Недотрога

Утром диктор в телике сказал: циклон, непогода, дождь. Тянь не поверил. Откуда бы? Все выходные на улице стояла жара. Рыжий тоже не поверил, но утром, перед выходом из дома, достал из шкафа две толстовки: себе и Тяню. Как-то так вышло, что домой вчера Тянь так и не попал. Хотя Рыжий это планировал. Строго сказал: «После океанариума я домой. И ты домой». Тянь кивнул: не дурак же, понятно. Рыжему нужно матери на глаза показаться и показаться наконец-то одному, иначе ее аксиома о наличии у Рыжего девчонки может превратиться в теорему, требующую доказательств. А из доказательств у Рыжего ночевки вне дома, припухшие губы, сияющие глаза и… Тянь. Поэтому спорить не стал: не наркоман же, один вечер можно и потерпеть. Тем более, все воскресенье впереди. Можно Рыжим закинуться так, чтобы на двенадцать голодных часов хватило. Но что-то пошло не так. Воскресенье вывернулось диванной ленью и вкусной едой. Воскресенье вывернулось признанием Рыжего, что баскетбольная корзина прямо в квартире — это все-таки круто, игрой на раздевание, раскиданными по комнате шмотками, диким хохотом, погоней и ободранным при падении локтем. Рыжий, лежа сверху, неловко вывернул его руку, тронул губами ушибленное место, потом лизнул в солнечное сплетение, выпрямился, прищурился на Тяня, валяющегося на полу в чем мать родила. — Мне кажется, ты поддавался. — И потянул за шиворот свою футболку. Воскресенье закончилось слишком быстро. До океанариума они добрались, когда на улице начало смеркаться. Тянь неверяще разглядывал табличку «Закрыто» — да ну ладно, всегда же до десяти работал, он помнит, он с Чэном здесь бывал в детстве. Рыжий задумчиво раскачивался с пятки на носок: — Так вот какое оно. Свидание с самым охуенным парнем в школе. — Ты мне льстишь. — Это остальные тебе льстят, чучело. — Рыжий предусмотрительно попятился. Тянь кивнул. Чучело так чучело. Пусть. Достал телефон и, прихватив Рыжего за шею, прижался щекой к щеке. Замер, разглядывая себя и его на фоне бледно-голубой стены с бутафорскими рыбами. Хотел сделать фото на память. Потом подумал: на какую, на хрен, память? Спросил: — Ты понимаешь, что это — насовсем? — Фото? — Фото. Рыжий уложил руку на поясницу, потом обхватил за бок, притягивая ближе. Ближе было некуда. Перевел дыхание, нахмурился и просто, совершенно буднично сказал: — Хорошо. Под ребрами хрустнуло. Одновременно с этим хрустнула камера, сохраняя в памяти мобильника фото, на котором Тянь потом не будет узнавать сам себя, сколько бы ни смотрел. Потом они долго целовались в первом подвернувшемся переулке, хватая друг друга за плечи и волосы, будто не было позади целого дня, проведенного вместе, а впереди — обещанной жизни. На город упала вечерняя темень, Рыжий, приходя в себя, сунул нос в ворот его футболки, отдышался. — У меня сегодня останешься? Тянь улыбнулся уличному фонарю, который вспыхнул и тут же погас, решив не мешать. Тянь подумал: повезло. Не с фонарем, а вообще. Джия ему не удивилась: стоя в прихожей у зеркала, окинула взглядом их отражение, аккуратно докрасила губы, стерла излишки помады о щеку Рыжего, погладила Страшилу по спине, погладила Тяня по плечу и унеслась на работу, прихватив с вешалки плащ — завтра обещали непогоду. И вот оно завтра. Вот она непогода: на город с запада наступает, а Тянь, сидя на последней парте, улыбается сквозь стекло хмурым тучам и теребит рукав чужой толстовки, наброшенной на плечи, подавляя желание снова посмотреть на часы: сколько там осталось-то? Зонг сегодня хороша как никогда, саму себя превосходит, возводя стервизм в кубическую степень: дергает всех по очереди, никому и рта не дает толком открыть, намеренно заваливает уточняющими вопросами и переходит к следующей жертве. Не иначе соскучилась за выходные. Но в помещении висит разморенный пофигизм: конец дня, последние минуты и — свобода. Юби вон вообще маникюром увлечена: старательно орудует пилкой для ногтей, спрятав руки под парту и отвлекается только на то, чтобы сообщение в мобильном настрочить. Нервно постукивает носком изящной туфельки по полу. Явно что-то планирует, и оно явно удастся. Аж завидно. Тяню-то приходится не так, как хочется, а так, как надо. Хотелось вот сегодняшний день вообще прогулять, так и не почтив храм науки своим присутствием, уволочь Рыжего куда подальше и прошляться весь день по городу. Или хотя бы первый урок прогулять и затащить его в какую-нибудь подсобку, подперев хлипкую дверь первым, что под руку попадется. Но никуда Тянь его, разумеется, не затащил: это он за пропущенный день получит понимающий кивок от преподавателей — конечно, бывает, обстоятельства. А вот Рыжему светит очередное посещение учительской и вызов матери в школу. Создавать Рыжему проблемы не хочется. Создавать Рыжему проблемы нельзя. У Рыжего в жизни все должно быть хорошо. Потому что плохо у него уже было. Тянь, подперев голову кулаком, отворачивается к окну. После выходных стало легче. Не отпустило, но притихло. Потому что Рыжий был рядом, и от этого «рядом» создавалась иллюзия контроля: ничего с ним не случится, когда вот так. Когда можно собой прикрыть и от всего мира спрятать. А теперь вот несколько часов и все по-новой. Мысли в голову набегают как хмурь на небо. Слоями кроют, и на душе все мрачнее становится. Чэн сказал: тебе не понравится. И вот, вроде же знал все. С самого начала, пусть и в общих чертах, представлял себе как оно там — в мире Рыжего. Еще из той распечатки, присланной Лу, самое важное знал: мальчик из плохой семьи, отец — убийца, мать — не в себе, лечилась целый год. Только тогда не возникало вопросов, как оно так вышло. Тогда оно шуршало сухими фактами на бумаге. Теперь раздирает внутри чужой болью. И это еще не по максимуму: Чэн умеет рассказывать так, будто слов ему жалко, Чэн ему так в детстве рассказывал то, о чем предпочел бы молчать. Но все равно хватило, чтобы закрыв за ним дверь, долго стоять, прижавшись к ней лбом, а потом слоняться по квартире из угла в угол, не находя себе места. Хватило, чтобы заказать в интернет магазине дурацкие кресла со срочной доставкой, а в ресторане — приготовленные на заказ сэндвичи, и все считать минуты, ждать. Хотелось его в охапку сгрести и прижать покрепче. Что-нибудь хорошее для него сделать тоже хотелось. И спросить о многом. Тянь собирался. Но не решился. Не нашел как. Нельзя же вывалить правду: я и так все о тебе знаю, я рылся в твоей жизни, а теперь не мог бы ты вывернуться мясом наружу и подробностями поделиться? Не жадничай, потешь мое любопытство: расскажи почему ты ни с кем не хочешь общаться, расскажи почему тебя нельзя трогать, расскажи, когда это началось. Расскажи, как после смерти отца вы с матерью остались одни в целом мире и как десятилетний ребенок ежедневно наблюдал, как самый родной человек медленно сходит с ума, как она выстраивает вокруг себя другой, альтернативный мир и раз за разом бьется о невидимые стены и острые углы, потому что границы с реальным не сходятся. Расскажи как она на целый год оказалась в больнице, а ты — в сиротском приюте. Расскажи, страшно было, больно, много плакал? Подружился с кем-нибудь? Нет, конечно нет. Зато спустя пару месяцев случайно сломал руку еще раз. Ту же самую, да? Правую. А еще случайно отбил себе почку и приложился башкой при падении до сотрясения мозга. Расскажи, а я тебя пожалею, хочешь? Беда в том, что Рыжий не хочет. Рыжему оно не надо: сам справился. Как мог, так и справился. Надо оно Тяню. Надо так, что изнутри раздирает. Очень надо, потому что теперь не получается смотреть на него и не видеть маленького рыжего мальчишку с заплаканными глазами, к которому хочется туда, в прошлое, на несколько лет назад пробраться и ото всех за собственной спиной спрятать, в одеяло укутать и долго на руках укачивать. Тяню надо — и нельзя, потому что Рыжий вряд ли оценит. Рыжий не даст ни пожалеть себя, ни помочь. У Рыжего война со всем белым светом и на хую он вертел миротворцев. — Хэ Тянь. Его Зонг, видимо, оставила на закуску, чтобы на приятной ноте закончить. Потому что за все время он никогда, ни разу не приходил на ее занятия не подготовленным. Потому что одним из лучших учеников школы случайно не становятся и уж точно не остаются. Зонг к нему снисходительна и никогда особо не треплет: возможно, просто неинтересно. Сейчас вот тоже без особого любопытства смотрит, как Тянь неторопливо поднимается на ноги и склоняется в легком поклоне: — Я не готов. — Хорошо, останетесь после занятий. В качестве наказания. Здесь как раз нужно прикрутить полку, — расплывается в улыбке Зонг. Тянь отвечает ей такой же улыбкой: — С удовольствием. Дожидается сухого кивка и садится на место, так и не разжимая скрещенные за спиной пальцы. Получилось. Так просто. Ей нужны полки, а ему нужно сорок минут в одном с ней кабинете и отсутствие посторонних. …Через полчаса Тянь понимает: просто не будет. Казалось-то — почти у цели, осталось ненавязчивый диалог завязать, о чем-нибудь мило рассказывать начать и плавно съехать в нужную тему. По факту — какой там. Зонг очаровываться никак не желает. Зонг о его присутствии забыла напрочь, как только остальные из класса вышли, а она ткнула пальцем в нужную стену: «Вот сюда». И все. Уселась за стол, очки на нос нацепила и оглохла. Погода. Грядущий экзамен. Новая клумба у школьных ворот. Форма, вот, у полочки очень необычная — Тянь прямо умилился. Зонг сказала «М-м…» и даже глаз не подняла. Сидит себе над тетрадями, как ведьма над колдовским котлом, правит с азартом и что-то дополнительно записывает в пухлый блокнот. Усердная. Но Тянь тоже усердный. Тянь вжимает шуруповёрт в болт, болт в стену, раздражение — поглубже в глотку, и медовым голосом рассказывает про предстоящую игру между школьными командами. — Придете посмотреть? — Нет. — Ручка о бумагу агрессивным росчерком, глоток воды из стакана, который всегда на ее столе стоит, шуршание обложки очередной тетради. — Жаль. Мы были бы вам рады. — Криво, Тянь. — Полка? — И полка тоже. Сядьте. — Куда? Тянь так и замирает с поднятыми руками, а Зонг с абсолютно бесстрастным лицом кивает на первую парту перед своим столом. — Сюда, напротив сядьте. Так, чтобы я вас видела. — Сплетает пальцы, смотрит в сторону. Дожидается, пока Тянь, опустив полку на пол, послушно подходит ближе и усаживается за парту, и только после этого переводит на него недобрый, холодный взгляд. — Что вам нужно, Хэ Тянь? — Ничего. Вы сказали повесить полку, и я… — Вы врете. — Зачем мне вам врать? — А зачем люди врут? — на полном серьезе спрашивает. Устало как-то, но в то же время с любопытством, будто рабочего дня ей мало и алгебры ей мало, вот и решила напоследок в философию удариться. Ждет же. Ответа ждет. Тянь, поерзав, аккуратно складывает руки на столе. — Я полагаю, по разным причинам. Но я не… — Вы — да. Определенно. И мне очень интересно почему. Видите ли, Тянь, единственный повод для лжи — это страх. Вот, например, дети. Они врут, что не выполнили домашнее задание по уважительной причине: плохо себя чувствовали, дома прорвало трубу и пришлось бороться с потопом, у морской свинки случился радикулит правой пятки, осложненный вывихом пищевода, и нужно было срочно везти ее к ветеринару. Они не могут сказать: «Я не хотел сидеть за учебниками, я хотел носиться по улице с мячом, потому что там весна». Правда повлечет последствия. Я позвоню родителям, они лишат сладкого или карманных денег, отберут гаджеты, посадят под домашний арест. Дети боятся наказания за проступки. Потом они вырастают и… ничего не меняется. Взрослые тоже врут, потому что боятся. Но боятся уже других вещей: что их не поймут или осудят, что их не примут, сочтут недостаточно интересными или успешными, не смогут простить или перестанут любить. — Зонг, отвернувшись к окну, замолкает, потом равнодушно интересуется: — Вы за мной пока успеваете? — Да. Мне кажется, да. — Хорошо. Тогда переходим к сути, потому что мне надоело здесь сидеть. Вы никогда не приходили на занятия не подготовленным. И никогда не жаждали со мной пообщаться. Как, впрочем, и я с вами. А сейчас так стараетесь, что вот уже полчаса не можете повесить одну разнесчастную полку. Даже я со своим артритом справилась бы быстрее. Вы не хотите отсюда уходить, потому что вам от меня что-то нужно. Я спрашиваю: что? И вы мне врете, — Зонг выжидающе замолкает, отточенным жестом поправляет дужку очков на носу, поджимает тонкие бескровные губы. — Если уж улавливаете суть, продолжите сами. Тянь смотрит на нее долго. Не моргая. И пытается думать. Думать выходит только о том, что у нее странные глаза. Графитово-серые, а по краю радужки — стальная каемка. Это неправильно: с возрастом глаза выцветают, а у нее — живые и цепкие. Раньше никогда не замечал. Потом опускает взгляд и долго рассматривает собственные руки, лежащие на столе. Прочищает горло. Интуиция во всю орет: только вякни не то, и она тебя выставит. Только попробуй не удовлетворить ее любопытство, и это будет последним, что ты ей здесь скажешь. — Я боюсь, что, если просто скажу вам правду, вы сразу откажетесь. — Вероятнее всего. Судя по вашему лицу, именно это и произойдет. Пробовать будете? В голосе проскальзывает что-то отдаленно похожее на придушенный смех, и Тянь удивленно вскидывает голову. Зонг, с совершенно бесстрастным лицом изучает школьный двор за окном. — Я хочу вас кое о чем попросить. Это не совсем обычная просьба. Но это очень-очень важно, и вы единственный человек, который может помочь. — Надо же, какая ответственность. Вопрос жизни и смерти? — Нет. Вопрос будущего, которое может хорошо сложиться, а может — плохо. — Будущее, — голос у Зонг снова скрипучим смехом дробится, — будущее — это важно. Жаль, что дети не всегда о нем думают. Не пытаются представить, что в этом самом будущем им может потребоваться помощь и придется просить ее у того, кому в прошлом, всего каких-то пять лет назад, подкинул на стол дохлую мышь. Глаза закрываются сами. Медленно. Что уж теперь спешить. Потом так же медленно в кривую дугу складывается позвоночник. Тянь упирается локтем в стол, лбом — в ладонь. Вяло думает: пиз-дец. — Она была не настоящая. Я бы никогда… я ее в магазине приколов купил. — Знаю. Мне же пришлось ее в руки взять, чтобы в помойку выбросить. — Судя по противному скребущему звуку Зонг вернулась к домашним заданиям. Самообладание бы еще вернулось, вот здорово было бы. К щекам приливает теплом, и от понимания, что это будет заметно, становится еще жарче. Тянь выпрямляется с долгим выдохом, заставляет себя поднять глаза. — Это была глупая, некрасивая выходка. Мне очень жаль. — Правда? — Да, — уверенно подтверждает Тянь. — Вряд ли это важно, но я все же скажу: это было не со зла. Это было на спор с… неважно с кем. Я был уверен, что вы не испугаетесь. — И выиграли. — Да. Это, правда, было очень глупо. — Глупо было потратить все на конфеты для Юби, которая проиграла и неделю приходила на занятия с грустными глазами и без карманных денег. Зонг тыкает пальцем по странице, кривится и, перечеркнув крест-накрест весь лист, брезгливо закрывает тетрадь и откладывает на край стола. А Тянь рассматривает ближайший угол. Интересно, если он сейчас встанет, пойдет и встанет туда, она что-нибудь еще выдаст или сжалится? Явно же от происходящего удовольствие получает, хоть и изображает равнодушие. — Если вы знали, что это мы, почему ничего не сделали? — Зачем? Зонг вопросительно разводит руками над столом: видите? Тянь видит. Пять гребаных лет прошло. Он про это напрочь забыл. А оно возьми и шарахни в самый неподходящий момент. Потому что она-то не забыла. И теперь уже точно все. Теперь можно даже не пытаться. Жалко только не свое проебал. Тянь, кивнув, поднимается на ноги, аккуратно задвигает на место стул. К выходу идет быстрым шагом, на ходу подхватывает со стола рюкзак, едва не запинается за оставленную на полу полку. Думает: блядь. Кладет рюкзак на другой стол, поближе к выходу. Потому что: ну блядь. Шуруп вгрызается в стену с противным, продирающим слух визгом. Потом — еще раз, с противоположного края полки. Тянь, сделав шаг назад, щурится: ровно? Ровно. Вот и хорошо. Шуроповерт — на эту самую полку, рюкзак — на плечо. Напоследок все же обернуться и признаться искренне: — Спасибо, что уделили время. Простите меня. Я на самом деле сожалею. — Не стоит, это было забавно, — Зонг победно усмехается. Снимает очки, трет пальцами переносицу. — А я, к счастью, неплохо отличаю детские шалости от внутренней подлости. Вернитесь. И расскажите уже, что вам нужно. Тянь бы и рад. Тянь на самом деле пиздец как рад, вот только удивление так сильно, что только и получается неловко с ноги на ногу переминаться, пытаясь понять не шутка ли, а потом, с усилием сглотнув, пару нерешительных шагов вперед сделать: — Не мне. Это нужно не мне. — Да, — сразу же соглашается Зонг. — Я уже поняла: за себя-то вы так никогда не волновались.

***

Мобильный, поставленный на беззвучный, вспыхивает сообщением. Прочитать Рыжий успевает, но все же снимает блокировку, чтобы убедиться, что не померещилось. «Меня оставили после занятий». И хмурый смайл в конце. Рыжий тоже хмурится: в смысле, оставили? Тебя? А что так? Кто-то из преподов решил душеньку погреть и на бис попросил? Странно, конечно, ну да ладно, зато освободятся одновременно: у Рыжего последним астрономия, у Тяня — надо же, наказание. Хотя — а разница? Все равно же каждый день по негласному соглашению друг друга или на газоне под дубом, или у школьных ворот ждут, независимо от того, насколько расписание совпало. Докатились, блин. Мистер Лян семенит между рядами, и Рыжий откладывает телефон в сторону. Задумчиво теребит пальцем углы тощей распечатки на столе. Точно: докатились. — Джун? Джун с улыбкой протягивает реферат, который на перемене перед уроком разглядывал весь класс. Даже Рыжий покосился: надо же додуматься на титульном листе созвездие стразиками выложить. Девчонки, что с них взять. Зато, довольная, сияет ярче стекляшек на обложке. — Большая Медведица. Мистер Лян на полученное смотрит с легким недоумением, но быстро переключается: — Отлично, Джун. Очень красиво. Чао? — Гидра. — Замечательно. Стопка рефератов в руках мистера Ляна пополняется еще на один, а сам мистер Лян окидывает Рыжего быстрым взглядом. Ну, таким: я от тебя ничего, конечно, не жду, но посмотреть-то обязан. Рыжий последний раз гладит бумажные листы, сгребает со стола и отдает молча. С непонятно откуда взявшимся раздражением думает: вот ты меня только похвали при всех, я месяц ни хуя делать не буду. Но мистер Лян не хвалит. Мистер Лян даже не удивляется, а если и удивляется, виду не подает. — А что у вас? — Кассиопея. Пара особо любопытных оборачиваются с передних парт, натыкаются на злющий взгляд и тут же отворачиваются. Мистер Лян как ни в чем ни бывало говорит: — Хорошо, — и возвращается к своему столу. Не спрашивает, что на него нашло и как вообще угораздило домашней работой озаботиться. Хорошо, что не спрашивает. Рыжий пока сам не определился, но больше всего склоняется к случайности. В прошлую среду сидел один, Тянь позвонил, Рыжий вспомнил. Загуглил. Залип. Зачем-то сложил на чистом листе в мониторе абзацы. Погладил пальцем костлявую букву-зигзаг. Хотел удалить, но вдруг стало жалко. Подумал, что стоит ему рассказать, и оставил. Такие вот у него теперь случайности. Но бывают же и более странные вещи, да? Рыжий, в очередной раз поймав себя на том, что до боли прикусил губу, недовольно кривится. Фу, блин. Хорошо хоть за последней партой сидит и никто этого позора не видит. Как девчонка, которая пересмотрела голливудской хрени и свято уверовала: нужно больше тренироваться. Потому что если кусать правильно, то жизнь засияет новыми красками, и отстойной привычки будет достаточно, чтобы рядом нарисовался миллионер с модельной внешностью и своеобразными сексуальными пристрастиями, который сначала поведется только потому, что «ого, как она классно кусает», а потом влюбится без памяти, станет няшкой и наступит хэппи энд. Рыжий вчера такое по телику видел, спасибо Тяню. И спасибо, что дольше чем на полчаса его тоже не хватило. Рыжий ничего не смыслит ни в голливудских лавстори, ни в женской логике, но на двести из ста уверен: для всех этих «долго и счастливо» умения красиво жрать собственный рот недостаточно. А чего достаточно — черт его знает. Рыжий об этом не думал. Никогда. Раньше — никогда. Теперь думает. Злится на себя, но, блядь, думает. Людям вообще свойственно думать о том, чего хочется. А ему хочется. Потому что сегодня утром Тянь проснулся и сказал: — Ты ночью смеялся во сне. И Рыжий понял. Зажмурился и честно признался самому себе: хочу, чтобы так каждый день начинался. Стало пиздец как страшно и хорошо. А внутренний голос весь день теперь недобитой осой жалится: серьезно? Вот прямо настолько серьезно? А у него? А как оно так получилось? Как он вообще рядом оказался и почему остался? Как оно так вышло, что после той драки с Чженси, случайно на улице встретив, он не прошел мимо, а прилип намертво? Пусть странно поначалу, пусть и отпечатывалось оно синяками на коже, но остался. И Рыжий все думает, думает, думает. Морщится, когда во рту появляется металлический привкус, и не находит ничего, что могло бы за ответ сойти. Ни почему, блядь. Нет в этом никакой логики, как ни крути — херня получается. Мобильный снова сообщением светится: Тянь сообщает, что освободился, ищет белобрысых и ждет его. И тревожные мысли — как летние лужи на солнце, вот они были, а вот их и нет. И только нетерпеливый взгляд на часы. С утра же не виделись. Сколько еще? С места Рыжий подрывается с первой трелью звонка. Предплечьем сгребает учебник и ручку в рюкзак, застегивает уже на ходу. Быстрее. К солнцу, созвездиям, отсутствию логики. Быстрее к нему. По коридору — едва на бег не срываясь и стараясь никого плечом не задеть. — Мо Гуань Шань! — Этот голос ни с чем не спутать. Не смазанные петли. Или смазанные ядом. Гарпун в затылок: — Задержитесь. Рыжий останавливается, оборачивается. Между делом отмечает, что в бледно-лиловом она похожа на смерть. Интересно, ей говорили? Зонг, цокая каблуками на весь этаж, подходит ближе. — У меня для вас хорошие новости. — Правда? Рыжий не верит в хорошие новости. Особенно — от нее. Особенно в конце дня. Особенно посреди шумного коридора. Но протянутый Зонг лист бумаги берет. Спрашивает не глядя: — Что это? — Анкета участника. Заполните дома, завтра сдадите. Посмотреть все же приходится. Что у нее там — адский котел? Рыжий бегло пробегается по заголовку и первой строчке, в которую нужно вписать фамилию и имя. Снова возвращается к заголовку. — Вы меня даже к пробному экзамену не допустили. — И к основному не допущу, если откажетесь. Останетесь на второй год. — Зачем? — Не обсуждается. Завтра. Не забудьте. — Нет, — уверенно говорит Рыжий, — я не поеду. Другого кого-нибудь найдите. Сваливает стремительно, раньше, чем Зонг рот открыть успевает и, не придумав ничего лучше, заруливает в мужской туалет. А ей сюда нельзя, ха. Но пару секунд напряженно пилит взглядом дверь: это же Зонг, кто ее знает. Если уж додумалась на олимпиаду худшего ученика заслать, что ей стоит в мужской сортир вломиться? Зонг, к счастью, не вламывается, и Рыжий, убедившись, что все тихо, тоскливо озирается. Так себе идея: запереться в туалете, когда тебе туда не нужно. И не выйдешь же сразу — вдруг поджидает. Рюкзак глухо звякает застежками о пол, а Рыжий от нехрен делать, долго жмакает диспенсер с жидким мылом. Целую горсть в ладонь набирает, а потом тщательно взбивает пену. Че она к нему прицепилась-то? Маразм настиг? И другой вопрос: отцепится ли? Раньше было хоть немного, но легче: часть ее энергии уходило на Чао, у которого проблема с лишним весом была куда круче, чем у Рыжего с учебой. А теперь Зонг его почти не трогает, потому что Чао, наш щекастый милый мальчик, за каким-то хером стал оставаться после занятий и лениво наматывать круги по школьному стадиону. У Чао по-прежнему есть все шансы к совершеннолетию схлопотать инфаркт, но футболка у него на пузе слегка обвисла. А Зонг перестала его замечать, будто он исхудал так, что теперь его и не разглядеть за крошечной девчонкой, сидящей перед ним на уроках. Теперь, походу, все внимание Рыжему. Матери бы только не позвонила… Дверь за спиной тихо хлопает. Рыжий не оборачивается: слишком долго, не она. Трет ладони и застывает, когда в зеркале появляется ухмыляющаяся рожа Шэ Ли. — Здра-а-авствуй, Шань. Как жизнь? — Ли, засунув руки в карманы, все с той же кривой улыбкой за спиной стоит. Ему сюда, походу, тоже было не нужно. — Ты за мной сюда притащился, чтобы про жизнь узнать? Это слишком отстойно даже для тебя. — Согласен. Но что остается, когда старые друзья не хотят общаться. — Учитывая, что я все еще помню твою последнюю выходку, а твоих прихвостней здесь нет — радоваться, Змей. Радоваться. — Не могу. Скучаю. А ты? Рыжий молчит. Подставляет запястья под воду. Надо свалить. Надо просто отсюда свалить. Пока этот выблядок не сказал то, что непременно закончится дракой. Он может. У него это, сука, от бога. Вот только у Рыжего всегда это получалось из рук вон плохо: съебывать в случае угрозы. Ли предусмотрительно пару шагов назад делает, загораживает дверь. Потом и вовсе спиной в нее упирается, согнув одну ногу в колене: зовите энтомолога — ночные бабочки дохнут от зависти. Ловит прямой взгляд и в глазах нездоровый блеск вспыхивает. Но все же поднимает раскрытые ладони. — Две минуты. Есть дело. Никаких рисков и очень много денег. — Прямо как в прошлый раз. — Нет, — покаянно качает головой Ли. — К тому же, в прошлый раз все вышло случайно. Я и сам не знал. Ты же не думаешь, что среди моих друзей есть те, кто может обидеть беззащитную девушку? — Ты уебище. Рыжему кажется, что он сам только сейчас впервые осознал это в полной мере. Раньше об этом просто не думалось. Раньше было проще: Ли платит, Рыжий сбивает кулаки и подставляется под чужие в темных переулках. Ничего личного. Ничего серьезного. Никаких обиженных беззащитных девушек. — Подожди. Дай покажу. — Змей, пропустив последние слова мимо ушей, лезет в карман узких джинсов. Закатив глаза, демонстративно долго перебирает там пальцами и наконец выуживает небольшой полиэтиленовый пакет с россыпью каких-то мелких, мутных стекляшек. Держит за самый край двумя пальцами, встряхивает в воздухе. — Знаешь что это? Удовлетворенно наблюдает за реакцией: не успевает Рыжий ее проконтролировать, меняется в лице, пытаясь понять, не ошибся ли. Но Змей утвердительно прикрывает глаза и расплывается в улыбке. — Это мет. — Ты припер в школу наркоту? — Оставить было негде. Тяжелые времена. — Надо было закинуться. — Ну что ты, — с добродушной улыбкой отмахивается Змей. — Ты хоть знаешь, что бывает от этой дряни? Я же не идиот, Шань. Это не для меня. И не смотри так: детей я им тоже не угощал. — Потому что у них бабла на это нет? — Точно. Как же приятно, что ты с полуслова улавливаешь суть. Все так: не та целевая аудитория. Но я знаю, где та, — не просто улыбаться перестает, становится сама серьезность, пристально в глаза смотрит, оценивая. — Никаких рисков, Шань. Крутейший ночной клуб. Бармен — наш человек. Всех страждущих сам к тебе отправит. Все, что тебе нужно — заказать коктейль и тихо сидеть в углу в ожидании. А когда к тебе подойдут и скажут определенную фразу, отдать это, забрать деньги и получить свою часть. На какую-то долгую секунду Рыжему кажется, что он шутит. Что вот сейчас он психованно хохотнет «Повелся, да?» и начнет рассказывать, какого хера ему на самом деле нужно. Но Ли прячет пакетик в карман и все так же серьезно смотрит в глаза. — Это вообще другие деньги, Шань. Другой уровень. Пойдешь со мной сейчас, и через несколько лет… — Пиздец, — неверяще выдыхает Рыжий. — Ты, блядь, серьезно? Другой уровень? Другой уровень чего? Дерьма? Так, чтобы по макушку? — Ша-а-ань… — Ты хоть понимаешь, куда лезешь? — Конечно. Ты со мной? — Отойди. — Нет. — Змей, блядь. Тот сладко плечами к двери притирается, разводит руки, приглашая: — Помочь хочешь? Ну давай. Давай устроим драку. Кто-нибудь придет, у меня из кармана выпадут волшебные кристаллы. Я скажу, что это — твое. И мне поверят. Потому что в отличие от тебя я умею быть хорошим мальчиком там, где надо. Кулаки сжимаются сами собой, и Змей, заметив, радостно прикусывает губу. Смотрит. Ебнутый. Знает, что прав. Учится хорошо, серьезных проблем с поведением нет, замечательная семья. Из тех, где папа — крутой юрист, мама — красивая, а сынулька — слегка сломался и тихий психопат. Рыжий видит этот нездоровый блеск в глазах и не понимает, как не замечал раньше. Почему никогда не задумывался, как оно так выходит, что Змею все с рук сходит, как он все просчитывает настолько, что вообще не у дел оказывается. Рыжий упирается ладонями в края раковины. Зудят, но терпимо. Хуй с ним. Пусть говорит, пока самого не заебет. И Змей говорит. Шипит ласково из своего угла. — Тебе нужно об этом подумать, Шань. Хорошо подумать. Заодно вспомнить, кто ты. Нет, я понимаю, дурное влияние новых друзей, но, Шань… это же все временно. На зеркале в нижнем углу — мелкий скол. В нем свет преломляется радугой. Сегодня ночью будет дождь. В детстве мама говорила, что, увидев радугу, нужно загадать желание. Интересно, Тянь знает? Он загадывал? — Хотя, знаешь, я последнее время вами изредка издалека любуюсь. Если смотреть на тебя рядом с ними, если тебя не знать, то почти не отличить. Этот серьезный Чженси, сама ответственность и спокойствие. Видел, как вы пару дней назад вместе в учебник пялились. Так мило. А Цзянь? Радость наша. Никогда не видел, чтобы люди столько улыбались. Я думаю это оттого, что у него все хорошо. И всегда было. Легко быть добрым, когда жизнь по головке гладит, согласен? Как вы с ним подружились, м-м? Такие ведь разные. И эта потрясающая девочка… как ее? Рыжий делает медленный глубокий вдох. Думает: ты, сука, знаешь — как ее. Вся школа знает. — Юби, кажется? Вот это я долго догнать не мог. Она-то откуда? Вы же с ней даже рядом раньше не стояли. Потому что, — смеется негромко и резко осекается, — потому что она бы отошла, Шань. Если бы, конечно, вообще тебя заметила. А теперь… смотри, как все складывается, да? Столько хороших людей рядом. Тоже хочешь быть хорошим? — Я хочу, чтобы ты заткнулся. — Позже, Шань. — Змей, отвратительно пластично отлепившись от двери, подходит ближе. За спиной останавливается, ловит в зеркале взгляд. — Ты никогда не задумывался, как оно все так получилось? Почему они рядом? Замолкает, зная, что ответа не будет. Нет у Рыжего никакого ответа. Есть противный сладкий привкус на языке: такой бывает в перерыве между дракой и первым приступом тошноты. Тут главное дышать. В собственные зрачки смотреть в отражении. Не обращать внимания, когда Змей шаг вперед делает и тянется так, будто собирается подбородок на плечо уложить. Не уложит. Знает, что предел есть. И свою смазливую рожу слишком любит. — Ах да. Они же не с тобой рядом. Они с ним рядом. И всегда были. А тебя, Шань, им приходится терпеть. Я думаю, это не сложно: тоже ведь понимают, что временно. Еще немного, Хэ Тянь найдет что-то новое, и все станет как прежде. У всех. У тебя в первую очередь. Подумай, куда вернешься. Змей лениво голову из стороны в сторону перекатывает: думай, вот прямо сейчас думай. И Рыжий думает. Дышать. Раз, два, три… дышать. — Знаешь, в чем разница между мной и ими? У нас-то с тобой все по-честному. Я никогда тебе не врал. …четыре, пять, шесть… — Не пытался сделать вид, что из тебя может получиться что-то хорошее. И я-то никуда не денусь. Потом, когда они все наконец-то пойдут своей дорогой и забудут, что ты вообще есть. Я полагаю, скоро. У Хэ Тяня долго не бывает. …четырнадцать, пятнадцать… — Хотя ты, конечно, уникальный случай. Контраст, понимаешь? Всеобщий любимец с большим будущим, а рядом — пацан из уличной шпаны. Никогда не думал, зачем ты ему, Шань? Что он в тебе такого нашел? Нет, понятно, конечно, что любопытство. А еще он — жадина. Вот эти его «Не трогай. Моя игрушка, бу-бу-бу…» Еще и в драку полез, пхах. Жа-адина. Из тех, кто ни за что не поделится, даже если самому не надо. А может, я ошибаюсь. Может, все совсем не так. Может, это просто какой-то его очень странный эксперимент от нехрен делать. Богатым красивым мальчикам тоже бывает скучно и все такое. Я вот только никак не могу уловить в чем суть. Почему именно ты. …двадцать четыре… — Может быть… может, это что-то из детства, а? Родители в свое время тоже пожадничали и не купили какую-то экзотическую зверушку. А он хотел. Посмотреть, можно ли выдрессировать. Заставить на задних лапках прыгать. Или ладони вылизывать. Как у вас с этим, кстати? Часто его вылизываешь? Ебучий боже, двадцать семь… — Знаешь, а я бы на это даже посмотрел, Шань. Да-а, такой я извращенец: как ни крути, нужно признать, смотритесь вы вместе неплохо. Так и лезет в голову всякое. Так и представляется, как он тебя… м-м, дрессирует? Воспитывает? Может быть, наказывает? Тебе нравится? …двадцать восемь… — Нра-а-авится, я знаю. Не зря же ты на него так смотришь. Ну, когда можно. Когда никто не видит. Это, кстати, его идея? Хранить в тайне ваш маленький грязный секрет, чтобы репутацию себе не подпортить? Потому что хорошие мальчики не должны дружить с плохими. …тридцать… — Очнись, Шань. Ты никогда не будешь достаточно хорошим. Скоро все это кончится. Змей замолкает. Рыжий медленно разжимает занемевшие пальцы на краях раковины. В повисшей тишине долго разглядывает отражение в зеркале. Подается вперед, щурится, склоняя голову влево. Вправо. В шее приятно хрустит. А внутри взрывается дурной какой-то, ненормальной радостью: вот же она, почти на виске, поэтому и не заметил. …тридцать одна. — А было шестнадцать. — Что? — На хуй, говорю, иди. Рыжий трясущимися руками подхватывает с пола рюкзак, обходит Змея, стараясь не задеть плечом. Аккуратно прикрывает за собой дверь и быстрым размеренным шагом идет по коридору. Только бы успеть. Только бы на месте застать. Надеется не особо, поэтому дверь на себя дергает резко и сильно. Зонг, оторвавшись от стопки тетрадей, зло смотрит на него поверх сползших на нос очков: — Стучаться не учили? — Извините. Я передумал. Я туда очень хочу. Очень. И я там все сделаю как надо, я буду стараться, и… — Выйди, — холодно прерывает Зонг и возвращается к тетрадям, злобно черкает красной пастой, — и зайди еще раз. Как положено.