***
На улице попискивает первый снегирь, весело сбивая с веток деревьев свежий снег. В морозное утро вставать с постели не хотелось от слова «совсем», но будильник навязчиво громко разносился по всему этажу. «И какой идиот придумал включать общий будильник ровно в 8 утра?» — думает юноша и еле как открывает глаза, но тут же резко дергается в сторону, недоуменно хлопая длинными ресницами. — Черт, ты адекватный вообще? — потерев заспанные глаза руками, рыжеволосый тянется и осматривается вокруг. Вик спит на своей койке, накрыв голову подушкой и сверху налепив одеяло, а Саша пытается отыскать свои очки на тумбе, заваленной мужскими носками и, кажется, огрызками от яблок после ночного дожора Виктора. — А ты еще не понял, что он на голову больной? — недовольно мычит патлатый — так Дазай периодически зовет соседа по комнате — и вылезает из своего мягкого домика. — Я всего-то любовался на то, как мило у тебя стекает слюнка из рта, — невинно, словно вовсе ни при чем, изрекает Осаму, в приторной улыбке расплываясь. Любовался он, конечно. Не только слюной, но и тонкими выпирающими ключицами, показывающимися из-под одеяла. Накахара имел привычку спать в одном белье, заворачиваясь в одеяло, словно гусеница. Дазай иногда проводил этому параллель с младенцами, но быстро одергивал себя. — Конченый, — хрипит рыжий, усаживаясь на постели и сонно глаза руками потирая. Голос начинает ломаться, поэтому иногда шатен вздрагивает, когда снизу слышится не тонкий мальчишеский голос, а весьма грубый юношеский. Прошло уже более 7 месяцев с момента прибытия в этот детдом, так что общие порядки Чуя успел понять: в ванную ходит исключительно после старшей группы скинхедов, чтобы не посягнули на шевелюру; шайку панков вообще обходит за километр. «Мало ли, что у них на уме», — предостерегая, говорит Саша. На занятия Накахара перестал ходить еще с месяц назад и сейчас усиленно прячется от Осаму, которого местные прозвали «нянькой малышарика». Чуя вспоминает, как Пашка прятался от него в канаве, когда он, разъяренный, пытался найти хоть кого-то, кто разбил стекло местной иномарке и невольно усмехается. За это время он так и не связался с приятелем, считая его пройденным этапом. Его и банду. Вот только на сердце как-то неприятно покалывает, когда приходится вспоминать какие-то милые и забавные моменты совместной жизни. — Малой, я знаю, что ты здесь, — Дазай заходит в прачечную, где с каждой стороны не меньше десятка стиральных машинок. Пахнет сыростью и порошком, самым дешевым. Вода на полу пропитана этой химией: наступи в нее, получишь радиационное облучение выше, чем в Чернобыле. Чуя молчит, но Осаму точно знает, что он сидит в проеме между стеной с окном и последней стиральной машинкой, обняв себя за колени и надеясь, что его не найдут и не отправят в душный класс, где все, абсолютно все против него. Не то, чтобы мальчик боялся вступить с кем-то в драку, нет: он повидал столько, сколько их педагогам и не снилось, как и все здесь, в общем-то. Только терпеть вечное давление невозможно даже самому сильному и задиристому парнишке. Он почти сдался, сидя на этом холодном полу, по которому то и дело пробегают крысы. Если прийти сюда ночью, можно даже поймать одну и сделать домашним животным. Сильные забинтованные руки поднимают Накахару из убежища, усаживая на одну из машинок. — Ну и что это такое? — шатен хмурится, внимательно осматривая лицо парнишки. На правой щеке ссадина, губа разбита после потасовки с семиклассниками. — Я не понимаю, что ты хочешь от меня услышать, — младший опускает лицо, скрывая собственную никчемность. Он, сам Накахара, ведший за собой банду таких же поломанных парнишек, сейчас сидит и сдерживает рыдания. Да быть такого не может. Пашка бы ни за что в это не поверил. — Какого черта происходит с тобой? — Осаму знал. Знал, но не лез. Потому что это естественный отбор, и он должен выкарабкаться из этого сам. Не должен, обязан, — что ты нюни развел? Избегаешь стайку местных задир, а что мешает собрать свою? Малой, я разглядел в тебе кого-то особенного не для того, чтобы ты падал в грязь лицом и сразу же сдавался. — Я… Я устал, Дазай, — мальчик вздыхает, подставляя лицо под тусклый свет мигающей сверху лампы. В ней, кажется, застряла муха и сейчас безуспешно пытается выбраться обратно, то и дело боками трескаясь о стекло люстры, — видишь муху? Вот я словно она и есть. Я бьюсь, бьюсь, столько лет бьюсь, но так отчаянно пытаюсь выжить. Так почему ничего не выходит? — А ты на что надеялся? — шатен злится, потому что мышление младшего казалось ему куда более праведным, нежели он мыслит сейчас, — слабаки никогда не выбираются в люди. Они остаются внизу, хватаясь за куски глины, что расплывается у них в руках после дождя. Сильные хватаются за корни деревьев и трав, встают на головы слабых. — А ты сильный? — Накахара поднимает взгляд на старшего, по-детски наивно хлопая ресницами. — Я… — Осаму мнется, — у меня достаточно сил, чтобы подарить тебе любовь, поддержку, заботу и собственный опыт – значит, я сильный. Сильный, потому что я наступил на собственную гордость однажды, а потом наступил на чужую. Чуя молчит, Дазай также. Он смотрит в стену, вперив в нее взгляд, как в спасительный текст с заклинанием на вечный сон, а рыжик изучает черты лица старшего. Тонкие скулы, острый нос, хмурый взгляд — все как с обложки глянцевого журнала. Осаму очень красив, и Чуя отдал бы все, чтобы коснуться его лица губами. Да что там, все девчонки детского дома мечтают о чудесной сказке со счастливым концом, где главные герои — они, да Дазай. — Дазай, — младший тихо зовет, глядя на того так чисто, что у старшего сердце щемит. Он не воспитывает, он только ломает, он не способен, он… Поток чужих мыслей прерывают юношеские руки, что смело притянули к себе, а губы коснулись чужих. Такие нежные, с привкусом вишневого варенья, которое давали на завтрак с хлебом. Осаму сминает его губы, приобнимая за талию. Она почти помещается в ладонях, и от этого в дрожь бросает. От того, как язык скользит, сплетаясь с чужим, очерчивая искусанные губы, как Накахара обнимает тонкими руками за шею, как с его губ срывается смущенный вздох… Нужно прекращать. Дазай отстраняется первым, разрывая сладостный и, наверное, долгожданный момент. Так нельзя, ему ведь даже тринадцати нет, так определенно не должно быть. Но юношеские огненные волосы словно магнит. Дазай душу бы продал за то, чтобы этот мальчишка в будущем ходил по его квартире в его рубашках, готовил завтрак на их общей тогда уже кухне и непременно сильно любил. Вот только души у Осаму нет, а любовь у Чуи есть. Чистая, открытая, верная. Такая, какой любят матери своих желанных сыновей. Которые ждут их из армии, сопереживают и искренне желают только самого лучшего. Накахаре не удалось этого ощутить, но зато он почувствовал сильные руки мужчины, на которого готов ровняться, если не молиться. — Пойдем, — словно завороженный шепчет старший, снимая мальчишку со стиральной машинки. Дазай смелыми шагами удаляется прочь из прачечной, держась за губы. Поцелуй для него перестал значить что-то волшебное с того момента, как он ничего не почувствовал, когда целовался на чердаке с Федором, на который он, к слову, потом переехал. А что сейчас? Чуя плетется сзади, размышляя о произошедшем. Почему он не оттолкнул сразу? Почему позволил это сделать? Неужели это та любовь, которую описывают в романах? Та, за которую в средневековье прилюдно сжигали, выворачивая всех твоих скелетов в шкафу наружу. Вбивали в легкие гвозди, мучая возлюбленного. Неужели это все стоит таких мучений? У Чуи сердце удар пропускает каждый раз, когда Дазай смотрит на него хмельными глазами. Пожирает ими, словно дикий хищник, дожидающийся своей добычи в логове — кровати на втором этаже. Они часто лежали там ночью, пока остальные спят, в обнимку. Размышления о будущем Чую страшили, а прошлое он не любил, а вот Дазай рассказывал о сказочных мирах, где правят прекрасные девушки-колдуньи, и Чуя бы лично выжег им глаза восковыми свечами, которые теперь явно используют не по назначению, воткнув кинжал под сердце и хорошенько прокрутив, чтобы долго не мучилась. Разве это люди называют любовью? Дорога до комнаты проходит в полной тишине, и Дазай удаляется, прихватив с собой бутылку питьевой воды. В комнате пусто: Вик давно не появляется, а Саша вернулась в женскую половину, только в отдельную комнату. Она холодная, поэтому неизменным атрибутом девушки стали теплые вязаные носки и свитера, штаны с шерстяной подкладкой и теплые митенки, любовно отданные Чуей. Саша, как Федор, отвергнутая и неприступная. Она теряется в книгах, Достоевский их создает. Мердок зачитывается любовными историями, где бабочки в животе гниют до последнего и искренне хочет повторить. Утонуть в этом хаосе с головой, захлебнуться и упасть на шипы алых роз, смешивая кровь с цветом их лепестков, чтобы блаженная улыбка расцвела на молодом лице. Саша хочет, чтобы шрамы на теле были оправданы, Федор хочет их оправдать. На каждой странице истории он пишет «ты можешь, ты можешь, ты можешь», и Мердок плачет, зачитываясь одной лишь этой строкой раз за разом, сжимая махровый плед в едва зажившей ладони. Осаму уходит в заброшенный детский дом, поднимаясь на второй этаж. Его там встречают радостными возгласами, и только Аня смотрит быком. Ее уделал его малой, его маленькая гордость. Сигаретный дым мешается с запахом алкоголя и пота, заглушая музыку громким гоготом поломанных юношей. Сегодня Дазай один из них. В его кармане пачка красных Мальборо, в руке бутылка дешевого Гаража «на догонку» к абсенту, с которого половину компании сносит практически мгновенно. — Будешь? — подкаченный парнишка из компании кивает на горстку таблеток в углу импровизированного столика, на котором стоит переполненная пепельница в виде банки из-под кофе. — Экстази? — вопрос звучит максимально тихо, чтобы ни одна живая душа не услышала название препарата. Те, кому нужно, разведали все еще в самом начале сбора. Разноцветные таблетки с графически выцарапанными на них буквами, символами и, кажется, аббревиатурой лежали в открытом доступе. Правильно говорят – запретный плод сладок. А когда этот плод лежит у тебя под носом, уже не так интересно. Осаму пихает пару пятисотрублевых купюр в карман рубашки собеседника и забирает таблетку, отходя в сторону. Залог минутного наслаждения летит в рот и проглатывается без какой-либо помощи в виде воды, но уже через пару минут запивается парой глотков «Гаража». Зрачки бегают, перед глазами плывет все — из-за расширенных зрачков почти ничего не видно вблизи, тело сводит короткими судорогами. Вот только выражение лица с нахмуренного меняется на расслабленное, беззаботное. Будто бы все проблемы вдруг улетели и остался приятный дурман. Дазай сидит с приготовленной заранее бутылкой воды на притащенном откуда-то диване, постепенно глотая жидкость, потому что горло ужасно сушит. — Ты снова за старое? — фигура в светлом плаще опускается рядом, пока десятки глаз отвлечены обсуждением и музыкой. У парня в ушах заглушаются все звуки, когда он слышит голос Осаму. Федор нечасто выбирался на такие сборы, но определенно точно и регулярно приглядывал за Дазаем. И вот сейчас, когда ему донесли, куда пошел его знакомый, Достоевский просто не смог не прийти. — А ты как всегда вовремя, Федор, — тон голоса шатена значительно снижается, а сам он интонацией выделяет чужое имя, отчего по телу собеседника дрожь проходится. Дазай употреблял всего пару раз: когда в местной потасовке умер его лучший друг Ода и когда его спасли от передозировки обычными таблетками. Кажется, это снова был Федор. — Что у тебя случилось? — Достоевский не хочет распинаться. Он знает, что Дазай сейчас крайне болтлив, и все еще надеется услышать о чем-то, связанным с ним, что из раза в раз таится за закрытыми дверями. Даже если так, оставить Дазая здесь просто невозможно. Сейчас он оклемается, а потом Федор доведет его до комнаты, где передаст в руки Вику и накажет поить по расписанию прохладной водой. — Меня поцеловал малой, — Федор давится воздухом, — и мне это понравилось. Мысли брюнета путаются и никак не могут собраться в кучу, а мир, кажется, в очередной раз разбивается на осколки. Не то, чтобы Достоевский рассчитывал на что-то спустя столько лет, но надежда все же теплилась. Но черт, ему даже тринадцати нет! — Ты же осознаешь, что он маленький? — вкрадчиво спрашивает тот и искренне надеется не услышать что-то вроде «Да, но у него такая шикарная задница». — Я понимаю, но его волосы, выразительные глаза, его трепет по отношению ко мне… Он чистый, как бы не пытался показать себя потрепанным жизнью, таким, как все. Он чистый, как банный лист. И мне нравится все, от показушного мата до наивного «Дазай, там нет таракана?». Вот только пятнать его собой не хочется, а я уже оставил след. Жирный такой след от моей мерзкой ладони, — хриплый, отчаянный смех Дазая выбивает из легких Достоевского остатки воздуха. — Тебе нужно ограничить себя от общения с ним. Начни встречаться с кем-нибудь, — задумчиво тянет Федор, нервно щелкая пальцами. Осаму сглатывает, коротко кивая, и поднимается с места, направляясь к выходу. Достоевский идет следом, не давая ему пройти в комнату к Накахаре в таком виде. Он тянет парня к себе на чердак и укладывает на кровать, укрывая одеялом. Дазая трясет, тело снова сводят судороги — «отходняк» начинается. Федор кидает ему на постель бутылку с водой, дописывая новую строчку их истории. «Я идущий на смерть и влюбленный в тебя. Всегда и везде.» — Федь, — вдруг подзывает старшего шатен, и парень удивленно оборачивается, глядя в коньячного цвета глаза, — полежи со мной. Брюнет очень хочет отказать, но отказывает лишь мозг, а сердце заставляет встать и забраться к нему под одеяло, как в детстве, когда Дазая мучили кошмары. Он тогда лежал и читал одну из собственных историй наизусть про маленького мальчика, нашедшего свой волшебный цветок. После их расставания, Достоевский дописал историю, растоптав этот цветок к чертовой матушке. Руки Осаму скользят на талию, прижимая к себе и крепко обнимая. Старший молчит, прикрывая глаза. Хочется сжать его, прижаться, присвоить себе, но они все это проходили, и Федор снова ведется на провокации. Ведется на губы Дазая, что сейчас ненавязчиво мажут по щеке. Он знает, что последует дальше. Поцелуй в уголок губ, которому Достоевский не смеет препятствовать, а значит следует ненавязчивый укус за нижнюю губу и настойчивый поцелуй. Сильные руки на тощих бедрах, сжимающие до посинения. До следов, которые Федор потом долго будет тереть мочалкой. Поцелуй кусачий, страстный, будто последний. Достоевский каждый раз обещает себе, что последний. Даже когда нависает сверху, пробираясь под потрепанную временем рубашку руками, спускаясь укусами к шее, выражая в них всю свою ненависть и отчаянность. «Это последний раз» — обещает себе Федор, когда вжимается бедрами в чужой пах, срывая стон с чужих губ. Когда постанывает от трения члена о член, не позволяя ни себе, ни Осаму заходить дальше этого. Даже когда с утра просыпается один в пустой комнате обещает себе, что это последний раз. Дазай заходит в комнату с утра, с больной головой, запахом перегара, и Чуя смотрит на него в надежде увидеть и услышать хоть какое-то объяснение действиям старшего. Что за детский сад? Почему он сбегает, как только видит младшего, не объясняя причины. Сначала на поцелуй отвечает, а потом не может поговорить нормально. Осаму игнорирует любое существование рыжего, переодеваясь в чистую одежду, закидываясь парой таблеток обезболивающего и жвачкой, перекрывая перегар всеми возможными способами в виде зубной пасты, мятных конфет и хвойных иголок. Они сталкиваются с Федором в коридоре, и Дазай как обычно проходит мимо. Делает вид, что это не он вчера просил Достоевского ускориться и наконец дать ему кончить, и плевать, что они даже не раздеваются. На Федоре его метки, которые он стирает мочалкой в душе по часу, а потом тщательно скрывает от людских глаз, любовно оглаживая их по ночам. Честно, однажды парень не выдержит и начистит ему рожу, как давно мечтает сделать: приложить его зубами о бетонную плиту ступеньки, хорошенько надавить ступней на затылок, чтобы Осаму захлебывался в собственной крови и просил прекратить, как Достоевский однажды просил его остаться. Вот только вечером он снова видит Дазая, закидывающегося парой таблеток экстази. В компании мерзких подростков, у которых на уме лишь грязные мысли, мешающиеся с дымом травки и похотливыми нотками женского парфюма. Достоевский снова стоит позади, бросая на колени Осаму бутылку с водой, и тот даже не спрашивает, кто такой щедрый. Его глаза не горят, безжизненно смотрят в стену, а парень лишь кривит губы в ухмылке. — Скажи, Федор, почему ты продолжаешь со мной возиться? — Дазай не смотрит на лицо «приятеля», но точно знает, что он сейчас отводит взгляд, прикусывая нижнюю губу. — Тебе было похуй, когда я дарил тебе любовь. Похуй на мои слова, слезы, радость. Тебе было похуй, — Достоевский жмет плечами, будто младший видит спиной и наклоняется к чужому уху, снимая с руки плетённый браслет с именем парня, — теперь похуй мне. Я тебя любил. Нет, ты вот мне скажи, чем я так не угодил, что ты мечешься от короткой юбки до удлиненных шортиков этого мальчишки? Тебе нужны были бабы, тебе нужна была травка. Будь ты со мной, катался бы, как сыр в масле. А сейчас катаешься в луже собственного дерьма. Браслет оказывается в дрожащей ладони Дазая, и тот сипло смеется. — Ты все еще его носишь? — но ответа не следует. Брюнет просто ушел, оставив того наедине с собой, и Осаму запихивает браслет во внутренний карман рубашки, прикрывая глаза. Хочется забыться, улететь или вовсе не проснуться. В голове вертятся чужие слова. А ведь шатен жив только потому, что рядом все время был Федор. Дазай не замечает, как маленькие руки со всей нежностью поглаживают его, сидя на грязном диване в собственных испражнениях — последствия отходняка. Руки Накахары стирают влажными салфетками слюну с лица, мальчишка заставляет сделать глоток воды и сплюнуть, прополоскав тем самым рот. Дазай зарывает ладонью в копну рыжих волос и мягко поглаживает, что-то промычав себе под нос. — Вставай, прошу, — Чуя тихий, в его голосе чуть ли не отчаяние, — для чего это все? — он снова видит отвратную картину, снова старается ухватиться за остатки здравого смысла дорогого ему человека. Он тащит Дазая за руку, умоляя подняться и соскребая себя с дивана. Старший еле-еле встает, по стеночке направляясь к выходу. Шатаясь, шагает к черному ходу в здание, встречая по пути Вика. — Какого черта… — он подбегает к двум приятелям, помогая Накахаре дотащить тушу до душевой на нужном этаже, — что произошло? — Я не знаю, что он принимал, — шепчет мальчишка, расстегивая пуговицы грязной рубашки и стягивая ее с Осаму, — но явно переборщил, — следом в сторону летят брюки с бельем и обувь, оказываясь прямо на кафельном полу, как и сам парень. Вода практически ледяная, но после полуночи горячая магическим образом отключается. Администрация объясняет это экономией, но Вик щедро награждает их званием «Жлобы». — Блядство, — тихо ругается старший, смывая всю грязь с тела. Когда бинты летят к одежде, Чуя невольно кривится. Сотни шрамов, словно его, Дазая, терзали кнутом без пряника. На запястьях ожоги от, предположительно, сигарет, а на груди выжжено «ФД». Вик смотрит холодно, пока не замечает этот след, — таки сделал… Вот же дурак. Блондин качает головой и старается не задевать свежий шрам, после чего обтирает Осаму полотенцем, которое принес из их комнаты Чуя. Они тащат шатена по коридору прямо так, в чем мать родная родила. Вернее, Виктор держит на руках друга, а Накахара плетется позади с охапкой одежды. Ему не дает покоя эти чертовы две буквы на груди Осаму. Они такие знакомые, но в то же время, кажется, не несут никакого смысла. Из внутреннего кармана рубашки выпадает браслет, и Чуя поднимает его, осматривая. Красивый, но явно не по Дазаевской руке — она куда тоньше. Подросток машет головой из стороны в сторону, тяжело вздыхая и откладывая грязные вещи в корзинку для белья, чтобы завтра отнести в прачку. Осаму лихорадит всю ночь, то срываясь на хриплые, болезненные постанывания, то затихая вовсе бездыханно. Сердце младшего в такой момент удар пропускает, и он сидит до утра, молясь всем известным Богам планеты: «Лишь бы выжил». Парень приходит в себя более-менее к утру, позволяя Накахаре вздремнуть перед занятиями и не чувствовать себя окончательно помятой простыней. Чуя оставляет старшего с особым нежеланием, спускаясь в учебное крыло только чтобы показаться на глаза преподавательнице. Одноклассники смотрят быком, сжирая глазами огненный цвет волос, чистейший взгляд, который за время обитания под крылом Дазая вновь обрел нотки наивности. Кто бы и что не говорил, ребенок остается таковым, пока его любят и ценят. Накахара чувствует любовь, но эта любовь особенная. У него. Младший смотрит на Дазая, загораясь в воодушевлении от одного лишь его вида. Растрепанные волосы смотрятся настолько гармонично с угловатыми чертами лица, что рыжего натурально ведет от желания потрогать все, что есть у него на голове. По-аристократически длинные пальцы, не без кривизны, но это добавляет свой особенный шарм. Мысли Накахары уходят не в то русло, и он пропускает половину не такой уж необходимой информации в будущем, но важной в настоящем, о чем пожалеет позже. Дазай открывает глаза, чувствуя, как слабость пронизывает иглами кожу насквозь. Горло безбожно сушит и першит, но на столе любовно оставлены бутылка с водой и пара таблеток аспирина. Голова ноет, а глаза лихорадочно осматривают себя. На теле ничего, что может прикрыть интимные места, и старший надеется, что кроме соседей по комнате сюда никто не входил, потому что многочисленные шрамы явно не то, что хотели бы видеть гости. Он приподнимается на локтях, отыскивая хотя бы белье и берет чье-то. Предположительно, Виктора. — Прости, Вик, сегодня не твой день, — голос ужасно хрипит, но Дазай на это внимания обращает мало, быстро натягивая на себя вещицу. Следом достает потертые спортивные брюки, — вот вы мне и пригодились. Растянутая футболка с принтом черепа покоится на стуле, пока парень заматывает бинтами шрамы на шее и руках и только после этого надевает вещь. На дрожащих ногах до душевой дойти сложнее, чем с простого похмелья, но Осаму справляется и с этим, кое-как шевеля руками, чтобы почистить зубы и запихнуть голову под холодную воду. Струя из-под крана льется прямо на макушку, стекая по грязным волосам вниз, заставляя их перестать пушиться и осунуться, прилипая к лицу. Следом на волосы падает щедрая капля жидкого мыла, потому что шампунь исключительно для мажористых. В конце Осаму зачесывает мокрую шевелюру назад и кое-как выходит из душевой, опускаясь на диван в холле. — Говорят, тебя снова откачивали от наркотиков, Дазай, — сладостный голос так и тянет гласные, приближаясь и склоняясь прямо над ухом. Тонкие мужские губы вот-вот коснутся ушной раковины юноши, отчего тот дергается в бок, но чувствует на плече цепкую хватку рук в перчатках. Дазаю даже оборачиваться не нужно, чтобы представить, как бархатные белые перчатки, недавно заменившие медицинские, плотно прилегают к рукам, от вида которых Дазая тянет вывернуть наружу все, что было в нем вчера, потому что сегодня он еще не ел. Рука мужчины скользит под ворот юношеской футболки, очерчивая окончание бинтов на ключицах и чуть ниже на груди. — Отстаньте, Огай-доно, — чуть ли не рычит подросток, сжав зубы и одергивая чужую руку от себя. Осаму натурально трясет, когда мужские губы касаются виска, и приходится сжать чужую руку так сильно, чтобы Мори тихонько прошипел от боли. Юношу ни от кого не трясло так сильно, как от этого гнусного мужчины. Он четко помнил, как в 12-летнем возрасте его руки в медицинских перчатках касались скул, заставляя посмотреть Дазая на себя, прямо в глаза. Маленького мальчика прижимали к себе, касаясь омерзительно-сухими губами кожи на шее, спуская проклятые руки на тощие бедра. Черные брюки летели вниз, а тонкие, холодные пальцы пробирались под резинку белья. Перчатки неприятно терлись о кожу, когда Огай поглаживал бедра Осаму, а после резко впивался в них руками, заставляя усесться на собственные колени. Дазай машет головой из стороны в сторону. Он уже не маленький мальчик, он может дать отпор, но конечности предательски холодеют, когда Мори поглаживает его плечи. Да, он все еще помнит, как щипали уголки губ, когда в очередной раз Огай заставил его отсасывать под столом в медицинском кабинете. Все пропахло запахом нашатырного спирта, бинтов и ваты, заставляя навсегда отречься от медицинской помощи. Осаму помнит, как руки насиловали его бедра, а Мори вкрадчиво называл это «ласками». Помнит, как окунулся носом в нашатырный спирт, который разлил на столе в попытке выбраться из цепкой хватки, пока Огай вколачивался в юное тело. Помнит, как слезы мешались с кровью, потому что мужчина разбил ему нос. Дазай помнит все-все в малейших деталях: профилактическую порку, связывание, запрет на еду и воду, отсутствие права голоса, следы от сигарет на запястьях... — Ты же знаешь, что с тобой будет, если ты снова перестанешь меня слушаться? — горло першит от притворства этого гада. Лживо ласковый голос режет по ушным перепонкам сильнее девичьего ультразвука, когда они видят мышь. — Да, знаю, — Дазай держится холодно, как ему кажется, вот только голос дрожит, и Мори это умиляет. Он кончиками пальцев касается шеи под подбородком, пробегает влажными поцелуями по щеке, оставляя последний в уголке губ. — Вот и славно, — шепот заставляет дрожать только сильнее. В памяти отчетливо всплывают мерзкие фразы, которые он слышал от этого мужчины. Он вполне мог бы заменить Дазаю отца, но стал причиной его многочисленных попыток самоубийства. Огай выпрямляется, и Осаму напрягается от этого — снимет ремень или пойдет прочь? Но тяжелые шаги удаляются прочь, оставляя дрожащего Осаму сидеть в коридоре на диване, который уже не кажется таким привлекательным. Жизнь в целом уже не кажется такой привлекательной. — Ненавижу, — шепчет Осаму, сжимая в руках край футболки, — ненавижу… Ненавижу, ненавижу! — парень почти срывается на крик, стараясь услышать себя. Уши закладывает, голова безбожно ноет, и все, что парень может, так это добраться до чертовой крыши старого здания детского дома, свесив оттуда ноги. Хотелось бы спрыгнуть, но слишком низко.Хотелось бы сбежать, да некуда.