дай мне знать что ты ещё жива я тебя поцелую
Чернобровая шлюха встала с колен и вытерла свой мокрый рот. Кенни, ощупав член мозолистыми пальцами, сунул его в штаны и закурил. Недолго посидев с ней в тишине, он спросил: — Слышала про такую, как Кушель? — Э? — шлюха по-собачьи наклонила тяжёлую голову вбок. — Она у Изольды, говорят, работает. — Не, я бы знала. Она села с ним на лавку и, скрестив ноги, причмокнула блестящими губами — попросила его закурить. Кенни сморщился от отвращения к ней и отодвинул её сальную голову от себя. — Фу, блять, ты этим ртом яйца лижешь.это был 821й год, блядский январь.
Кушель внесла в холодный дом ведро с водой, поставила его и раскорячилась на гнилом полу. Её стёртые коленки прилипали к зелёным доскам и чавкали, когда она ползала перед лестницей, натирая её до блеска. Худощавые шлюхи следили за тем, как качается её плоский зад, курили опиум и болтали между собой про всякую хуйню: Афродита (отвратительное прозвище) понесла от Доуза — чиновника, больного сифилисом, а Стелла собирает шмотки и переезжает наверх к женатику, чтобы сосать ему за одежду, крышу и еду. — Однажды его жена найдёт тебя, и ты вернёшься к нам с пузом! — рассмеялась проститутка в лицо красноголовой девушке с жирными ляжками. — Снова будешь раздвигать ноги за порошок! За деньги! — Закрой рот! — Стелла вскочила с кушетки, задела крепкими ногами ведро, и вся ледяная вода полилась на Кушель. — Ты мне завидуешь, потому что тебя трахают только мальчонки из полиции и старые рыбаки с вялыми членами! — Да ко мне кто-то из парламента приходил! Я его фамилию не запомнила, а так бы носом твоим круглым тебя тыкнула, овца! Их лай наполнил «Золотую Изольду», смешался с звуками фортепиано, со смехом других девушек и с кашлем старой сутенёрши. Кушель растёрла воду по ступенькам, слушая их. Потом, подняв ветро, она встала с пола и вышла на улицу, дрожа от мороза, кусающего ей икры и спину — края её синей мокрой юбки покрыла корочка белого инея, пока она шла вдоль белой дороги. Этот же иней лёг на рельефную кровлю, на камни, застелил собой сухую траву и стёкла блестящих фонарей. В Подземелье всегда самые холодные зимы и большие деньги у нечестных людей. У честных — маленькие. Кушель была честной — она руками мыла полы в борделях и тавернах и наблюдала, как смелые и одинокие девчонки зарабатывают ртом. Достаточно ли она одинока, чтобы взяться за такую работу тоже?шарль я боюсь б о ю с ь
Шарль умер в прошлом году (в 820м, в ноябре, т.е. два месяца назад) на фабрике: его голову в 10:42 размозжил ящик патронов, сорвавшийся с каната. В 13:10 на производство Кушель принесла кастрюлю супа, увидела беготню, но беспокоиться не стала. «Вечно там что-то падает», — говорил Шарль, вытирая усы от жирного бульона: «Вот и бегают все, чтоб не пришибло. Ну, ты понимаешь. Ты тоже бегай». — Кушель, а вот и ты! — смуглый парень с чёрными от работы руками подошёл к ней и забрал у неё кастрюлю. — За Шарлем пришла? — Ага. Не видел его? — Там он, — кивнул он ей в сторону кучи ящиков с белой простыней. — Супец? С чем? С рыбой? Обожаю. — Оставь, — она попыталась забрать свою кастрюлю, но тот поднял руки над головой и сочувственно улыбнулся. — я его Шарлю принесла. — Ну, Куш… Он ему не понадобится. Видишь ли, Кушель, голову свою беречь надо, а тут так сложилось, что он не подумал и встал не там, когда курил, ну и… Мозги его с пола соскребали всем цехом. Вон, там ещё осталось. — Ты меня разыгрываешь? Она тогда выла, как животное, ползала у ящиков и рыдала, а работники жрали её суп и качали головами: «Бедная девчонка. А уха вкусная. Охуенная».шарль разбуди меня ш а р л ь р а з б у ди м е н я шарль!
Кушель открыла глаза, увидела потолок в трещинах и отвернулась к стене. Её пальцы ощупали пустое место рядом. «Шарль работает. Я тоже иду работать», — подумала она, встала и начала одеваться; и так было каждый день до декабря. Там, где падают ящики с пулями, она вставала у станка и собирала детали, ломая ногти и пальцы, и думала: «Меня скоро раздавят». В декабре штат рабочих сократили, и Кушель и ещё несколько девчонок выгнали с производства. Рента выросла втрое, стало нечем платить. Из-за этого она съехала в узкую тёмную комнату, а потом спустилась под землю — работа наверху закончилась. Тяжёлая дверь хрустнула, испустила скулёж и отворилась. Чёрная комната наполнилась зелёным светом с улицы. Кушель вошла внутрь, заперлась и, вдруг, встала, на секунду перестав дышать. Погодя, она зашлась судорожными рыданиями. — Шарль! — закричала она, заметалась по комнате, бросаясь то на кровать, то на стены. — Шарль! Шарль! Шарль! Кушель рвала на себе волосы, топала, била и ломала руки. — Шарль! Шарль! Шарль, как ты мог?! Ты меня бросил одну! Ты забрал меня, увёл и умер! Обессилев, упала, наконец-то, на холодный пол, приникла к нему лбом и затихла. В ту минуту Кенни проходил мимо её дома, почёсывая яйца и прислушиваясь к шуму. «Опять подростки собаку забили», — подумалось ему.***
Снег с поверхности сошёл под землю, укрыл пыльные дороги и серые камни. Вонь смешалась с сыростью. Смрад впитался в одежду, волосы и кожу. Кушель снова была в «Золотой Изольде» — ползала на четвереньках, натирала мылом выцвевшие ковры, вытирала сопливый нос и чихала в локоть, потому что простыла вчера. Старая негритянка наклонилась к ней, тронула её костлявое плечо и сказала: — Иди лучше домой. — А полы? — она села плоской задницей на сыром ковре, поскребла ногтями зудящие коленки. — Его домою и пойду. — Если ты умрешь, то стирать наши ковры будет некому. Негритянка переступила через неё. В её руках был тяжёлый таз с шлюшьей одеждой. — Ты очень добра, Майя. — К тебе господин зашёл. — сказала она и ушла в другую комнату. — Скажи ему, что мне ничего не нужно! Кушель снова взялась за мыло и щётку, нагнулась над ковром. У её перед глазами появились две тощих ноги в затёртых туфлях. Майя пригласила мужчину войти, и тот подошёл к ней и молча навис над ней в ожидании. Мужчина был высокий, худой и с серым лицом. Своим узким ртом он жевал старый бычок. Его взгляд пытливо бродил по её некрасивым рукам, спускался на плоский живот и возвращался к глазам — потухшим, зарёванным и злым. — Я не шлюха. — уточнила Кушель, вставая с пола. — А девочек всех знаешь? Кушель утвердительно кивнула. Уродливый господин откинул края своей мятой шляпы, выплюнул бычок в её ведро с водой и обнажил жёлтые зубы. — Тут одна девка ноги раздвигает, — начал он. — Кушель зовут. — Не раздвигает она ноги. — Так есть такая? — Это я. Она задрала подбородок, расправила плечи, оскорблённая им. Мужчина осмотрел её снова, увидел то, что искал и заговорил дальше: — Стало быть, я тебе брат. — Я сирота. — Так и я. Я Кенни. — Я тебя не знаю. Кенни прошёлся по комнате и сел на кушетке с свалявшимся бархатом. Он ощупывал её пальцами и очень, очень долго молчал, потому что вспоминал лицо их матери. Ну, или просто не знал, с чего начать. Кушель, недолго постояв, продолжила стирать ковёр. — Будешь со мной разговаривать? — спросил он её. — Зависит от того, что ты мне хочешь рассказать. — Я украл тебя отсюда, когда ты только родилась. Наша мать работала в «Золотой Изольде». Мы оба вернулись сюда, но скоро уйдём. Он снова вспомнил про N. Это была худая высокая женщина с рыжими волосами и жёлтой кожей. В платьях, которые ей дарил отец, она смотрелась нелепо и аляписто, как клякса в важном документе. Стоя среди сестёр Аккерман, она унижала себя втрое больше, чем здесь, когда её и местных девочек выставляли в одну шеренгу, торгуя ими. Ещё она ничего не умела: N (блядская Нэнси, или как там её, всем похуй) не читала, не писала, говорила плохо, любила отвратно, зато пела хорошо своим рабочим ртом. Отец её выбрал за пение, пересадил этот сорняк в хрустальную вазу, понёс к окну и разбил по пути, то есть умер. Кушель была их дочерью, хотя Кенни долго в этом сомневался — был убеждён, что мать продалась и нагуляла её; и хотел сначала сестру убить (вынес её, поднял над головой и держал долго, долго, не решаясь разжать пальцы), но струсил. Разглядывая её сейчас, он узнал в ней себя, отца, всех сестёр Аккерман. Воспоминания одно за другим били его под дых, оглушали, ломали ему рёбра и ноги. Он поднял на неё свои глаза, увидел её одичавший взгляд и оробел снова. — Ты отдал меня в Приют Святого Грига? — спросила она, когда он вспомнил, как разговаривать. — Да. — Почему ты не забрал меня с собой? — Мне было семь. — А от матери почему отнял? — Она умирала. В любом случае N умерла бы, и тогда здешняя хозяйка тебя бы выкормила, выходила, а потом заставила работать на себя, чтобы ты выплачивала её долги. Ну, и свои тоже, которые бы накапали за то время, пока ты ела её еду. Я знаю одну девчонку. Ей четырнадцать. Она сосёт члены старых чиновников, завтракает спермой и получает гроши, потому что её мамаша сдохла от спида в борделе и оставила её там. Я очень боялся, что у тебя будет такая же судьба, но ты, Слава Богу (Кенни поперхнулся словом «Бог») всего лишь моешь полы!