Чуя возвращается сразу же после обеда, оглядывая комнату — снова никого. Сколько бы он не возвращался сюда, вот уже неделю комната пустует. Постель Осаму даже не смялась за это время – он просто ни разу на ней не был. Накахара сжимает руки в кулаки, нагло укладываясь на место старшего — если пустует, то значит, можно развести здесь собственный привал. Сердце быстро-быстро бьется: лишь бы увидеть его, спросить, в чем дело. Почему так?
Накахара вспоминает, как в детстве ел мороженое с матерью днем, сидя на лавочке под цветущей сакурой. Весенний ветер приятно обдавал лицо теплом, подставляя его лучам яркого солнца. На лице мальчика тогда выступали веснушки, рыжие-рыжие. Словами не описать, как восхищалась мама его кукольной внешностью. Она трепетала, когда маленький Чуя галантно подавал ей руку в общественном транспорте, помогая спуститься на землю. «Ты похож на маленького принца», — говорила мать, поглаживая рыжие кудри мальчика. «Тогда ты королева», — тихо отвечал сын, утыкаясь женщине в живот. Она, наверное, тоже помнит эти моменты? Сейчас Чуе кажется, словно единственный родной ему человек предал его. И это повторяется снова. Отец постоянно пропадал, а если и приходил домой трезвым, видеть мальчишку не хотел. Очень хотелось нормальную семью. Чтобы как в книжках: мама готовит ужин, папа обнимает, читая какую-то сказку, рядом бегает счастливый пес, радостно помахивая хвостом. Чуя хотел почувствовать себя настоящим принцем. Есть мороженое, сидя между мамой и папой, и не выбрасывать каждый день по дороге в школу бутылки из-под водки. Накахара не может признать, но до сих пор ему не хватает этой атмосферы. Этого родительского тепла. Крепких материнских объятий. Поцелуев, от которых не тошнит, потому что перегаром несет за километр. Хочет вернуться домой и не собирать там использованные презервативы и шприцы.
— Чуя, — Осаму заходит в комнату, заставляя младшего вздрогнуть. И это не проходит мимо глаз Дазая. Он тяжело вздыхает, присаживаясь прямо на пол, рядом с кроватью, — я должен тебе кое-что сказать.
Накахара внимательно следит за чужими действиями и не силится противиться. Хочется сказать, что Дазай мудак. Накричать, послать, расплакаться у него на груди. Что-нибудь, чтобы он понял, как маленькому Чуе без него плохо. Осаму выглядит убито. Серые круги под глазами, словно у панды, сальные и за счет этого прилизанные волосы, мертвый взгляд. Таким взглядом смотрят в морге.
— Малой, послушай. Это место куда жестче, чем тебе кажется. Травля в классе – это сущая мелочь, — старший берет в ладони маленькую руку Накахары и подносит к губам, мягко целуя, — борись. Вставай с колен. Ты сильный, я точно это знаю, ты справишься. Но, прошу, не давай никому себя очернить. Не бойся говорить, не бойся кричать, что бы тебе не говорили. Не верь запугиваниям. Здесь существует только одно негласное правило: «Либо ты, либо тебя». Не давай себя в обиду.
Дазая буквально начинает трясти, когда он заглядывает в невинные юношеские глаза. Они чистые, цвета лазурного моря. Такими глазами смотрят в детском саду на воспитателя, когда он читает перед тихим часом сказку. Таким взглядом дети выпрашивают мороженое у мамы. Чуя просить не будет. Младший свободной рукой зарывается в волосы, мягко поглаживая макушку Осаму. Он знает это состояние — ломка. Старшему определенно хочется получить очередную дозу, но он держится. Держится ради Чуи, потому что тот не заслужил. Кончики пальцев неприятно покалывает, когда новая волна подкатывает к горлу. Дазай мычит, сильно сжав зубы, и старается подавить дрожь в теле. На глазах Накахары выступают слезы. Ему всего двенадцать, и ему не дали быть маленьким. Даже сейчас, когда Дазай утыкается лицом ему в колени и загнанно дышит, подавляя желание купить еще пару таблеток экстази.
— Обещай, что будешь в порядке, — говорит Дазай, когда более-менее приходит в норму, и устало поднимается с колен, загнанно глядя по сторонам.
— Обещаю, — кивает младший и все же не сдерживает слез, когда вместо привычного «до встречи» Осаму не говорит ничего. Просто выходит за дверь, тихо прикрыв ее, оставляя Чую наедине с собственной болью и мыслями. Почему-то не покидает чувство, будто мальчика оставили на перекрестке жизни. Одного, хрупкого и беззащитного. Его не взяли с собой в кино, а бросили прямо там, где все время снуют туда-сюда большие машины, семиклассники, готовые сбить Чую с ног в любой момент. Растоптать и унизить.
«Он ведь вернется?» — думает мальчик, опустив вниз голову и внимательно глядя на ноги. Они в пыли и, кажется, на ступню прилип опавший осенний лист. Надежда теплится в груди, трепещет и кричит: «Да он не может вот так тебя бросить!», но взгляд Дазая, кажется, говорил сам за себя. Таким взглядом смотрела бабушка, когда засыпала в последний раз. Таким взглядом смотрел Чуя, уходя от матери в тот роковой день. День, который изменил его жизнь, поставив все с ног на голову. День, когда он окончательно убедился в своей ненужности никому.
Осаму выходит за дверь и закрывает глаза на несколько секунд. Хочется ударить по ближайшей стене, размазать себя по ней, всех, кто посмел касаться к нему. И тех, кто посмеет коснуться маленького Чую. Маленький, он слишком маленький для чудовищных вещей, которые происходят здесь. Дазай удаляется по коридору быстро, потому что Огай настойчиво велел зайти юноше к нему в кабинет. Его приторный голос, тянущая гласные манера речи — то, от чего парня тошнит уже столько лет. Два года спокойствия, в котором его не трогали после очередной попытки суицида.
— Лучше бы она была удачной, — шипит Осаму, спускаясь в кабинет Мори. Огай — его личный ночной кошмар. Его безумный, отдающий алым, взгляд. Он напоминает кровожадное животное, долго высматривающее свою жертву. Парень вспоминает, как начинался его кошмар. Кое приходила к нему с различными вкусностями от Мори Огая, привилегии в виде разрешения прогуливать учебу, переселения в любую комнату. Они оба втирались в доверие, чтобы потом уничтожить его жизнь. Дазай стискивает зубы. Озаки заинтересована в Накахаре, значит на его малыша уже положили глаз. Значит, только поэтому его еще не переселили в группу к младшим, хотя места там освободились.
Осаму стучит коротко, не спрашивая разрешения войти. Заходит в кабинет, окна которого завешаны коричневыми шторами в белую клетку. По стене слева тянется стеллаж с личным делом каждого воспитанника детского дома. У Дазая стоит красная полоса. Он на особом присмотре за многочисленные попытки побега и суицида. Один неверный шаг, и он либо вылетит отсюда, либо снова попадется в лапы Огаю. Парень морщится от собственных мыслей.
— Вызывали? — сделать миролюбивое лицо очень сложно, особенно когда тошнота подступает к горлу.
— Неужели, я заждался тебя, Дазай, — мужчина недобро усмехается, поднимая глаза на юношу. Он жадно впивается в него взглядом: так ненавистные ему бинты сегодня затянуты туже, чем обычно. Значит, Осаму волнуется.
— Ты собираешься сделать что-то с Чуей? Почему Озаки так им заинтересовалась, — голос почти не дрожит, но страх не может пройти мимо глаз Огая. Он растягивается в улыбке.
— Я всего-лишь хочу поиграть с ним. Помнишь наши игры? — Дазай помнит. Он с силой сжимает руки в кулаки, чтобы сдержать гнев. Сколько детей побывало на его столе? Сколько умоляли его прекратить? Скольких он очернил своими руками?
— Помню, — коротко изрекает младший. Мужчина прикрывает глаза и хлопает по собственным коленям. Дазай не двигается с места. Это злит.
— Помнишь, что я обещал сделать, если ты не остановишься?
— Рассказать обо мне комиссии по делам несовершеннолетний? — Осаму хмыкает. О, нет, этот изверг никогда не отпускает своих жертв просто так. И его Чуя, его маленький мальчик, уже внесен в список предполагаемых жертв.
— Ну что ты, разве я стану ломать тебе жизнь? — Мори смеется. Так задорно, будто все, что он делает, действительно просто игра. Будто не он выжигал на детских телах собственное клеймо горячими, потными ладонями, снимая перед ними перчатки. Будто не он снимал ремень, обещая отхлестать им мальчишку за непослушание.
— А что, ты мне еще ее не до конца сломал? — ком подступает к юношескому горлу. Недавний след от веревки на шее, изрезанные запястья, раны, которые нужно было зашивать, но нечем. Куча шрамов, клеймо на груди. Неужели есть, куда ломать дальше?
— Вставай на колени, — теперь уже голос не звучит так приторно-сладко. Он холодный, пробирающийся морозом под кожу, затрагивающий каждую рану, не успевшую еще зажить. Осаму отрицательно машет головой. Ремень привычно расстегивается, щелкая пряжкой, и почти валится на пол, когда его со свистом выуживают из брюк. Хочется сжаться до размера пикселя, но нужно держаться. Ради благополучия Чуи, ради будущего других детей и за всех тех, кого сломал Мори за годы работы в этом проклятом месте, — где же мой послушный маленький мальчик, а?
Удар кожаного ремня приходится на спину, заставляя болезненно вскрикнуть и прогнуться в спине. За ним еще два. Короткое неодобрительное мычание, пробирающиеся под рубашку ладони. Резкий рывок — Дазая уже усаживают на стол. Ловкие руки срывают с юноши брюки. Звонкий удар по щеке оглушает мужчину, но ненадолго. Потому что теперь те самые руки хватаются за юношеское горло, с силой сжимая его. Перекрыли доступ к кислороду. Осаму чувствует себя загнанной в угол дичью. У него всего несколько минут перед тем, как он потеряет сознание.
Парень нащупывает на столе коллекционный кинжал, в то время как рука Огая ощупывает его зад. Еще немного потерпеть. Рука на горле сжимается еще сильнее. Времени медлить больше нет, либо Дазай сделает это сейчас, либо все они обречены на провал. Лезвие кинжала вонзается в глотку мужчины. Дазай дрожит, глядя на картину перед собой: кровь с булькающим звуком льется наружу, заставляя мужчину захлебываться.
— Не трогай меня! — вскрикивает юноша, мгновенно теряя маску безжалостного и сильного. Взгляд директора становится стеклянным, когда он падает на пол безжизненной тушей. Дазая начинает трясти, словно в приступе лихорадки, когда он смотрит на окровавленные руки. Парень бросает кинжал рядом, пулей вылетая из директорского кабинета к туалету. Смыть его кровь с себя, умыться, застегнуть брюки на чудом уцелевшую единственную пуговицу. Места, где Мори успел коснуться, горят огнем, и Дазай срывается на крик боли. Не сожаления, боли. За свое будущее, за все, что он не успел сделать.
Мысль подняться на чердак приходит внезапно. И Осаму почти бегом добирается до заветной комнатушки. У него едва ли есть полчаса, пока Мори не обнаружили мертвым. Нет, он не будет сбегать, он сдастся сам. Толку нет, камеры все записали, остается только надеяться на то, что домогательства примут к сведению. Дазай стучит в дверь трясущимися руками. На его рубашке тоже кровь, но сейчас это не важно.
— Кто? — Федор замирает, когда видит Дазая в таком состоянии, и практически втаскивает его в комнатушку, закрывая за ними обоими дверь, — какого черта?
— Я убил Огая, — все, что может ясно выдавить из себя Дазай, и следующие пару минут они молчат. Федор не знает, как Осаму решился на этот шаг, но объяснений не просит. Он, если захочет, расскажет сам.
— Он хотел Чую, — младший прикрывает глаза, опираясь на стену спиной. У Достоевского щемит сердце. Потому что именно он вытаскивал Дазая из петли после очередного посягательства мужчины на его невинность, он обрабатывал порезы, он украл из медицинского кабинета иглу и нити, неумело заживая особенно большие раны, чтобы заживали быстрее. Именно Федор научил Дазая бинтовать себя самостоятельно, помогая держаться на ногах и не падать духом.
— Как? — вкрадчиво спрашивает тот, заглядывая в один открывшийся глаз шатена.
— Он снова начал меня трогать. Здесь, — Дазай показывает на бедра, — здесь, — его рука скользит к груди, — и здесь, — ладонь скользит на шею, крепко сжимая ее. Федору хочется плюнуть в лицо тому ублюдку, — я взял его коллекционный кинжал и воткнул в горло.
— Сука, — Достоевский рычит, позволяя Осаму наспех принять у него душ, выслушивая все просьбы. Кормить кота на заднем дворе, сохранить его рисунки, которые ему когда-то отдала при поездке в музей маленькая девочка, обязательно носить его наручные часы, которые он украл из комнаты одного из воспитателей в детстве. Федор слушает и вникает, машинально записывая все на листе бумаги. Получается бред.
Кормить наручные часы
Сохранить кота на заднем дворе
Носить рисунки
— И еще, — Осаму выходит из душа, нацепив на себя брюки и рубашку друга, облокачиваясь ягодицами на компьютерный стол без верха: только столешница и ножки, — просьба персонально к тебе. Меня посадят не меньше, чем на десяток лет. Я уверен в этом. Я хочу, чтобы ты приглядывал за Чуей. Я не прошу тебя стать его опекуном, он должен пройти отбор сам. Просто не дай ему стать таким, как я.
— А что сказать ему о тебе? — задает вполне логичный вопрос Достоевский, закуривая прямо в комнате. Он не курил здесь никогда, не переносил запах прокуренных вещей и потолков, но сейчас иначе просто не может. Нервы сказываются на подрагивающей ноге, колено которой неприятно ноет после падения с дерева несколько лет назад.
— Скажи ему, что я умер, — Дазай выдыхает, потирая переносицу. За окном слышится вой полицейской сирены. Он знает, что прятаться бесполезно. Касается плеча Достоевского, крепко прижимает его к себе, — спасибо тебе за все. Правда, спасибо.
Умереть хочется еще сильнее, когда Федор сжимает того в объятиях, роняя пепел с сигареты прямо на пол. Молча. Будто Осаму хоронят, а не увозят на задержание. Шатен забирает из кармана браслет, что ему недавно отдал Достоевский. Кладет его в карман брюк, прижимая к себе. Старший смотрит на это в молчании.
Когда Дазай выходит за дверь, почти невидимая слеза скатывается по щеке парня. Это конец для него, Дазай там сломается. Если не сдохнет раньше выпуска. Федор смотрит в окно: полицейская машина, подходящий к ней Дазай, полицейский наряд, скручивающий ему руки за спиной. Дазай оборачивается, глядя в окно Достоевского. Его не видно, но Федор точно знает — младший посмотрел бы прямо в глаза. Любопытные морды липнут к окнам дома, пачкая их потными ладонями, а самые смелые выбежали на крыльцо. Чуя не побежал, но его боль Федор прочувствовал всем нутром. От его крика содрогнулся дом, ставший для него зданием, куда не хочется возвращаться больше никогда. Дазая запихивают в машину, Федор заходится кашлем, Чуя стонет от боли. Мальчик почти воет, словно отстал от всех потерял свою стаю. Так плачут, когда сгорают селения с коровами, когда небо покрывается искрами, накрывая планету месивом из осколков метеорита и огня, когда мать оставляет одного на перекрестке и уходит, даже не помахав на прощание.
Достоевский спешно спускается этажом ниже и уверенно направляется к коридору, ведущему в их комнату. Накахара сидит на полу у стены, вперив взгляд в противоположную. На нем нет лица: бледный, взгляд обезумевший, заплаканный. Руки трясутся, а голос почти пропал, доносятся разве что тихие всхлипы. Всхлипы, наполненные утратой и скорбью.
— Что теперь с ним будет? — Федор пожимает плечами. Он действительно не знает. Может, припишут еще что-нибудь и повысят срок, может дадут средний. Если нароют доказательства на наркоту, будет куда хуже. Говорить об этом Чуе не хочется. Говорить в принципе не хочется. Мальчишка жмется к нему, когда Достоевский усаживается рядом. Старший накрывает того своим пиджаком, который он надевает, чтобы не сдохнуть от холода на чердаке.
— Скажи, я ведь больше его не увижу? — снова звучит вопрос, не требующий ответа. Чуя и так знает, что нет. Его затылок был последним, что видел Чуя. Сейчас от Осаму остались его вещи на полке, но скоро они будут пустовать, как и койка, — тогда… Я могу взять одну из его вещей?
Федор кивает и протягивает Чуе часы, почерневшие от времени и воды, с резным медным ремешком и таким же корпусом. На нем небольшие стразы, а циферблат заполнен резными цифрами. Секундная стрелка ползет так быстро, что от этого может закружиться голова. Накахара прижимает часы к груди и больше не произносит ни слова. И только тогда Федор осознает, что в коридоре на них смотрит пара десятков любопытных глаз. Старшеклассники потихоньку разбредаются, в помещении царит тишина. Впервые за несколько лет. Никто не устроит траурный вечер по Огаю, но свои обязательно соберутся на территории старого детского дома, чтобы почтить память Дазая. Все сделают вид, будто он умер, похоронят в памяти его образ и навсегда забудут, что такой был. Федор сдерживает болезненный рык.
Осаму едет в автозаке, безжизненно глядя в потолок. Он чувствовал, как быстро бьется его сердце от страха, боли и сожаления. Он мог бы стать отличным доктором, а может машинистом, не окажись в этом доме, который в тайне хотелось назвать адом. Табличка над входом приветливо гласит: «Добро пожаловать в новый дом», но от дома там лишь спальное место. Дазай осознавал это с самого детства — здесь нужно быть начеку. Он закрывает глаза: видеть этот серый потолок уже просто невыносимо. Хочется исчезнуть, провалиться под землю, захлебнуться в объятиях Чуи, который наверняка сейчас не может дышать от слез. Лучше бы Накахара его ненавидел.
Следующие несколько недель проходят, как в тумане. Поиск доказательств, хотя Дазай вины не скрывает. На все вопросы отвечает: «Да, это я его убил». Надеяться на лучшее смысла нет. Озаки наняла хорошего адвоката со своей стороны, со стороны Осаму государственный рабочий. Шатен качает головой, но изумленно открывает глаза, когда судья оглашает срок в 8 лет лишения свободы. Парень ожидал не меньше десятка, что стало смягчающими обстоятельствами. Его уводят, и лишь тогда Осаму встречается глазами с аметистовым пронзительным взглядом. Он смотрит в душу, и Дазай сквозь усталость узнает в нем Федора. И слабо улыбается. Неужели дал показания?
Камера с обшарпанными зелеными стенами, как в подъезде, напротив друг друга к стенам приставлены двухэтажные койки, три из которых застелены, а верхняя по правую сторону пустует. Небольшое окошко наверху, закрытое решетками с двух сторон. Санузел и импровизированный душ: дырка в полу со шлангом, закрытые шторкой с дельфинами. Пара полок, на которых стоят фотографии семей, кота, избранницы, иконы, одеколон. Посреди комнаты небольшой стол, предназначенный для карточных игр и еды. Пахнет сыростью, а камера ужасно холодная. Особенно мерзнет голова, сбритая по правилам тюрьмы под ноль. На двух нижних койках сидят трое человек: первый мужчина, лет сорока пяти; второму, может, лет тридцать, а вот третьему едва можно и двадцать дать. У всех своя история, и Дазай чувствует себя неуютно. Он не среди своих, и ему здесь провести нужно будет 8 лет своей жизни. Вычеркнуть 8 лет из собственной истории.
***
Накахара собирает вещи в небольшую сумку, на которой давно сломалась молния. Вик предлагает ему свою, но младший отмахивается. Он не говорит, он вообще перестал говорить с момента заключения Осаму. Достоевский ничего ему говорит, потому что сам не знает, куда перевели Дазая. На смену Огаю пришел новый директор, которого сразу же окрестили Ящером, потому что он тощий и длинный, а глаза его выпуклые, как у ящериц. Он слоняется по коридорам, не проявляя особенно интереса к делам детдомовским. Единственное, что под его надзором сделалось — переселение Чуи в комнату к младшим. Сумка никак не хочет вмещать плед, который Саша отчаянно впихивает рыжику, поэтому он оставляет вещь в руках, а в оставшееся место в сумке складывает книги.
За спиной портфель с учебниками и тетрадями, в руках плед, а Вик несет тяжеленную сумку, то и дело поправляя выпадающую книгу. Они спускаются на этаж ниже, в корпус младших, и сразу же натыкаются на выброшенный из комнаты кожуру от банана. По правой стороне коридора три комнаты, одна прямо напротив выхода в другой корпус — там девчонки, по левой стороне широкие окна, ведущие во двор. Чую поворачивают ко второй спальне от выхода, она же средняя. Из нее играет музыка из шипящего радиоприемника, и кто-то очень задорно заходится хохотом.
— Нет, ну ты видел, как я его? — и снова хохот, вот только он прекращается, когда на пороге появляются двое: высокий старшак и мальчик, выделяющийся на фоне всех в этой комнате. Его волосы огненно-рыжие, свисающие большими кудрями на плечи, а глаза голубые-голубые.
— Ну, малой, я пошел, — Виктор ставит сумку на пол и удаляется, прикрыв за собой дверь. Чуя надеется, что тот хотя бы постоит за дверью, но шаги блондина становятся тише, пока вовсе не сливаются с хохотом первой спальни и гулом третьей. Накахара молчит, пока на него таращатся четыре пары любопытных и ошеломленных глаз. Один мальчишка сидит на подоконнике, у него ссадина над губой, и на глазу сверкает фингал. Нога нервно болтается, а в воздухе витает напряженная атмосфера. Второй расположился на кровати, внимательно изучая юношу. У него один глаз серый, а другой карий. Это удивляет. Третий сидит на соседней кровати, сминая в ладонях какую-то салфетку и старательно пряча от чужих глаз. Его кожа необычного цвета, почти черная, а голова выбрита. Наверное, это потому, что его волосы ужасно кудрявятся. А вот четвертый на инвалидной коляске. На голове его светлые волосы, разлетающиеся в разные стороны — пушатся. Это делает его похожим на одуванчик. На зубах брекеты, это можно разглядеть, потому что улыбка так и не сползла с его лица.
— Привет, — заговаривает как раз «Одуванчик», все с такой же улыбкой, — тебя к нам перевели от старших, да? Как тебя зовут?
— Чуя Накахара, — он облегченно выдыхает, когда такое напряжение прошло, и даже тот, что сидел на окне, расслабился и осунулся. Его плечи были такими широкими, что казалось, словно он может ими задавить.
— Я Тима, — говорит чернокожий мальчик, почесывая лысую макушку, — ты не стой в дверях, проходи. Выбирай любую из оставшихся кроватей.
Чуя кивает и выбирает дальнюю. Ту, что стоит у потрепанных временем обоев, и на нее обычно скидываются горы вещей. В отличии от комнат старших, у младших одноэтажные кровати из дерева. Они более новые, некоторые из них обклеены наклейками, а две вообще сдвинуты в одну большую. На них как раз и сидят Тима и разноглазый мальчик.
— Бодя, — слышится со стороны мальчика в коляске, и Чуя ставит в голове галочку. Запомнить еще одно имя не так сложно, поэтому он отдает Одуванчику пару вещей с кровати и сбрасывает на нее свои, — а там Демьян, — мальчишка кивает на того, что с разного цвета глазами, — но мы зовем его Демоном, потому что как в мифологии, с разного цвета глазами. А на окне Сеня, или Арсений.
— Арс, — отзывается тот, и спрыгивает с окна. Он почти на полторы головы выше самого Чуи, и доверия не внушает, но и бояться его не хочется, — добро пожаловать.
Ребята оказываются даже более дружелюбными, и Накахара едва начинает смеяться. Тима смотрит на него с неприкрытым интересом, Бодя демонстрирует коллекцию камней из лагеря, в который он ездил пару лет назад. Когда еще мама жива была.
— Бодя, потому что Богдан, а еще потому что бодается своей коляской слишком часто, — поясняет Арс, съедая очередную конфету. Тема старших не открывается после того, как Чуя скривился и замолчал на полтора часа, не произнося ни слова и, кажется, даже не дыша. Тима рисует Чуе на салфетке ромашку и смущенно протягивает ее мальчику, говоря, что она счастливая и что принесет удачу. И сейчас Накахара наконец-то чувствует себя своим в комнате. Он даже забывает о том, что Осаму нет рядом почти полтора месяца. Забывает, что жил у Федора неделю минимум, цепляясь за него, как за последний спасательный круг. Правда, потом все же пришлось уйти, потому что медсестра замучилась лечить его насморк.
Федор перехватывает Накахару в столовой, подзывая к себе. Младший кивает своим новым товарищам и подбегает к старшаку. Достоевский не часто выбирался из своей комнаты, обедал отдельно, договорившись с милой тетушкой-поварихой о том, что она будет оставлять ему порцию, но сейчас у него важная миссия. Он обещал Дазаю присматривать за младшим, и он это сделает. До восемнадцатилетия остается всего ничего, каких-то пара недель. И тогда у него будет еще месяц, чтобы научить Чую слушать, слышать и анализировать.
— Ну, освоился? Как приняли? — старший мягко улыбается, глядя на мальчика сверху вниз. Чуя выглядит живым, но глаза у него все равно заплаканные и опухшие. Видимо, рыдал ночью в подушку.
— Все хорошо. Они такие крутые, — кивает Накахара и натягивает улыбку, чтобы Федору было легче. На его запястье часы Дазая, а в сердце жгучее ожидание. Он не знает, но очень надеется увидеть его хотя бы еще раз. Достоевский кивает, отпуская мальчишку, пока тот не начал задавать вопросы про Осаму. И Чуя сбегает в свой новый маленький мирок, где с ребятами они играют каждый вечер на гитаре, распивают мятный чай, во всю горланят сказки Пушкина, заученные из-за Арса до дыр. Чуя даже подумать не мог, что тот так много читает русскую литературу. Из русской литературы мальчик воспринимает только Александра Сергеевича, поэтому читает по несколько раз только его. Чаще звучит «Золотая рыбка», реже фольклор в виде «Курочки рябы». Тима каждый день оставляет подбадривающие записки, Демьян обещает защищать от третьей комнаты, где живут семиклассники. И они действительно надавали им по шее в один из дней. Больше всех дрался Чуя, отдавая в том бою всего себя. Громче всех сражался Бодя, отдавив ноги всем: своим и не своим, и даже воспитателю, который разнимал их.
Федор видит, что Чуя хорошеет на глазах, и зовет его во двор. Мальчик почти оправился, а значит, Достоевский может уйти. Время летит так быстро, что Накахара даже не замечает. Они сидят во дворе: Чуя в большой куртке, которую ему настоятельно вручил Демьян — эдакая мамочка комнаты, а Федор в одной лишь рубашки.
— Я должен уйти отсюда, — говорит он тихо, наслушавшись рассказов о том, как Чуе дали кличку «рыжий», как круто они отколотили семиклассника, и как здорово Тима играет на гитаре. Так быстро-быстро перебирает длинными пальцами по струнам. У Накахары будто мир снова обрушается. Во что превратится чердак после ухода Достоевского? Кто будет встречать его в столовой? Кому он будет оставлять записки, передавая через Вонючку из первой, который любит забраться к старшим и понюхать там все-все?
— Почему? — выдает также тихо младший, глядя куда угодно, но только не на Федора. Он научил, что плакать нельзя, но сейчас очень хочется. Чуя потерял мать, отца, Дазая, который неизвестно где, и сейчас потеряет Достоевского. Чуя вспоминает дворовую компанию, которых он бросил точно также, и плакать хочется больше.
— Потому что мне восемнадцать, — старший пожимает плечами и закуривает, — ты справишься. Теперь ты не один.
— Жаль, что ты уходишь, — кивает Накахара и тяжело выдыхает, вроде бы успокаиваясь, — мы ведь больше не увидимся? — Федор кивает, — тогда скажи мне, что с Дазаем. Ты никогда не говоришь мне.
Достоевский вздыхает. Он надеялся обойти все эти вопросы. Выполнить просьбу Осаму сложно, но нужно, иначе он, Федор, никогда себе того не простит. Старший собирает всю свою волю в кулак, стискивая зубы, уже представляя, как ломается невидимый стержень в Чуе снова.
— Он умер, — Накахару словно оглушает.
Умер. Он умер.
