810й
не то май, не то июнь
оно ли важно?
куда мы идём? к звёздам.
Мать умерла семь лет назад, и этой девочки, наверное, уже тоже нет: Кенни носился с ней по помойкам, спал на картонке, жрал рыбу в консервах и пытался накормить её, но она краснела, орала так истошно, что закладывало уши, и он отдал её в приют Святого Грига — большое здание с высокой колокольней, где жили фанатики в рясах. К ней был пристроен стрёмненький флигелёк, где жили сироты. Утром их поили сырыми яйцами и давали хрустящие тосты, а вечером они ужинали перловой кашей; и пока она была сыта, Кенни пиздился за свою несвежую еду и думал, что она сдохла, но нет.***
Утро было прежним. Стена возвышалась над приютом Святого Грига, и отовсюду было слышно колокольню, будящую рабочих. Кушель тоже встала, собрала чёрные волосы, заправила шерстяным одеялом свою кровать и вышла из кельи. Высокая и тощая женщина ждала её там. Она сказала, когда увидела её: — С Днём рождения. Кушель поцеловала её руки, и они вдвоём спустились в пустующую кухню с каменным полом, чтобы она взяла положенную ей еду, оглянулась вокруг, хорошо заполнила эти стены, вскормившие её,это было 20е мая.
Сестра Гюо провожала её на её первый рабочий день на фабрику, чтобы она носила деньги в их скромный приют, потому что им нужно укрепить сгнивающие наверху полы, поменять колокол на тот, что посимпатичнее, докупить кроватей, котлов, обшить стены, покрасить их краской, что подешевле, побелить потолки, раз на то пошло, но денег ни на что нет. Кушель слушала это и жевала варёную картошку. Потом она выпила сырое яйцо, положила узелок с её обедом в широкий карман юбки и вышла на улицу. Ей сегодня семнадцать, и она дышит полной грудью, и идёт не на фабрику, а на свободу, и не знает, что в это время Кенни тоже больше не спит: он встаёт с пружинистого матраса, умывает лицо в тазу. Вода закатывается ему под рубашку; и головная боль мучает его. Он стонет: «Блядь, Боже, прости меня, я больше не буду пить», и запивает свои слова разбавленным спиртом, чтобы у него отсох его лживый язык. Целых десять лет он нихуя не делал, только пил, пил, пил, пиздил и пиздился, и думал, что утром умрёт, но просыпался и шёл пить дальше. Его острое желание выжить притупилось за это время, хотя он мог работать, жениться, мог устроить революцию, короля свергнуть, мог выкарабкаться и сказать всем: «Пока жив я, жив мой род!», но вместо этого он просил прощение на отъебись у Бога, в которого не верил, и никогда не думал о Куше… Как её зовут? Она шагала широким шагом к свободе, но как её, блять, зовут? Кенни вышел из барака, потянулся на солнце, согревающем его, поправил шляпу, которую снял с пьяного и облёванного деда, и пошёл куда-то, где ему нальют ещё; а она бежала, бежала, бежала мимо приюта Святого Грига, мимо колокольни, часовни, мимо церквушки с сыпящимися кирпичами и мимо фабрики, изрыгающей чёрный дым, и кто-то схватил её за обе руки и утянул в темноту переулка, и поцеловал липким ртом её губы. Они крепко обнялись и, когда смогли оторваться друг от друга, побежали дальше между прилипающими друг к другу домами, хохоча. А вот если бы она никогда его не встретила, если бы пошла в этот день на фабрику, села бы шить и собрала бы денег на побелку потолка, то прожила бы долгую жизнь наверху, вышла бы замуж, родила бы несколько детей и… Кто его знает?***
тишина?тишина.
ти-ши-на.
Зажмурившаяся Кушель слушала тишину, а он трогал её мягкие волосы, перекладывал их ото лба к её загривку, расправлял их и скользил ниже. У неё красивая и длинная шея, покатые плечи, круглая спина. Он поцеловал её между лопаток; она повернулась к нему лицом, и он сразу нашёл её опухшие от ночных поцелуев губы, сплёл с ней руки, притянул её, ещё спящую, к себе поближе, чтобы поцеловать её полуприкрытые веки. Кушель подумала: «Теперь я свободна и счастлива!», и легла в его грубые руки. Тишину она больше не слушала. Квартира, в которую он её спрятал после её побега, была маленькой — одна тесная комната без туалета. Стены у неё тонкие, у окон — щели с мизинец, оттуда сильно дует; зато весь пол у них под ногами был залит солнцем, и он ласкал их ноги, когда они, взаправду счастливые, танцевали друг с другом в их новом доме. Всё лето они проживут здесь, а зимой съедут, где будет потеплее, и где будет туалет. Он встал и усадил её на подоконнике. Кушель стала надевать чулки, чтоб не мёрзнуть, а он с ней заговорил: — Хорошо тут. Ты не переживаешь? — Нет. Я здесь очень счастлива, и я хочу помыть окна, — она посмотрела на него, когда он наклонился, чтобы поцеловать её острые коленки. — Шарль, я люблю тебя. — Я знаю. Они снова поцеловались. До этого дня счастье и любовь им были незнакомы: Кушель служила своему приюту, а Шарль работал на мануфактуре — вручную собирал полицейские ружья; и они встретились, кода он стоял у широких чугунных ворот и курил. День тогда был пасмурный, шёл снег. Широкие трубы заводов извергали чёрный-чёрный дым, и он, собираясь в тучу, нависал над Стохесом — шумным маленьким городом.819й год, ноябрь.
— Хорошо на ноге смотрится. Кушель прошлась от зеркала до лестницы и вернулась обратно. Кожаные сапожки ей идеально подошли. Она посмотрела на сестру Гюо и тихонько у неё спросила: — Могу я их забрать себе? — Нет, но поносить дам. — А платочек твой можно? Старая женщина отвернулась от неё, открыла ящик комода ключом и достала красный шёлковый платок. Она повязала его ей на голову, спрятав им её волосы и шею, и сказала: — Забирай себе. И вот, счастливая Кушель вышла на улицу в новом — для неё — платке и начищенных до блеска сапожках; и уже потом, познакомившись с ним, она была уверенна, что Шарль её заметил только благодаря им, платку и сапожкам, но на самом деле он подметил красоту её белого лица, её тонких рук и длинных ног, когда она прошла мимо него. Он следил за тем, как спешно она скрывается за поворотом, и боялся сдвинуться с места. «Вдруг я её напугаю?» — думал он. Когда она исчезла, Шарль утопил бычок в снегу, побежал вслед за ней, и, нагнав её, шёл неподалёку, разглядывая её спину: девушка шла легко, а её юбка хлестала по щиколоткам, когда она делала шаг; и каждый её жест был таким… красивым? Впервые он что-то или кого-то мог назвать красивым, потому что до красоты был слеп, но здесь эту красоту не уловить было невозможно. Кушель являла себя ею. Ему жадно захотелось коснуться её, чтобы понять, какая она — красота наощупь, и он вытянул дрожащую от усталости руку вперёд, готовый тронуть её за плечо, но девушка обернулась, перехватила его и с размаху швырнула его в сугроб, причём так легко у неё это получилось, будто он, высокий крепкий парень, ничего не весил. Выпрямившись, она подошла к нему и пнула в него горсть грязного снега. — Ты что себе позволяешь?! — Прости меня, я Шарль Боре, я… — Какого чёрта ты меня трогаешь, Шарль Боре?! — перебила она его. — Хотел сказать, что ты красивая! Глаза Кушель широко раскрылись, и она застыла перед ним. Её ресницы были поддёрнуты снегом, а щёки от мороза стали яркими, как свекла. И вот тогда он в неё влюбился.***
Любить такую женщину сложно — она не принимала от него ухаживаний: донести тяжёлую корзину ей было легче самой, сама она могла открыть себе двери, сама могла спуститься по лестнице, а слова для неё ничего не значили, и она резко его осаживала, оставляя в дураках, но чем чаще Кушель встречала его, тем терпимее он ей становился, и она стала им пользоваться. В конце февраля снег сошёл с рыжих крыш и стал таять, и приют Святого Грига был окольцован глубокими лужами, затекающими под юбку старого здания. Из-за этого деревянный пол на их кухне разбух и сгнил, и стал страшно вонять. Тогда Кушель привела Шарля. Он бесплатно — как это было важно для сестры Гюо — постелил им новое дерево и покрасил его, а весной он поменял им все окна. Когда он закончил, она вышла к нему и сказала: — Это хорошая работа, спасибо. — Что я ещё могу для тебя сделать? — в пылу вскрикнул Шарль, тронутый её вниманием. Кушель молча вытерла его мокрый лоб и протянула ему ведро воды. В тот день до блеска он выдраил пол на первом этаже, а она подумала: «Надо же, какой странный», и накормила его обедом. Наверное, ничего слаще, чем её перловая каша, Шарль в жизни не ел, поэтому принёс ей цветыи заслужил её любовь.
А как трогательно она умела любить! И как незаметно она для него это делала, мучая его этим больше месяца: он пытался говорить с ней, но она молчала, он хотел её коснуться, но она грубо отталкивала от себя его руки. Зато как она краснела, когда он оставлял на её красивом лице хотя бы один поцелуй! И если после этого она не начинала драться, Шарль брал её за обе щёки и осыпал её своей жадной лаской, пока никто не видит. Кушель млела. Под его губами её строптивый характер делался покладистым, аона в эту нежную минуту становилась ещё краше, но когда это заканчивалось, Кушель выгоняла его на улицу, кидалась в него камнями и песком и кричала: — Больше не появляйся здесь! Чёрт! Ненавижу тебя! — Милая! — Шарль смеялся, укрывался от её гнева. — Милая, я люблю тебя! Люблю! Как же я тебя люблю! — Убирайся! И он, полный счастья, оставлял её, чтобы утром, пока сестра Гюо на службе, прийти снова. А потом наступил май.тот самый май! 12е мая.
Сирень по всему Стохесу раскинулась лиловым морем и жадно обнимала дома из белых кирпичей, и этот несчастный приют, выкрашенный Шарлем в жёлтую краску, тоже. В приюте Святого Грига уже давно не было так хорошо. Хо-ро-шо. Кушель съехала с перил и спрыгнула прямо перед носом сестры Гюо, напугав её. Вид у неё был глупый и мечтательный, и она не могла стоять на месте — танцевала и играла с распущенными волосами. — Ты пьяна, моя милая? (Как особенно это звучало теперь!) — спросила она у неё. — Нет, я думаю, что влюбилась! — Лучше бы ты была пьяна! — старая женщина глубоко вздохнула. — Думай, куда пойдёшь работать! Нам еще укрепить полы наверху надо, поменять колокол на тот, что посимпатичнее, я говорила докупить кроватей, детей же больше стало, котлов надо, стены обшить тоже надо, пока тепло, покрасить их краской, что подешевле, побелить потолки, раз на то пошло! У тебя просто нет времени, чтобы любить! — Помолчи, ты ничего не понимаешь! — Кушель! — Я тебя не слышу! Помолчи! Кушель взяла её за руки и закружила с ней по коридору, громко смеясь. Любить было легко. Особенно, если любить надо было Шарля, с цветами он или без; и любить надо, пока она умеет, а потом она станет такой же старой, как сестра Гюо, и ей взаправду будет некогда любить! Она поцеловала её и отпустила её, и выбежала на улицу, чтобы любить его, потому что отрицать — сложнее, и потому что он хочет на ней жениться. Шарль ей сам об этом написал несколько дней назад: «Кушель, Можно я на тебе женюсь? Ты скажешь: «Ты дурак, Шарль, ни за что!», но я не хочу услышать это вживую. Твоя насмешка ранит меня, поэтому, если я взаправду докучаю тебе, ты либо не отвечай мне, либо приходи ко мне навстречу, и я тебя поцелую. Вот увидишь, Кушель, я буду для тебя хорошим мужем. Я постараюсь, а ты подумай. P.S Я тебя люблю.»»ей надо л ю б и т ь
И ей надо успеть ответить на его письмо, ведь когда его найдут — её запрут в этом приюте навсегда; и потому Кушель так неслась вперёд и кричала, чтобы Шарль увидел её издалека, а её сложно было не увидеть и не услышать, такой шумной она была. — Шарль! Ша-арль! Выходи сейчас же! — Я здесь! — он выбежал, вытирая руки о свои штаны и дрожа. — Ты засранец, Шарль Боре! — Почему?! Кушель остановилась в нескольких метрах от него, зачерпнула дорожного гравия в ладонь и швырнула в него. Выглядела она дико: была взъерошена и очень зла, но Шарль ею любовался. Кидаясь в него мусором, Кушель его только смешила. — Кто такое в письмах пишет?! — возмутилась она, подходя ближе и снимая свои туфли. — Я не думал, что ты придёшь. — Я тебя люблю! — она швырнула в него одной туфлёй. Она больно ударила его по рукам, но он поймал её и побежал к Кушель навстречу. — Осторожно! Ты же поранишься или упадёшь! Тут плохая дорога! — Так лови меня! Она, спотыкаясь, перебежала через мост и прыгнула к нему на шею.***
сегодня.
«Любить Шарля легко», — думала Кушель: «Потому что он меня любит, а ещё он красив». Шарль укрыл её плечи шерстяным одеялом и, одевшись, взял пустые вёдра. — Я наберу воды. Пол помоем и окна. — Хорошо. — Я тебя люблю. — Я знаю. Он ушёл, и она осталась в их маленькой квартире одна, стала готовить завтрак: нарезала чёрствый сыр и хлеб, и вскипятила воду. А под её окнами ходил пьяный Кенни, пинал разбитые бутылки и смотрел на рыжее солнце: оно умывало его всё ещё уродливое лицо, лаская и заставляя его жмуриться.интересно, где сейчас та девчонка?