. Рыжий бы, наверное, и вовсе не узнал, что у него старший брат есть, если бы случайно не познакомились, когда тот Тяня в стену впечатал, а Рыжий, не разбираясь, не налетел на него. Зря спросил: Рыжий уверен, что Тянь односложно ответит, буркнет коротко, что все нормально, и тему эту они закроют. Но Тянь, пожав плечами, вздыхает тяжело и еще ниже сползает по мягкому креслу: — Хорошо прошло. Поговорили. Впервые за… кажется, два года, — усмехается, и Рыжий отчетливо улавливает смущение и в усмешке этой, и в том, как запрокидывает голову, потирая пальцами переносицу. — Я его хотел на игру следующую пригласить, но не решился. — Я думал, ты его терпеть не можешь. — Да я, в общем-то, тоже так думал. Рыжий ерзает, не решаясь задать вопрос, который на языке вертится. В ответе на этот вопрос он почти уверен. Так же, как уверен в том, что Тянь о таком вряд ли говорить захочет. Но все же пробует: — Он тебя бил в детстве, да? — и резко замолкает, когда Тянь поворачивается к нему, приоткрыв от удивления рот. Поясняет спешно: — Он просто на доброго парня не похож. И каждый раз, когда рядом оказывается, мне кажется, он тебя отпиздить хочет. А ты — его. Вот я и подумал, что… Тянь хмурится, осмысливая, а потом смеется. Тихо и искренне. Качает головой: — Нет. Никогда. Драться учил, и вот тогда я, бывало, от него выхватывал, да еще как. А вот просто ударить — нет, ни разу такого не было. Хотя иногда ему, наверное, хотелось. Родители всегда заняты были, мы с ними могли не видеться несколько дней, хотя в одном доме жили. И я таскался за Чэном. С утра и до позднего вечера. Постоянно. Он и родителями был, и нянькой в одном лице. Нянька, правда, тоже была, но я ее даже вспомнить не могу. Зато его хорошо помню. Терпения ему было не занимать. Единственное, на что я обижался: это когда он уходил куда-нибудь, а меня с собой не брал. — Из-за чего вы тогда поссорились? — Мы не ссорились. Просто однажды он ушел насовсем. Мне шестнадцать было, а он собрал свои вещи и просто свалил из дома. — И ты поэтому с ним не общаешься? Из-за того, что он свалил? — Нет. — Тянь молчит долго, будто никак решиться не может, и на лице у него желваки прыгают, но потом все же кривится, поворачивается лицом и, в глаза глядя, продолжает: — Из-за того, куда он ушел. Ты когда-нибудь про триады слышал? Рыжий уже кивнуть собирается: конечно, слышал, кто про них не слышал-то, а потом чувствует, как мышцы на лице в прямом смысле вести начинает. Это Тянь вовсе не тему решил сменить. Это, блин, продолжение истории. В башке крутится столько всего и сразу, что никак не выходит самое важное из этого вычленить. Чэн в триаде — это раз. Чэн в детстве вытирал Тяню сопли — это два. Ебучее противоречие. Тянь с ним не общается, Тянь кривит рожу, произнося его имя, и скидывает его звонки. Тянь на него злится. Тянь по нему скучает. А еще Тянь ждет. Реакции ждет и вопросов, которые непременно должны последовать и на которые, наверняка, отвечать не хочет. А Рыжий не хочет его ни о чем спрашивать. Рыжий делает глоток фруктового чая, вертит чашку в руках: — У всех свои недостатки, — ловит прямой недоверчивый взгляд и пожимает плечами, — что? Мой отец человека убил. И сидел в тюрьме. Я бы пригласил его на игру. Ну, если бы играл. И если бы он жив был. Тянь молчит в ответ, и вроде бы ничего странного в этом нет: про отца Рыжего все знают. Тянь тоже знает. Только теперь отчего-то очень важным становится, чтобы он не просто знал, а знал правильно, знал, как оно на самом деле было. Рыжий при всем желании не смог бы ответить, когда его мнение стало настолько важно. Но стало. Говорить Рыжий начинает медленно, тщательно подбирая слова и все равно на этих словах спотыкаясь. — Я его не помню почти. Мне семь было, когда я последний раз его видел. Что-то, конечно, осталось, но оно все смазанное, иногда разобрать не могу: я помню или я знаю, потому что мать рассказывала. — Рыжий мельком на Тяня смотрит, проверяет, точно ли стоит это все говорить, точно ли оно ему надо. Натыкается на серьезные глаза и плотно сжатые губы: перебивать не будет, лишнего не спросит. И, возможно, даже поверит. — Он не был плохим человеком. Вот это я точно помню. Он добрым был. Здоровым как медведь, молчаливым и добрым. Ну, знаешь, из тех людей, что никогда ни на кого не орут и не злятся. Мне казалось, он просто не умел злиться. Пока… ну, пока все не случилось. У Рыжего голос срывается, и последнее получается едва ли не шепотом. У Рыжего глаза жжет и ком в горле. Да такой, что кажется, больше ни одно слово сквозь этот ком не протиснется. Он вообще уверен, что если Тянь сейчас скажет хоть что-то или прикоснется слегка, предлагая продолжить, то все, что получится — вскочить и отойти подальше. На кухне спрятаться. Или в ванной. В себя прийти, очухаться. Потому что: нет, ну зачем ты ему это рассказываешь? Для того, чтобы рассказывать, у тебя есть ежемесячные встречи и час в кабинете школьного психолога. Тот счастлив был бы: ставил бы галки в отчете и задавал правильные вопросы. Он же умеет, у него диплом. Тянь вопросов не задает. Тянь на него даже не смотрит. Прикуривает сигарету, оглядывается в поисках пепельницы. Рыжему не предлагает, но пачку и зажигалку кладет так, чтобы он при желании без усилий дотянуться мог. А Рыжий прикрывает рот ладонью, трет подбородок и губы, проверяя чувствительность: не онемели, нет? Нет, нормально. И язык не отсох. Только пальцы от нервяка слегка дрожат. — Я тот день не помню почти. Обычный был день, а вот вечер хороший. Мы в ресторане были все вместе, родители годовщину отмечали. Вот это запомнилось: ресторан этот огромный и люстры в нем — стекляшки какие-то, они от света переливались, блестели красиво, и я пялился на них весь вечер. А еще был очень вкусный шоколадный торт, я, кажется, так и уснул — с куском этого торта и ложкой во рту, — Рыжий усмехается, вдыхает глубоко дым чужой сигареты, — а проснулся уже на улице. Проснулся и испугался до усрачки: меня отец нес, он вообще меня много на руках таскал, а тут маме отдал и сам говорил с какими-то мужиками. Я сначала думал, знакомых встретили, но они странные были. Знаешь, как бывает, когда по одной интонации понимаешь, что все не так, что все плохо. Оно и было плохо. Темень, вокруг ни души, переулок какой-то, а до машины нашей еще пилить и пилить, и свернуть некуда. Один из этих мужиков отца толкнул. Маму трясло, а мне в тот момент уже больше любопытно было, чем страшно: это же папа. Папа здоровый. И в юности боксом занимался. Я думал, он этого мужика поколотит. А он только отвечал спокойно, тихо, так, что и слов не разобрать было, а потом так же спокойно достал бумажник и отдал тому мужику. Сказал: «Все, мы уходим». И мы же правда почти ушли. Оно на том и должно было кончиться: обычное ограбление в подворотне, такие каждый день случаются. Я, уебище, тогда на отца злился, обидно было, что он вот так… понимаешь? Сигарету из пачки Рыжий все-таки достает, долго вертит в пальцах, прежде, чем подкурить, и только после первого горького вдоха, смотрит на Тяня: ну, понимаешь? Понимаешь, как это, когда тебе семь, а папа для тебя герой? А потом он вместо того, чтобы наказать нехороших дядек, взял и отдал им свой бумажник. Понимаешь, как это: когда до тебя только спустя годы доходит, что иногда сила в том, чтобы уступить, даже, если не хочется, потому что за спиной хрупкая женщина с ребенком на руках? — Мы дальше пошли, и никто больше ничего не говорил. Ни отец, ни эти. А потом мы поравнялись, один из них посмотрел на нас с мамой, ухмыльнулся так погано и схватил ее за бусы на шее. Они жемчужные были. Не настоящие, так просто, безделушка. Вряд ли этот уебок забрать их хотел: просто дернул так, что они порвались. Вот тогда я и узнал, что злиться папа все-таки умеет. Меня мать в сторону оттащила, отвернула так, чтобы мне ничего видно не было, а когда я обернулся, эти трое на отца бросились как свора собак, со всех сторон одновременно. Трое на одного, блядь. Со спины, сука. — Рыжий до першения в горле затягивается. Потом тошнить будет, но это потом. Говорит тихо: — Я помочь хотел. Тянь вздрагивает. Совсем рядом теперь сидит, касается плечом плеча, а Рыжий и не заметил, когда так близко подобраться успел. Молчит, только прижимается чуть крепче, и говорить вот так, тепло его чувствуя, становится легче. — Я уверен был, что смогу. За руку цапну или… да не знаю я, что там мозгов-то в семь лет. Думал, мы с папой им вдвоем наваляем. Вывернулся как-то, мать от меня такой прыти просто не ожидала, и к ним ломанулся. Даже страшно не было, только бусину жалко: я наступил на одну и она под ногой хрястнула, а я их собрать хотел потом и маме вернуть. Ну, когда все закончится и мы с папой победим. Смех в таких историях вряд ли уместен. А Рыжий не может ничего с собой поделать — смеется. Давится этим смехом, который вдруг становится осязаемым, плотным и внутри застревает так, что горло спазмом дергает. — Я до сих пор думаю, что было бы, если бы я спокойно стоял. Мама говорит, что не поменялось бы ничего, что те трое не столько денег хотели, сколько кулаками помахать, и все равно нас не отпустили бы. А я не знаю… до сих пор не знаю. Может, отец их просто раскидал бы, потом приехала бы полиция, мы бы собрали бусины с асфальта и все было бы как прежде. — Ты помочь хотел, — тихо говорит Тянь. Не прикасается, не трогает, не пытается по плечу или колену погладить. Хвала всем богам — не пытается. И даже не смотрит. Уставился немигающим взглядом на город, пальцы в замок сцепил и окаменел рядом. От этого легче. От этого проще. — Угу. Знаешь, чем это кончилось? Мужик, у которого я на руке повис, меня отшвырнул. Не ударил даже, а просто взял и отшвырнул как котенка. Признаваться в таком стыдно. И Тяню, и самому себе. Признаваться стыдно, а вспоминать страшно. Хотя тогда ни стыдно, ни страшно не было. Тогда все произошло так быстро, что даже понять ничего не успел. Секунда — ноги отрываются от земли. Секунда — асфальт дерет кожу на коленках и ладонях, а рука, выставленная для опоры, громко хрустит. Странный был звук: Рыжий его не слышал, Рыжий его чувствовал. Прямо там, внутри, под кожей и мышцами. И одновременно с этим звуком пришла боль. Волной захлестнула, от предплечья до самого затылка, и вырвалась наружу диким, звериным воплем. — Отец обернулся, увидел меня и ударил его. Один раз, в висок. Вот на том драка и кончилась. Потом это назвали превышением самообороны. А еще отец в тот вечер выпил, может, поэтому силу и не рассчитал. Но все один к одному сложилось, хотя он тогда этому мужику помочь пытался: стоял рядом с ним на коленях и пытался его в чувство привести. Только приводить там было уже некого. Потом приехала полиция, и отца я больше не видел. Он не разрешал, не хотел, чтобы мама приводила меня… ну, туда. Не хотел, чтобы я смотрел на него сквозь решетку. Да и она не хотела. Она уверена была, что его отпустят, говорила, что скоро он будет дома. И адвокат его тоже так говорил. Он до суда год в тюрьме провел, пока все подробности выясняли. Хотя что там выяснять-то было. Те двое сказали, что он первый на них напал. И… он же, правда, первый, получается. Первый ударил. Плюс алкоголь в крови, и… в общем, после суда мама вернулась домой одна. Я понять не мог почему: она меня никогда не обманывала, и она обещала, что они вместе придут, а тут… Я вообще тогда мало что понимал, но она постоянно говорила, что он не виноват, и я верил. Думал, все наладится. Ждал. А она это говорила просто потому, что хотела, чтобы я знал, что он не был плохим человеком, чтобы не забывал об этом. — Рыжий краем глаза замечает, как Тянь поворачивается в его сторону, в лицо смотрит, и никак не может заставить себя в ответ посмотреть. — Он два года в тюрьме провел. Год до суда, год — после. А потом его не стало: сердце сбойнуло, да так, что сделать ничего не успели. У меня никак в башке не укладывалось. Я даже не плакал. Вот когда его в полицию забрали после драки — плакал. И когда мать без меня к нему уезжала — тоже каждый раз… от обиды, что она меня с собой не берет. А когда он умер, я вообще ничего не почувствовал. Я даже похороны вспомнить не могу. Мама говорит, я там был, а у меня — просто чистый лист, пусто, будто и не было. Для меня и поменялось все не сильно: нет его, потому что он в тюрьме или нет его, потому что он умер — одинаково. Его просто нет. Рыжий плечами пожимает, выдыхает шумно, снова к сигаретной пачке тянется, не закуривает, просто вертит в руках. Отгоняет подальше мысль, что ему и сейчас кажется, что отец у него есть, только там где-то, далеко и увидеться с ним нельзя. Он бы это Тяню рассказал. Смог бы рассказать — ему бы он это доверил, но отчего-то кажется, что если вслух произнести, то это чувство не вернется больше, сотрется из подсознания и от этого только больнее станет. — Справедливость, кстати, все-таки восторжествовала: те двое попались на разбойном нападении. Очередном. Там потом много чего всплыло, и за решеткой они все-таки оказались. Если отец был бы жив, был бы пересмотр дела. Его, скорее всего, отпустили бы. И сейчас он бы приходил посмотреть, как я в баскетбол играю. Я бы его позвал посмотреть. Если бы играл, как ты. Тянь молчит выжидающе. А потом по-кошачьи плавно перебирается в кресло Рыжего. С пластичностью ртути перетекает из одного положения в другое. — Все, — Рыжему очень хочется, чтобы это прозвучало, как подведение итога. Конец истории, точка. Чтобы прозвучало уверенно, и Тянь не спросил что-то вроде: а дальше? Потому что вспоминать это «дальше» ни сил, ни желания. Тянь не спрашивает. Не пытается выдать дурость вроде: мне жаль. Думает о чем-то своем, сквозь ткань ощупывает в кармане штанов корпус телефона. Придвигается ближе, укладывая голову на плечо и перехватывая рукой поперек туловища. Замирает рядом, глядя на ночной город. Дышит в шею. Жмется губами к ключице. Просит: — Джие скажи, что останешься. И что завтра поздно будешь, ладно? — Это с чего вдруг? — В океанариум хочу. Ты тоже хочешь. Рыжий фыркает. Думает: как же, блядь, оказывается просто. Без уточнений и заебистых вопросов. Без оценок, сочувствия, любопытства, без выламывающей кости неловкости, когда нужно закрыть неприятную тему. Просто настолько, что он ему, наверное, когда-нибудь, сидя у окна, все остальное расскажет. А потом вот так же скажет: — Хорошо, — и еще, — я помыться хочу. Отлепись от меня. — Только если с собой возьмешь. — Нет. Тянь, признавая поражение, коротко в плечо целует. Поверх футболки, но все равно — приятно. Уточняет на всякий случай: — А может, возьмешь? Я тебе свою резиновую уточку покажу. — Нет у тебя уточки. — Ладно, подловил, нет. Но может, что другое интересное найдется. Кстати, уточка — это идея. Надо купить. У тебя была в детстве? — Нет. — Не ври давай. У всех была. — А у меня не было. — Я же у Джии спрошу. Рыжий, стараясь не засмеяться, поджимает губы, выворачивается из рук и поднимается на ноги: — Не надо. — Ладно, мне и так все ясно. Точно меня с собой взять не хочешь? Точно. Тяню не нужно мыться: от Тяня и так гелем для душа несет. Тяню нужно остаться здесь и посидеть в одиночестве, втыкая в роскошный вид за окном. Вытащить телефон из кармана, вытащить голову из задницы и сделать то, что хочется. А Рыжему нужно предупредить мать, чтобы не ждала его сегодня, а потом залезть под горячие струи и дождаться, пока все воспоминания и невеселые мысли не утекут в слив вместе с мыльной пеной. Сообщение Рыжий набивает быстро, откладывает мобильный на полку и, уже раздевшись, читает лаконичный ответ от Джии. Ничего не уточняет, желает хорошего вечера. Она в последнее время вообще ни о чем не спрашивает, только кивает с улыбкой, когда Рыжий говорит, что будет поздно, или не будет вообще, потому что у Тяня останется. Джия думает, что у Рыжего завелась девчонка, а Тянь — это такое незамысловатое прикрытие. Рыжий думает, что это удобно и что это — пиздец, конечно. Его смущает, Тяня — веселит. А еще Тянь однажды спросил, не хотел ли Рыжий на самом деле с девчонкой попробовать. Рыжий тогда только отмахнулся. Что тут скажешь? Хотел, конечно. Давно, до Тяня еще, когда Рыжему и в голову не приходило, что однажды он залипнет взглядом на высоченном придурке с параллели и на полном серьезе будет прикидывать, какие ощущения могут возникнуть, если приложиться губами к его щеке. А потом в башке вообще ничего кроме этого придурка не осталось. Но не рассказывать же ему об этом? …Когда Рыжий выходит из ванной, Тяня у окна уже нет. И света в квартире тоже почти нет. Полумрак везде, только лампа на прикроватной тумбочке включена. Тянь, развалившийся на кровати и успевший до трусов раздеться, увлеченно смотрит в журнал с помятой обложкой. А Рыжий смотрит на него. Длиннющие ноги с острыми коленками, рельефные мышцы на животе и взъерошенные волосы. Магия, чтоб ее. От которой ни одним оберегом не укрыться. Да и не хочется. Особенно когда он, трогательно нахмурив брови, назидательно поднимает указательный палец вверх: — Я читаю очень научный гороскоп. Ты знал, что… подожди, сейчас… сейчас… Вот! Ты знал, что: «во львах скрыто столько силы и страсти, что дух захватывает?» Лев — это я. Рыж, у тебя от меня дух захватывает? Рыжий вздыхает: придурок, господи. Упирается коленом в бортик кровати. Взглядом в полувставший член, отчетливо обозначившийся сквозь белый хлопок боксеров. Думает: «Да. Пиздец как». Говорит: — Не-а. — Это ты просто стоишь недостаточно близко. Тянь, глядя поверх страниц, манит к себе, и Рыжий, подыгрывая, переползает ближе. Садится на бедра, строит хмурую рожу. Ее теперь именно строить приходится. Нечего и без того озверевшее самолюбие подкармливать. Дожидается нетерпеливого, смешливого: — Ну-у? Качает головой: — Нет. Нормально все. Дышу. — Ладно. — Журнал улетает на пол, шлепает страницами по полу, а ладони Тяня шлепают по коленям Рыжего. — Это потому что ты в гороскопы не веришь. Не веришь же? — Нет. Это все для звездных мальчиков вроде тебя. — И почему же я звездный мальчик? — Потому что. — Рыжий старательно игнорирует мурашки, которые волнами под руками Тяня разбегаются. Под руками, что неторопливо и уверенно поглаживают снизу вверх и обратно, с каждым разом чуть глубже ныряя под полотенце, обмотанное вокруг бедер. Все ближе подбираясь к паху, но не прикасаясь там, где уже очень хочется. Дразнится, следя за реакцией, и все еще ответа ждет. — У тебя созвездие на спине. — Чего у меня на спине? — Созвездие. Из родинок. Если их соединить, получится созвездие. Щурится в ответ, склоняя голову, и в углу рта появляется острая усмешка. Рыжий до сих пор понять не может: он ее перед зеркалом по утрам отрабатывает, или эта херня врожденной бывает. Привыкнуть пора бы, но ведет от нее снова и снова. Сейчас — тоже. Почти так же, как от его пальцев под полотенцем. — Так вот чем ты так увлекся тогда, на площадке, когда я мышцу потянул, да? Я-то думал, ты там пентаграмму выцарапываешь, а ты, оказывается, на созвездие запал. — Нет. Я тебя просто полапать хотел. Улыбается шире и за шею к себе тянет, спрашивает изо рта в рот: — Сильно хотел? — Очень. — А тогда непохоже было. Тогда… Тогда он был уверен, что это все просто шутка. Тогда казалось, что Тяню его выбешивать нравится, и даже в голову не приходило, что этот залюбленный вниманием мальчик будет его ежедневно у школьных ворот ждать. Тогда даже в голову не приходило, как с этим звездным мальчиком хорошо может быть и как болезненно-гулко будет на него в грудине теплом отзываться. — Мог просто подойти и полапать. Я бы ни слова против не сказал. — Тянь снова обеими руками по бедрам проходится, гладит, а потом, сжав, подталкивает вверх, заставляя приподняться и встать на колени. Вертится под ним, переворачиваясь на живот, просит лениво: — Покажи. Полапать тоже заодно можешь. Укладывает голову на сложенные руки, лежит тихо, Рыжий только диву дается: ему такая покорность достается нечасто. И полумрак еще этот. Кожа, зацелованная жарким весенним солнцем, которая на контрасте с белоснежным бельем еще темнее кажется. Каждую мышцу на спине видно. Отросшие пряди волос на шею падают. Рыжий глаза закрывает, вдыхает поглубже. Его, Тяня, вдыхает. Не глядя, кончиком пальца чертит линии по гладкой коже. Он точно знает, он их наизусть выучил. Тянь отзывается едва уловимым движением плеч. Шепотом: — Еще раз, — мелкой дрожью, когда Рыжий повторяет, на этот раз царапнув ногтями. — «Дабл ю»? — Нет, дурень. Смотри: вот, самые яркие. — Рыжий пару секунд липнет на полосы, оставшиеся от ногтей. Заставляет себя дышать. Склоняется, опираясь на руки, и прижимается губами к лопатке. Еще и еще раз. — Сегин. А вот здесь, ниже — Рукбах… здесь Нави, чувствуешь? Шедар и… Каф. Ну? — М-м… — Кассиопея. Тебе, кстати, подходит. Она тоже понты любила и повыделываться. Поговорить на тему собственной неотразимости, — доверительно сообщает Рыжий, продвигаясь ладонью вверх. К волосам, к загривку, чтобы сжать в кулаке, потянуть несильно, заставляя запрокинуть голову, чтобы продолжить уже шепотом, прижимаясь губами к уху. — Договорилась до того, что ее наказали за хвастовство. И теперь она висит на небе вниз башкой. — Бедняга… Тянь, подставляясь под укус в шею, не двигается, когда Рыжий, втянув кожу в рот, сжимает зубами. Не двигается, хотя знает, что после такого точно след останется. Яркий след. Который всем желающим будет виден. Который всем желающим будет недвусмысленно сообщать: я не сам по себе, я чей-то. Очень-очень сильно чей-то. Рыжий скользит губами ниже, жадно впивается еще раз чуть левее выступающего позвонка. Мое. Мое. Все мое. И понимая, что Тянь даже не думает сопротивляться, в знак благодарности зацеловывает воспаленное пятно губами. Кожа под ладонями гладкая и очень теплая. Теплая, а потом и вовсе горячей становится: Рыжий гладит неторопливо, разминая мышцы, ерзает, устраиваясь удобнее, и замирает, когда упирается стоящим членом в ягодицы. Не специально, оно само получается, но от этого прикосновения прошибает такой волной удовольствия, что всем телом передергивает. Его и Тяня. Одновременно и неожиданно. Полотенце на бедрах путается. Не поддается с первого раза: Рыжий дергает слишком резко. Мешает. Как же оно мешает. Давит и неприятно елозит. А вот о Тяня потереться было бы приятно. Навалиться всем телом, прижаться крепко и двигаться плавно, медленно. Двигаться, прогибаясь в пояснице. Двигаться, вдавливая его бедра в матрас. Двигаться, когда Тянь под ним. Двигаться, как если бы… Горло перехватывает спазмом, и Рыжий сухо сглатывает, залипает на темную макушку и краешек покрасневшего уха, пытаясь поймать мысль. Но сердце разгоняется до безумного ритма, несет по венам кровь с запредельной скоростью, и, кроме шума, в голове ничего не остается. Кроме шума и несвязных обрывков: если бы, если бы, если бы… Пальцы, царапнув шею, сами скользят ниже. Вдоль позвоночника, несмело, без давления, и останавливается Рыжий только там, где тонкий хлопок белья неплотно прилегает к коже. Там, где хлопок упруго натягивается, скрывая ложбинку между ягодицами. Там, где мышцы сразу же рефлекторно напрягаются, а Рыжий едва удерживается, чтобы не попросить: пожалуйста. Пожалуйста, не сжимай. Я только потрогаю. Но хочется не только трогать. Уж точно не через ткань. Хочется надавить ладонью между лопаток — не двигайся, не сопротивляйся, не мешай мне — и стянуть его боксеры вниз. Хочется, чтобы он отвел ногу в сторону, чтобы сам потянулся, развел ладонями ягодицы и замер, задыхаясь и мелко вздрагивая. Хочется гладить его там, настойчиво, ласково, пока не расслабится, пока сам не вскинет бедра навстречу: давай попробуем. Тянь будто мысли улавливает: утыкается лбом в локтевой сгиб. Прячется. Не останавливает, но не останавливает потому только, что сдерживается, и границы Рыжий пока не переходит. Пожалел же уже наверняка, что на живот перевернулся и оказался в этой недвусмысленной позе, иначе не напрягался бы так: до звона в каждой мышце. Не подумал, скорее всего. Не подумал, что Рыжий, по спине погладив, остановиться не сможет. И Рыжий не может. Рыжего накрывает так люто, что в голове шумит, а член болезненно ноет. И ничего, ни единого слова выдавить из себя не получается. Не получается зашептать в самое ухо: пообещать, что он осторожно и очень медленно. Что он ни за что ему больно не сделает и даже задыхаясь от возбуждения — потерпит и будет растягивать его долго-долго, будет ждать столько, сколько потребуется, пока не убедится, что Тянь готов, что сможет его принять, что, если и будет стонать под ним — так только от удовольствия. Что понимает: вот так, снизу у Тяня не было очень давно, и вряд ли это сразу приятным окажется. А Рыжему важно, чтобы приятно было. Чтобы было лучше, чем с теми, кто был до него. Стоит Тяню пошевелиться попробовать, Рыжий вперед подается, наваливается сверху, зарываясь лицом в волосы на затылке, и крепко в его предплечье вцепляется. Скользит выше, сплетая свои пальцы с его, просит хрипло: — Подожди. — И Тянь, надо же, ждет. …Тянь ждет. Тянь не двигается. Не двигается, хотя внутренний голос дурниной заходится: останови его. Останови, пока все не зашло слишком далеко. Сердце частит, голове горячо так, что скулы пощипывает. И они краснеют, наверняка. Интересно, у Рыжего — тоже? Обернуться бы, посмотреть, но никак не выходит себя заставить. Слишком много всего и сразу: его вес на бедрах, тугой узел внизу живота и неуловимое почти беспокойство. Беспокойство. Это именно оно. Другое определение Тянь подбирать не хочет. От правильно подобранного определения оно только усилится. Растечется нарастающей в кончиках пальцев дрожью, хлынет по всему телу и выдаст с головой. Беспокойство. По шкале от одного до десяти — на одиннадцать. От него еще сильнее ведет. К чему они придут, Тянь понимает. Как тут не понять, когда Рыжий — тяжелый, горячий, дышит так часто, жадно целует шею, трется членом о его бедро и пачкает смазкой. К чему они придут Тянь понимает, и можно так просто прекратить это. Можно. Одной короткой и емкой фразой: я только сверху. По-другому никогда не было и не будет. Но Рыжий ведет рукой вдоль позвоночника, цепляет резинку боксеров, тянет вниз и, захлебнувшись вдохом, стискивает зубы на загривке. Медленно и больно. Держит. Держит и, господи, блядь, дрожит. И не получается его остановить. От этих грубоватых собственнических замашек по всему телу таким возбуждением прошивает, что сопротивляться не хочется. Не хочется так же, как не хотелось тогда, на скамейке за спортивной площадкой, когда Рыжий сжимал его волосы в кулаке и царапал спину, а у Тяня в первый раз в жизни встало не на контроль, а на его отсутствие. Не хочется, потому что Рыжий, стянув белье, снова по позвоночнику гладит. Тягуче и долго. Приятно. Кончиками пальцев. Возможно, на пальцах они сегодня и остановятся. Точно остановятся — Тянь знает. Его на большее не хватит. Слишком неожиданно. Слишком непривычно. Он не готов. Хотя не очень понятно, как к такому вообще готовиться: обвести красным маркером дату в календаре и пришпилить его на стену? Вот, Рыж, смотри, я готовлюсь. Еще пара дней, недель, месяцев — и, окей, можешь мне вставить, а пока подожди. Потому что никогда даже трогать себя там не разрешал, и все это — слишком быстро. Все это — просто слишком. — Шань, — совсем беззвучно получается, Тянь сам себя не слышит, не то что Рыжий. Совсем беззвучно получается, и, может, оно и к лучшему: он понятия не имеет, что хочет сказать. А потом не хочет говорить уже ничего, потому что Рыжий, не переставая целовать в шею, по лопатке гладит, по ребрам и ниже. Бок, бедро и ямка под коленом. Снова бедро. Теперь уже по внутренней стороне. Мешающие боксеры стаскивает ниже. И снова по коже. Снова горячими пальцами. Не спешит и к каждому вдоху прислушивается. Прислушивается и, наверняка слышит, как Тянь все чаще сбивается. Дыхалка, сознание, самоконтроль — все настройки по пизде. Конкретный такой, глобальный сбой. В башке пусто, а собственное тело реагирует предательски: мурашками по коже и поясницей до боли выгнутой — трогай. Прикасайся. Все можно и ничего не стыдно. И еще появляется странное чувство доверия: Рыжий знает, что и как нужно делать. Знает, как ощущается проникновение и сколько времени нужно, чтобы неприятные ощущения отступили. Знает, где надавить и как погладить, чтобы изнутри садануло острым болезненным удовольствием. Тем, что от привычного отличается. Тем, что контролировать не получится. Получится только принимать, подставляться, отзываться на него хриплыми выдохами и, быть может, стонами, если сдержаться не получится. Когда Рыжий прикасается к нему там, Тянь вздрагивает и крепко закусывает губу: твою мать, да точно не получится. Они еще даже не начали, а его ведет так, что того и гляди очередной сорванный выдох прокатится по трахее, попадет на голосовые, и получится откровенно, громко и уязвимо. Пальцы у Рыжего осторожные. Теплые, чуткие. Без настойчивости прикасаются, без несдержанной грубости. Дразнят теплом от копчика до мошонки, кружат по входу в его тело, надавливая на пробу, а Рыжий, до боли сплетаясь пальцами, влажно целует шею. Успокаивает, не переставая трогать там, внизу. И Тянь не выдерживает первым: тянется к изголовью, ищет на ощупь тюбик со смазкой, спрятанный между матрасом и спинкой, зажимает в руке, не решаясь протянуть за спину и отдать Рыжему. Вот так на одних ощущениях — совсем стремно. Лежать в ожидании, когда крышка хрустнет под пальцами, ждать, когда он снова дотронется. Дотронется уже не сухими и теплыми пальцами. Дотронется — и будет влажно и скользко. Тянь ерзает, без слов прося Рыжего отпустить, и тот слушается сразу же: приподнимается, встав на колени, позволяя вывернуться из этой беспомощной позы и посмотреть в глаза. У Рыжего очень яркие губы: кусал. До крови кусал, пока ласкал его. У Рыжего поплывший от возбуждения взгляд. Он будто из другой Вселенной возвращается, смотрит растерянно на протянутый тюбик, на Тяня. Снова на тюбик. Свинчивает крышку, и Тянь сосредотачивается на этом простом действии излишне внимательно. Сам не зная зачем, говорит шепотом: — А у тебя руки дрожат, — и закрывает глаза. Комкает простыню в пальцах, вслушивается в характерный влажный звук, с которым смазка выдавливается из упаковки, и думать получается только о том, чтобы не дернуться, не остановить в последний момент. И еще: черт. Черт, ноги. Рыжий на бедрах сидит, сжимает своими, и совершенно не понятно, как так вывернуться, чтобы ноги раздвинуть. Чтобы согнуть в коленях. Чтобы он мог… От прикосновения ладони к члену всем телом дергает. Прохладно и мокро. Приятно. Приятно по стволу снизу вверх и обратно, оголяя головку. Приятно подушечкой пальца по уздечке и ямкой ладони по уретре. Приятно, когда Рыжий падает сверху, наваливаясь всем телом и мычит в губы от удовольствия. Приятно настолько, что почти затирает разочарование, когда он заводит руку за спину, растягивает себя наспех, закусив губу, пользуясь тем, что последний раз трахались пару дней назад, и долгая подготовка не нужна. Тянь думает: зачем? Зачем остановился? Зачем, когда было так хорошо и страшно одновременно. Зачем, когда им обоим этого хотелось. А потом не думает уже ни о чем, потому что Рыжий с громким стоном насаживается на член, вскрикивает, выпрямляясь, и, запрокинув голову, срывается в нетерпеливый, все мысли из головы выбивающий ритм. …За окном густая и плотная темень. В квартире тихо, и лампа давно погашена. А Рыжий все вертится, никак не уляжется. В десятый раз переворачивается с бока на бок, задевая коленом. В десятый раз подминает кулаком подушку, раздраженно вздыхая. Тянь был уверен, что уснет как убитый. После второго раза, совместного теплого душа и доеденных на кухне сэндвичей — должен был уснуть. Но не уснул. Теперь и вовсе на спину перекатывается, и Тянь видит как в полутьме глаза поблескивают. Потолок изучает. Думает о чем-то. Молчит. — Рыж? Со спины — на живот и снова кулаком в подушку. Лбом — в плечо и горячим выдохом по коже. В башке у Рыжего что-то закипает. Тяню для того, чтобы определить, даже смотреть на него не нужно: он давно уже безошибочно определяет, когда Рыжий бесится. И вот сейчас он бесится. И вот сейчас — вряд ли от бессонницы. И хер поймешь, чем его кроет. Хорошо же все было. — Если ты не перестанешь вертеться, я решу, что тебе мало, и мы продолжим. Буркает недовольно, оплетает конечностями — все, я сплю — и пару минут лежит неподвижно. Заставляет себя лежать. Но стоит Тяню руку на затылок уложить и по волосам погладить, раздраженно языком цокает и приподнимается на локтях: — Кто был тот парень на веранде? — Какой парень? — Там, у Юби. Парней на веранде у Юби было много. Тянь, перебирает в голове всех, кого видели, пытается понять, кто и чем мог заинтересовать Рыжего. Не находит ничего подходящего, дергает короткие рыжие волосы: продолжай, нужна подсказка. Так и застывает, зажав пряди в щепотку, когда Рыжий сначала зло сопит, решаясь, а потом выпаливает: — Он свою памятную зажигалку проебал. С жуком-скарабеем. И предлагал у тебя поискать. Ну, помнишь? Тянь помнит. На автомате еще пару раз по волосам проходится. Думает: спасибо, господи, бля, что темно. Так намного лучше. — Ты что, опять подслушивал? — Случайно получилось. Я тебя искал, вышел и… Вы с ним встречались, да? — Нет. — Но вы с ним?.. Не договаривает, замолкает на полуслове. И мышцы у Рыжего на шее каменеют. Напрягаются. Напряжение это сквозь кончики пальцев перетекает в Тяня, разрастается внутри глухим раздражением. На все и сразу. На Яна, который спустя пару месяцев вдруг вспомнил, что неплохо поебались, и повторить предложил, на себя, за то, что не вовремя недокуренную сигарету не выбросил и не свалил куда подальше, и на Рыжего за то, что спрашивает. Зачем спрашивает-то? Понял же. Понял, и шарахнуло его этим неслабо. Бесится вон, едва ли зубами не скрипит. Но ответа ждет. Вот только что ему ответить-то? Не правду же рассказывать. Рыжий вряд ли его уебищную философию оценит. Понимаешь, так бывает: кто-то глушит тактильный голод драками, а кто-то душевную пустоту — одноразовой еблей. Кто-то прячет синяки и царапины под пластыри, а кто-то — чужие вещи в коробку. Ни то ни другое не работает, но какое-то время создает иллюзию удовольствия. Иллюзии вообще штука полезная. От боли берегут и исчезают бесследно, по-тихому, как только в твоей жизни появляется достойный реальный аналог. Реальный настолько, что можно по голове погладить. — Тянь, вы с ним?.. — Да. Один раз. Молчит в ответ. Дышит размеренно. И размеренность эта — нарочитая, тщательно контролируемая и не настоящая. При настоящей пульс так не колотится. — А потом? — А потом не было никакого «потом». — Почему? — А почему оно должно быть? — Не знаю. У нас же есть. — Ну, ты это другое. Ты же рыжий. Объяснение, конечно, так себе, но его, как ни странно, хватает. Рыжий фыркает в плечо и двигается ближе: все, принято. Достаточно. — Так вот оно в чем дело… Рыжему этого хватит. Хватит, чтобы заснуть. И чтобы какое-то время об этом не думать. Рыжему хватит, а Тяню мало. Мало, как было мало Рыжему, когда он подкармливал сыром никому ненужного кота и, вот же, не удержался — притащил к себе домой: ты теперь не сам по себе, ты теперь мой, и это насовсем. — Дело в том, что когда мы с тобой познакомились, у тебя было шестнадцать веснушек. Семь на левой щеке, и девять на правой. Сейчас — тридцать одна. И от солнца все больше и больше становится. А я их хочу пересчитывать каждый день и ничего не пропустить. Собственная искренность почти болью в грудине тянет. Почти, но не совсем. Почти, но не она. Просто похоже. Просто как боль, но только наоборот. — Они пропадут осенью. — Пропадут, — соглашается Тянь. — А весной опять появятся. И я опять пересчитаю. И следующей тоже. Можно? Он долго молчит в ответ. Сглатывает сухо, и пульс под пальцами Тяня бьет новый максимум. Говорит: — Дурак, — и перед тем, как потянуть одеяло вверх, укрывая обоих, дерганым, рваным жестом трет переносицу и глаза.