День Взаимопонимания

      Табаки болтун, но он видит. Моя кровать наверху, а Шакал всегда на общей, и я сколько угодно могу наблюдать за ним. Он видит каждого из нас. Его тонкие пальчики словно радары — считывают информацию из космоса. Пусть болтлив и весь в пуговицах и орехах — но я доверяю ему. Если Слепой — это сердце Дома, закрытое от чужаков тысячью преград, то Шакал — это наша печень, через его фильтры не просочится в стаю ни одна гадость. Он точный радар и стопроцентная уверенность — четвертая в безопасности. Я доверяю его чуйке, как доверяю собакам на заднем дворе хватать острыми зубами у меня с рук остатки котлет, как не мешаю Нанетте клевать мои уши и веки — она не причинит мне вреда, ведь мы одна стая.       Я просыпаюсь, когда стая еще спит, но я уже чувствую — сегодня мой день. Достаю гвоздь из-под подушки и царапаю стену. Бездарность. Скорее бы уже все проснулись. Я готов нырнуть в чужую душу, и клянусь, что не причиню вреда, кого бы мне не выкинул жребий судьбы. Бросаю гвоздь и достаю флейту. Увлекаюсь и не замечаю, как просыпается стая. Прихожу в себя только когда мне в лицо шумно дышит Волк:       — Горбач, сегодня твой День Взаимопонимания!       Киваю:       — Крутить?       — А, крути! — Волк скалится, будто не знает, что мне остались только двое — Македонский и Лэри. Кручу. Стая ждет. Волчок на моей кровати и то, что происходит, видно только мне и Серому. Опускаю глаза и вижу, что стрелка указывает на Мака — славлю богов! С Лэри связываться вовсе не хочется. Но словно из другой вселенной слышу голос Волка:       — Горбачу достался Лэри! Дерзай, наш сизокрылый ангел, дерзай!       Я замираю, смотрю в глаза Волку, но он лишь дерзко ухмыляется и не отводит взгляд. У тебя острые зубы, Серый, но, видимо, тебе это нужно. Киваю Волку и перевожу взгляд на сидящего напротив на такой же верхотуре Лэри. Главный Лог. Отпускаю мысли и погружаюсь в его прыщавое сознание.       И оказываюсь в центре бомбежки и извержения вулканов. Вокруг кипит лава и на меня сыпятся снаряды. Пытаюсь пробираться короткими перебежками, но скоро осознаю, что вообще не понимаю, куда мне надо. Вокруг лишь поле — поле, испещренное воронками и кратерами. Оглядываюсь — позади верный Росинант в серебряной сбруе. Его белый вздыбленный хвост придает мне сил. Когда я на коне, мне вообще легче. Вскарабкиваюсь на него и ударяю шпорами в бока. И тут же на горизонте появляется невозможно изящная фигурка — хрупкая, но впивающаяся в землю под ногами тысячами тонких корешков. В руках ее спицы — ими она, словно чародейка и волшебница, сплетает небо и землю между собой в один узор. Спица! Еще раз пришпориваю Коня и несусь к ней. Она не красавица и даже не принцесса, но в моем мире — она единственный ориентир.       — Ничего по-настоящему страшного не случается до последнего лета, — ее голос очень похож на голос Мальвины, а я, словно Буратино, пытаюсь не наставить клякс и, будто Пьеро — заслужить ее внимание. У меня не получается, пока я не падаю на колено и не прошу ее стать моей женой. Спица загадочно улыбается, и я по-прежнему не знаю, достоин ли.       Горбач выныривает из сознания Лэри. Как же страшно тебе живется, Лог. Он тянется к Нанетте, чей клюв одним ударом может выколоть глаз, но лишь ласково трется о его переносицу. «Да я счастливчик», — думает Горбач, касаясь грубыми пальцами тонких перьев птицы.