***
Накахара открывает глаза и глядит сонно на улицу. За окном светает, а значит, что сейчас едва ли четыре часа утра. Парень научился определять время по цвету неба, потому что на часы уже несколько лет смотреть тошно. Последние, что он держал в руках, лежат на дне той самой спортивной сумки, которая раньше казалась очень большой. Сейчас в нее едва вмещается несколько футболок, толстовка, книга и кроссовки. Кошмары преследуют Чую уже пятый год, с момента выпуска Федора. К этому моменту в детском доме изменилось мало: сменился директор, так что на деятельность детей всем окончательно стало наплевать, все разбрелись по комнатам, в каждой есть свой «вожак», воспитатели присутствуют исключительно для галочки и младших. Парень поднимается с постели и чуть ли не спотыкается о коляску, оставленную Богданом прямо посреди комнатушки, в которой им четверым и так места мало. Им — Чуе, Богдану, Арсу и Демьяну. О Тиме в этой комнате говорить не принято. Не принято вспоминать совместные вечера и сказки, которые он рассказывал. Арс на них шипел и всегда зачитывал пару перепутанных строк из Пушкина. Тима умер полтора года назад от рака. Дата его смерти обведена в календаре черным: в этот день ни один житель комнаты не смел смеяться, надевать яркую одежду или, чего хуже, бегать к девчонкам в корпус. В этот день каждый хранил тайну под сердцем, сочувственно глядя на Чую — он ведь потерял двоих. Накахара нес траур дважды в год, осенью и летом, однако его нотки никогда не покидали не только образ парня, но и все его нутро. Одежда исключительно черная: узкие джинсы, водолазка или футболка, кроссовки, на футболку кардиган — подарок Саши на выпуск, на шее цепочка с черепом, ее отдал Вик. А еще Вик просил не потерять себя в омуте и страстях дома. Кажется, он один понимал всю суть здешнего места, которое пробирается под кожу, впиваясь в тебя иглами. Такими, могильными, над ними читают заговор, сперва протыкая труп, а после втыкают в мебель, покрытия, загоняют под обои. Кончик таких игл чернеет, словно обожженный, но огня они не видели вовсе. Коснешься ее — останешься здесь навечно. Он бредет прочь из комнаты, сталкиваясь с дверью той самой спальни, в которой жил когда-то в 12. Смотрит уныло на разрисованную дверь, на которой почти во всю длину покоится член, на стенах в самой комнатушке расписаны имена тех, кто уже успел побывать там. Повсюду их следы, и от того тошно — комната стала грязной. Рыжий, как прозвали Чую, направляется на задний двор, где утром обычно прохладно и просыпаются первые птицы. Но пока что там только мыши скребутся в подвал, пытаясь найти жалкие крошки, оставшиеся от закупленного продовольствия. Рассвет настигает парня на лавке, лаская его выступающие на носу веснушки утренними лучами солнца. Проходятся ласковыми поглаживаниями по огненным волосам, собранным сзади в хвост, припекают плечи в черной водолазке. Мимо пролетает жужжащее насекомое. Может, пчела, а может другой жук какой-то, это не так важно. Двор постепенно расцветает и наполняется шумом. Под ветром шелестит трава, перекликаясь с шумом пролетающих над двориком птиц, а к восьми утра все перекрывают голоса дома. Шумит вода, текущая по ржавым трубам, слышится задорный смех младших, бегущих наперегонки в ванную. Плач оставленных здесь детей недавно. Угрюмость старшаков, их обезумевший, голодный взгляд. Сейчас уже практически невозможно пройти по коридору вечером, не напоровшись на целующихся в коридоре ребят. Чуя на подобное только чертыхается и обходит их стороной, закатывая рукава водолазки. — Скажи, — задает вопрос Арс, подсевший к нему на скамейку. Время близится к полудню, — почему ты все еще никого себе не нашел? За тобой украдкой из окон следят минимум трое девчонок одновременно, но ты отшил каждую. — Я, — Накахара переводит взгляд на окно, за которым виднеются три тут же разбегающихся во все стороны макушки, — понимаешь, давно я дал клятву себе, что буду любить только одного человека, потому что он сам любил меня также. — По нему ты носишь траур? — вопросы Арса пробираются щупальцами под кожу, выворачивая наружу всю гниль, что таится внутри. Она черней нефти, ядовитее цианида и колит больнее выскочившей из старого матраца пружины. — Да, — Накахара кивает и смотрит куда-то в сторону: на окна, на близ растущие деревья, проезжающие за забором машины, но не на друга. Смотреть на него грустно и больно, вспоминая ту ночь, в которую они сидели рядом. Чуя любит их всей душой, только вот не может забыть одного единственного. В голову сразу же лезет Пашка. А как он вообще? Жив ли, смог ли встать на ноги и простить Накахару? — Рыжий, прием, — Арс машет ладонью перед лицом парня, озабоченно на него глядя. Вожак не отвечает ему вот уже десять минут, никак не реагируя ни на слова, ни на касания, — Луна, Луна, я Земля. — Луна на связи, — Чуя откликается неохотно, смотрит на друга и поднимается с места, разминая таз и спину, — извини, задумался. Вот что, Арс, мне остался едва ли месяц здесь, какое дело до девчонок? Дальше нужно идти учиться, вставать на ноги, а девчонки — пустой звук. Он отходит к двери, ощущая на себе заинтересованный взгляд Арса, который, кажется, неверно цитирует Пушкина. Что-то из разряда: «чем меньше девушку мы больше, тем больше меньше она нас». Странная особенность его — коверкать фразы всяческими способами, а ведь он действительно не понимает, что что-то не так. Накахара тихо вздыхает, поднимаясь по лестнице на третий этаж, проходя мимо шумного корпуса младших мальчишек. В мыслях крутится единственная идея: найти после выпуска Пашку, отыскать, чего бы это ни стоило и извиниться. Только вот за что? За желание лучшей жизни? Глупо, наверное, но чувство вины гложет уже который год, не давая спокойно спать по ночам. То Осаму, то Федор, то Пашка и так по кругу. Шприц у вены, безумный взгляд отца: «Ничтожество! Ты ничего не добьешься! Кому ты нужен? Шайке своей? Боже, да не смеши! Побойся Бога, Накахара, за такие словечки!» Бога бояться — не жить. Много ли боялись Бога пропащие люди, вливая в себя литры яда, алкоголем именуемым, и раздавая свое тело кому попало? Это не дар, не запретный плод, это валяющиеся на дороге абрикосы, переспелые и свалившиеся с дерева, растоптанные и размазанные по дороге. От сладости остается только кислый запах и кость, пни которую ты в овраг, вырастет точно такое же дерево, и дорога полностью покроется скисшими фруктами. В корпусе младших шумно, слышится ругань и маты, наперевес со стонами боли. Накахара останавливается и прислушивается. Шлепок, за ним, кажется, конкретный удар. Возможно, ногой. Качнув головой, старший заходит в корпус и оглядывается — туалет, звуки оттуда. Быстрым, тяжелым шагом направляется к двери, однако его не слышат за руганью. Вот только хриплый и немного грубый голос звучит уже громче: — Что здесь происходит? — Накахара сводит брови к переносице и опирается на дверной косяк, перекрывая возможность младшим безобразникам сбежать. Парень осматривает состав потасовки, — Четверо на одного? Как-то не по понятиям вы, малые, играете. Старший делает шаг ближе, по прежнему преграждая путь к бегству. На него смотрят три пары зашуганных глаз, и одна пара не силится даже поднять голову — все равно. Возможно, его сейчас добьют. — Суть конфликта? — ледяным тоном произносит Чуя, обращаясь к одному из мальчишек. Тот, что повыше, понуро глядит под ноги, переступая через замызганный пиджак избитого. — Он не хотел отдавать нам свою цацку, — на полу валяется брошь, еще целая, в виде стрекозы. Такие обычно надевают на платья, соединяя расходящийся ворот или просто ради украшения. — А с чего он должен отдавать вам свою цацку? — Накахара вопросительно оглядывает говорящего, но от его взгляда хочется спрятаться. Надменный, холодный, таким даже воспитатели не смотрят, найдя малейшую провинность. Таким взглядом смотрят, когда топят котов, забивают до смерти крыс и привязывают собакам на шею удавку. «Главный» из мальчишек невольно сжимается, боясь стать той самой собакой. — Мы больше не будем, — самый младший из них едва может сдерживать слезы. Получить оплеуху от старшего, который застал их за таким грязным делом, самое худшее, что можно придумать для мальчишек. — Конечно, вы больше не будете, — Чуя удовлетворительно кивает, но во взгляде его читается, что отпускать юношей не намерен, и беседу проводить с ними тоже. Он лишь одним движением руки троих ставит лицом к стене, поднимая на ноги жертву их насилия, — что с ними делать? Мальчик обессиленно устраивается у стены, забирая свою брошь и укладывая во внутренний карман. У него нет желания смотреть на соседей, нет сил говорить, он лишь молча пожимает плечами. И Чуя делает все за мальчика, наглядно объясняя, почему насилие над слабыми — плохо. С красной от ремня задницей, Чуя заставляет пробежаться их без низа одежды, абсолютно нагими по коридору корпуса младших. Жестоко? Быть может, вот только новенький мальчишка с нарушениями речи, и любой лишний удар по измученной головушке может привести к непоправимым последствиям. Накахара так и уходит, оставляя мальчишку там, зная, что его больше не тронут, а старшак останется для юнца призрачным воспоминанием рыжей макушки, которому он будет по-настоящему благодарен всю свою оставшуюся, возможно не долгую, жизнь. Чуя возвращается в комнату, забираясь на второй этаж кровати, и отворачивается к стене. Выпуск слишком скоро, а юноша не знает, что делать дальше. Каково терять дорогого человека? Когда ты сидишь на полу в наполненном ребятами коридоре, а в голове все плывет, словно по течению реки к водопаду. Обрушается отвалившимися деревяшками от судна, летит вниз, пробивая дно разочарования. Когда грудь сдавливает непозволительно сильно, горло дерет, а ком не дает выронить ни звука, ни всхлипа, и даже кричать сил нет, и слезы не льются. И после наступает гнетущая пустота. Она пожирает, очаровательно улыбаясь, обнажая клыки, и в ночи шепчет: «мы всегда будем вместе». И пустота — единственное, что ты можешь себе позволить, потому что кровавая дата впечаталась в сердце, и ни смеяться, ни плакать не хочется. Он исчез, уехал, пропал, умер. Бросил. Легче думать, что бросил. Накахара закатывает глаза, когда дверь снова слишком громко хлопает, отчего со старых стен сыплется краска. Знаете, такая, подъездная, светло-зеленая, разрисованная перманентными маркерами. На потолке следы от чьих-то ботинков, а ведь Рыжий предупреждал, что если найдет, кто комаров грязными ботинками хлопал, заставит это языком слизывать. — Арс, скажи на милость, ты правда считаешь, что я не обнаружу след от твоей ноги 43 размера на потолке? — Чуя спрыгивает с кровати, неживым взглядом посматривая на товарища. — У меня не было ничего под рукой, — отмахивается юноша, который значительно вырос, но не повзрослел. Острые скулы, пухлые губы, с которых при девушках не слезает улыбка. Иногда кажется, что Сеня их подкрашивает — такие они розово-красные. Длинные ресницы и абсолютно белые, как снег волосы, зачесанные назад, за которые Накахара хватается. Давит на макушку, заставляя больно удариться лбом о поверхность стола. — Я предупреждал? Я предупреждал не раз, — слегка отпускает и снова давит, отчего на лоб приходится второй удар, — я не собираюсь жить в дерьме, Арс. Если тебе так хочется, добро пожаловать на чердак, где холод, пауки, сырость и потрескавшиеся стекла. В этой комнате, — надавливает сильнее, отчего голова уже прилично ноет, — потолки будут идеально чистыми. И если они такими не будут к тому моменту, как я вернусь, этими самыми грязными ботинками я наступлю на твое лицо. Не сказать, что Арсений не пытался противиться Накахаре. Раньше все доходило до драк, пока в какой-то момент около его горла не оказался нож и парочка ласковых словечек. Рыжий жестокий. Но только потому, что он прошел отбор. Чуя отпускает несчастного и уходит, не хлопая дверью — дорога штукатурка. Медленно спускается на задний дворик, шумно выдыхая. Март в Москве все же холодный.***
Двери университета встречают рыжего обаятельного паренька с распростертыми объятиями, раскрываясь перед ним самостоятельно, пока тот не выбил их с ноги — вот так описывали однокурсники юного студента, поступившего в педагогический на исторический факультет. Поговаривают, Чуя может убить детей одним лишь взглядом — они с лазерами, одно движение, и ты прожженный насквозь. Парнишка не сближался ни с кем, предпочитая все перемены проводить за книгами, уткнувшись в них носом. Психология всегда интересовала его больше, чем пустая болтовня с однокурсниками, кто какую «телочку» вчера в баре подцепил. Русская суета давно перестала вдохновлять его. Единственное, что Накахара очень любил в России — снежные зимы. Сидеть у окна поздним вечером, подперев щеку рукой, когда под светом фонаря крупные хлопья снежинок летят и исчезают сиюминутно в темноте. А вы знаете… Москва зимой очень красивая. Заснеженные крыши домов, повсюду разноцветные огни. Особенно в предновогодней суете, которая начинается где-то с конца ноября. Большие елки, разукрашенные шарами, новогодняя музыка, горячий глинтвейн прямо посреди центральной улочки, манящие пестрыми цветами и подарочными упаковками витрины магазинов. Чуя прочувствовал все это в первую зиму после поступления. Руки жутко мерзнут, а нос уже напоминает отмерзшую сосульку, но идти домой хочется меньше всего. Хотя и тут Чуя нашел решение — гирлянда с мягким, желтым цветом. Желтый цвет вообще ассоциируется с теплом и защитой. Пока очередь на квартиру сиротским детям продвигалась крайне медленно, приходилось выкручиваться — снимать комнату в небольшой квартире. Хозяйка там добрая: женщина лет 60, переехавшая за МКАД на дачу, выращивать летом помидоры, а зимой подъедать их из банок. Животных просит не заводить, но вот против небольшой крыски не была — дескать, обои советские не подерет, да дивану не навредит, пусть сидит себе в клетке. Крысу у Накахары звали Федором — вся белая, а пятно на макушке черное, словно волосы Достоевского. От этого так становится смешно, что даже иронично. Чуя не доверяет Федору, объясняя это весьма логично: он ушел точно также, как сделали все люди из его жизни. Достоевский не смог стать ни духовным наставником, ни родным человеком. Кажется, роднее Осаму мальчишке никто так и не стал. И пусть сейчас Чуя уже далеко не тот тринадцатилетний мальчишка, внутри него сидит затаившаяся обида. И каждый вечер он смотрит на часы, лежащие в углу комнаты одиноко на тумбе, вздыхая. Дазай умер, а Федор даже не сказал Накахаре, где находится его могила. — Сука, я же понимаю, что ты меня наебываешь! Ты знаешь место, блять, ты знаешь! — кричал юноша, задыхаясь от собственной агрессии, но в ответ мерный писк обрывающейся связи. «Абонент недоступен, пожалуйста, перезвоните позднее или оставьте голосовое сообщение после звукового сигнала» — вещал заученный голос в трубке. Пи-ип. Прошло 8 лет, но Накахара его не забыл.***
Снимать полноценную квартиру на зарплату официанта очень трудно, особенно когда ты эту работу совмещаешь с учебой, да и целиком себя обеспечиваешь, поэтому комната оказалась лучшим стратегическим решением. Тем более, второго сожителя пока не наблюдалось, так что квартира в принципе была в полном распоряжении Накахары. Ранним утром раздается телефонный звонок, и рыжик вслух ругается не самыми лестными словами. Единственный день, когда возможно отдохнуть от работы и наконец-то выспаться, и в тот будят ни свет ни заря. Вы вообще представляете себе студента, учащегося в государственном вузе, общежитие которого закрыто на ремонт на неопределенное время? Выживайте, дорогие, как хотите, а то, что ночью обосноваться негде — да наплевать, такова она, система образования. По три пары в день до 14:00, и на смену в кафе, владелец которого решил, что работать выгоднее не до 22:00, как все нормальные заведения, а до 0:00. Мол, метро закрывается в час ночи, авось успеете до дома доехать? И спасибо, что от центра до окраины, на которой покоится квартира Накахары ехать всего полчаса. — Да, Светлана Валерьевна? — сонно проговаривает парнишка, наконец ответив на звонок и собрав в кучу остатки сил после работы, — что-то случилось? — Ой, сыночек, разбудила? — и удивительная особенность русских бабушек, всех сыночками звать. Хотя такого теплого отношения к себе Чуя не ожидал, так что с непривычки перепроверяет, кто там звонит, а потом успокаивается. — Нет-нет, все в порядке, — наглейшим образом врет тот, потирая сонные глаза. — Я чего звоню-то. Ты если выходной сегодня, встреть соседа нового. Мальчик молоденький совсем будет, 22 года всего! Тоже японец, поладите. Если какие проблемы с ним будут, ты мне звони, я ему быстро уши надеру, — поток информации с женских уст все продолжается. Словно не комнату Накахара у той снимает, а реальный внучок. — Да-да, я понял Вас, Светлана Валерьевна, — соглашается юноша, мысленно проклиная этот день. Накахара не Японец, в 21 год сменит паспорт, а с ним и жизнь новую начнет. Его нация раздражает, а фамилия напоминает о прошлом. Но вот, разговор заканчивается весьма неожиданно. И раз уж время заселения сожителя ему не сказали, парень встает и плетется в ванную. Кран так и капает, так что в голове возникает пометка: «починить сегодня кран». В нос ударяет яркий запах мятной зубной пасты, которой парнишка обычно чистит зубы и душистое мыло, неизбежно покоящееся под зеркалом на бортике ванной. Вода продолжает протекать даже после закрытия, и мысль о том, что починить кран давно пора, посещает голову Накахары второй раз за утро. Парнишка проходит на кухню, где ставит на плиту покрывшийся снаружи ржавчиной чайник, который закипает, пока Чуя раскладывает по кусочкам хлеба сыр с колбасой. В кружку отправляются две ложки кофе, две ложки сахара, сверху кипяток и молоко, смешивая все это чайной ложкой с гравировкой. Быстрорастворимый кофе не сравнится с тем, что варят в кафе, где работает парень, но тоже сойдет. С завтраком рыжеволосый расправляется быстрее, чем можно предполагать, так что через час он уже заканчивает беглую уборку квартиры с высоко завязанным хвостом. Звонок в дверь заставляет заглушить трек ЛСП и положить на место веник, быстро собрав остатки мусора в ведро. Без задней мысли, Чуя открывает дверь, сдувая со лба прядки челки, и так и замирает на месте. Сердце пропускает удар, когда на пороге появляются знакомые до боли черты лица: угловатый подбородок, вздернутый нос и, что самое важное, коньячного цвета глаза, которые Накахара не перепутает ни с чем. Эти глаза каждый раз посещают его кошмары, глядя в последний раз сквозь стекло детдомовского окна. Чуя делает шаг назад, пропуская нового сожителя в квартиру, и силится свыкнуться с мыслями: быть не может, он ведь у м е р. Но ни могилы, ни свидетельства о смерти тот никогда не видел. Так может?.. Бред. — Твоя комната напротив, ключи тебе, как я знаю, выдали, познакомимся позже, — проговаривает парнишка и удаляется в собственную комнату, прикрыв за собой дверь. Он опускается с дрожащих ног в сидячее положение на кровать, устремляя взор в стену. Хочется глотнуть крепкого виски и отмахнуться. Они знакомы, как две капли воды, но волосы на голове едва достигают пары сантиметров в длину, а тело покрывает не черный как смоль плащ, а бежевое пальто. На лице нового сожителя несколько морщин от вечного угрюмого лица, а в сердце Чуи вновь ожившая рана. В углу комнаты тикают часы, которые, кажется, стали только громче с приходом сожителя. Или это пульсирует в висках от боли и негодования. Как только за рыжеволосым дверь закрывается, новый гость опускается на одно колено, оставляя ботинки так и болтаться на ногах. С горла ни звук сорваться не смеет. Осаму не перепутает эти рыжие кудри ни с одним человеком на планете, и голубые глаза, горящие как тогда. Они сейчас округлились так, как в тот день, когда из окна наблюдала за его уводом пара заплаканных детских глаз. И с тех пор они больше не горели ни на одной фотографии, которые присылал Достоевский. На одной из них Чуя сидел с котлетой на вилке в столовой, явно возмущаясь ее качеству. И это любимая. Та фотография, которая нигде не висела, все время была под сердцем. Не здоровый интерес к не здоровому ребенку, Осаму и так загнобил себя внутри за то, что, возможно, сломал мальчишке жизнь. Но в то же время, он отдал бы все, чтобы встретиться с ним повзрослевшим и объясниться. Дазай в своей жизни никого не любил так, как полюбил мальчишку, которого в один момент просто подселили к ним за неимением мест. Старший полюбил этого мальчишку всем своим ебанным сердцем, которое сейчас от боли готово разорваться. Потому что это точно он, и лучше бы в колонии Осаму повесился, чем оказался в таком положении. С его ног таки слетают ботинки, и он проходит в свою комнату, осматривая помещение — скудно. Шкаф, кровать, тумба, небольшой светильник и старенький телевизор, покрытый кружевной салфеткой. Все то, что волнует Дазая меньше всего — за стеной его повзрослевший малой. Пальто летит на покрывшуюся тонким слоем пыли кровать, когда шатен решает расставить все точки над и сейчас: он готов ночевать ближайшие пару ночей на вокзале или каком-нибудь забытом богом хостеле, лишь бы Накахаре было комфортно. Но не уйдет отсюда, не обменявшись с ним парой слов. И потому ноги сами несут старшего к соседней двери, заставляя постучать пару раз и приоткрыть ее, заставая юношу на постели, прожигающим угол комнаты — тумбу, на которой лежат часы. Его часы. — Хей, малой? — на лице притворно-сладкая улыбка, но в сердце все тот же трепет и страх. Чуя точно ненавидит его, точно проклинает, но Дазай готов поклясться. То, как вздрогнул юноша и каким взглядом он посмотрел на старшего, навсегда отпечатается в памяти. Осядет в мозгу, напоминая о себе всякий раз, когда Дазай начнет прикладываться к алкоголю, не давая покоя ни днем, ни ночью. — Ты умер, — дрожащим голосом произносит Чуя, стараясь усмирить тремор рук, и не поднимает головы. В его мыслях одно: «умер», на деле — жив, здоров, стоит перед ним. Его ночные бредни воплощаются в жизнь, и Накахаре кажется, что он спит. Очередной кошмар. Сейчас дом начнет рушиться, как и его мечты, но юноша лишь чувствует тяжесть рядом с собой. Осаму опускается на постель, приобнимая одной рукой того за плечи, дабы доказать: смотри, я реальный. Живой. — Я. почти. Думаю, ты хочешь знать правду. Я понимаю, это выглядит бредово, я. — связать слова сложно, они не вяжутся в голове в одно целое, но под тихие всхлипывания со стороны рыжеволосого, Дазай начинает свою исповедь. И сейчас, он смело может назвать ее исповедью неполноценного человека, потому что без Чуи Дазай — никто. — В наш приют я попал никому ненужным мальчишкой, забытый всеми, озлобленный. Моим духовным наставником стал Огай. Он воспитывал меня до возраста 12 лет, задаривал подарками, лучшими условиями проживания. Я чувствовал себя особенным, любимым. В один момент все изменилось… Как сейчас помню, я захожу к нему в кабинет, начиная рассказывать о своих достижениях. Я занимался танцами. И он просит меня станцевать. Знаешь, так много радости было, — улыбается Осаму, скрывая всю свою боль за шутовской улыбкой, а Чуя негодует: к чему эта исповедь? — Почему ты его убил? — прикусив щеку, задает вопрос Накахара, борясь с кучей вопросов в голове. — Дослушай, я расскажу.Я станцевал ему шикарную партию, после чего оказался на его коленях. А его руки на моих бедрах. Тогда он воспользовался мной в первый раз, и после этого я был его личной игрушкой до тех пор, пока не перерос. Когда появился ты, я заметил особый интерес Огая к тебе. Помнишь, тобой интересовалась Озаки? Ты единственный, кого не переселили после освобождения места у младших. Ты единственный, кому спускали с рук прогулы учебы. Он положил на тебя глаз, и я просто не мог дать тебе стать следующим, — растерянно выдохнув, Осаму рассказывает так, словно проживает тот день заново, — я стал более холоден к тебе, когда почувствовал любовь не как к ребенку. Когда понял, что ты для меня можешь стать кем-то больше, чем просто подопечным. Но я не простил бы себе, сломай тебе жизнь этим. А он простил себе все. И когда я узнал о намерениях Мори, решил расправиться с ним убийством. У меня было полчаса: переодеться, попрощаться с Федором, передать ему наставления по твоему воспитанию. Он писал, что ты прошел отбор. Меня увезли сначала в детскую, потом во взрослую колонию. Чтобы ты не ждал меня, Федор придумал легенду, что я умер. Меня устроило. Я надеялся, ты встанешь на ноги и забудешь обо мне, но сам тебя забыть не смог. Хотелось начать жизнь с чистого листа, но когда увидал тебя — ноги подкосились. Прости, я не должен был появляться в твоей жизни, я уйду сегодня. — Заткнись! — обрывает чужую речь Чуя, после чего поднимается, делая пару шагов по комнате, — ты, блять, знать не знаешь, что со мной творилось все это время. Когда ты уехал, я думал, что смогу встретиться с тобой хотя бы раз! Но Достоевский убил всю надежду, и с этого дня я нес траур. Я помню каждое твое наставление, стал тем самым, кого ты хотел бы видеть. Но каждую ночь я засыпал с мыслями о том, что ты умер. Что больше я никогда тебя не увижу, а ты и не планировал со мной объясняться? — Я надеялся, ты сможешь пойти дальше, — пытаясь найти оправдания, Дазай устремляет виноватый взгляд на Чую, и в этот момент уже не контролирует свои движения: тянет его за руку к себе на колени, утыкаясь лбом в грудь юношескую, роняя несколько слезинок. Дазай и представить не мог, насколько этот мальчишка ему важен, и лишь сейчас хочется опуститься на колени уже перед ним и вымолить прощение за все грехи.***
Их отношения негласно превратились в те, которые называют сожительством. Накахара жил в привычном режиме, за исключением того, что дома его всегда ждал вкусный ужин, чистота, не капающий кран и периодически Дазай, если его смены с графиком 2/2 позволяли встретить Чую после работы лично. Мужчина устроился охранником в ближайший торговый центр, сторожил его по ночам. Но, все-таки, что-то в жизни Накахары изменилось. Ушла пустота, которая сжирала его на протяжении восьми лет. Подаренные некогда часы уже как с пару месяцев покоились не на тумбе, а на руке Накахары, а его парфюм перестал быть исключительным: смешивался с одеколоном старшего. — Устал? — Осаму подходит к рыжику, который умывается после рабочего дня, стоя в их теперь уже общей ванной комнате на холодном полу босыми ногами. Ступни ужасно ноют после смены на ногах, а желание завалиться в кровать настолько сильное, что даже думать о еде тошно. Если хоть один кусок попадет в глотку к рыжему, вывернет обратно весь сухпаек за день. — Нет, блять, развлекался, — проговаривает Чуя рыча, отталкивая от себя плечом старшего. Он все еще не понимает, какие между ними отношения, и все еще не может смириться с тем, что сделал Дазай. Суть не в том, что он убил Огая, нет. Старший не дал Накахаре даже малейшей возможности поверить в возможную встречу, а Федор поддержал его амбиции и скрыл правду. И пусть прошло уже достаточно времени, боль, которую Чуя получил за 8 лет, не перекроют никакие смазливые подарочки по воскресеньям. — Малой, да что с тобой? — не выдерживает в какой-то момент Осаму, срывая маску шута-притворщика. Ее парень мог снять исключительно с рыжиком что в прошлом, что сейчас. Так было, есть и будет до конца жизни Дазая, потому что смыслом его существования является Чуя. Именно ради него хочется свернуть горы не только на экране монитора, но и покорить какой-нибудь Эльбрус в реальности. — Что со мной? Почему ты, блять, думаешь, что можешь вот так заявиться спустя восемь лет и делать вид, что все хорошо? Меня каждую ночь грызут мысли о том, кто мы друг другу, а может это сон, а вдруг я умер, блять, я не понимаю в своей жизни уже ничего! Ты заявляешься, решая, что можешь просто так появиться и перевернуть все с ног на голову, а я так не могу, — тирада из слов не заканчивается даже тогда, когда вспыльчивый характер Накахары показывает себя во всей красе, выбиваясь сквозь кроткий нрав. Чуя никогда не был сдержанным, завести его агрессию можно за три неполных счета, но даже в таком состоянии он замечает, насколько мрачным становится выражение лица Дазая. — Я не должен был заявляться, я говорил тебе, — потерев переносицу, шатен опирается на бортик старенькой ванной, глядя в стену перед собой, — выходя из колонии, я хотел начать новую жизнь другим человеком. Клеймо убийцы за мной на всю жизнь, как и внутреннее клеймо педофила. Я не хотел ломать тебя, думая, что ты сможешь забыть или отпустить меня. В моей сумке все еще лежат твои детские фотографии, которые присылал Федор, когда еще находился в доме. Потом он прислал одну фотографию с 15 лет. По связям с детдома отправили вашу общую из комнаты. Я тогда долго ворчал на сигарету в твоих зубах. Но был счастлив видеть тебя живым, пусть и на картинке. Что я должен был сделать, увидев здесь тебя? Снова уйти? Простил бы ты мне второй побег с места преступления, Чуя? Голос старшего звучит тихо и до неприличия серьезно. Таким тоном с ним не говорит даже строгий преподаватель, поэтому Чуя невольно успокаивается, решая выслушать исповедь заново — авось услышит что-то новое. — Слушай, малой. Если тебя так сильно тяготит наше взаимодействие, я обещаю съехать с утра в другой город и больше никогда в твоей жизни не появляться, но перед этим…- Осаму не успевает закончить, так как юноша спешит прервать его, — замолчи! Сейчас я говорю, ты делаешь выводы. Перед этим, я хочу, чтобы ты знал. Я очень сильно тебя люблю. Не как своего друга, младшего брата и все в этом роде, я люблю тебя больше всех на этом ебаном свете. Единственное, что я мог сделать, когда тебе было 13 — ждать, когда ты подрастешь. Сложись судьба немного иначе, я бы дождался хотя бы твоих 16. Но, жизнь решила отвести мне судьбу заключенного, но я не жалею. Жалею лишь об одном: я мог бы писать тебе письма, но желал тебе только лучшего. Я оступился, прости. Исповедь заканчивается также неожиданно, как начинается, и Чуя стоит в небольшом ступоре. Слова не кажутся притворными, а желание поцеловать его украдкой также, как тогда, сидя на стиральной машинке, только растет. И Накахара позволяет себе шалость с детским трепетом в душе, приподнимая подбородок старшего на себя, примкнуть собственными губами к чужим, сминая в нежном, но долгожданном поцелуе. Дазай, откровенно говоря, опешивает от такого поворота событий, но понимает: его больше ничто не останавливает. Поэтому их поцелуй выходит развязным и жарким. Таким, когда ладони несдержанно скользят по талии партнера, стремясь запомнить каждый манящий изгиб, когда языки вязко сплетаются, борясь за первенство — и все равно побеждает тот, кто крепче прижимает к себе, стремясь слить тела и души в одно целое. Когда не обязательно держать зрительный контакт, чтобы знать, какие эмоции на лице партнера, ведь все это передается в касании губ. То трепетно поддевая клыком нежную губу, Осаму сжимает в ладонях тонкую юношескую талию, поднимаясь плавно выше — к ребрам. Мужчина клянется, что способен пересчитать подушечками пальцев каждое ребрышко. То вновь впиваясь жадными губами в чужие, создавая контраст игривости и собственничества. Накахара отстраняется первый. В голове бушует вихрь эмоций и мыслей, спутываясь в один огромный комок ярости. Все слова, что говорит Осаму, кажутся бредом и детским лепетом. Ни один из них не представляют, что чувствовали все это время, но стремятся сделать вид, будто все хорошо. Долгожданное единение, когда Чуя давно потерял надежду на что-то светлое, не приносит столько удовольствия, сколько принесло бы несколько лет назад. А Дазай видит перед собой состоявшегося морально юношу, а уже не мальчишку, который подкупил своей невинностью, и все равно тянется к запретному плоду. Они друг для друга — яд медленного действия, как каждый день выкуривать по пачке сигарет: сначала не отражается, но через десяток лет в легких будет полный кошмар, разве что с шатеном он будет в сердце, и без того разбитом. — Я не могу, — отрезает Накахара, глядя на недоуменный взгляд старшего, — не могу так. Я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Мы чужие люди. За нашими плечами 8 лет разной жизни. Я карабкался из дерьма, в которое ты загнал меня самостоятельно, ты карабкался из этого дерьма с помощью Федора. Думаешь, мне составило бы труда достать информацию? Стены приюта всегда хранят в себе больше, чем можно откопать на бумаге документации. Сухой текст, черные буквы на белом фоне, которые чаще всего и действительности не соответствуют. А вот выцарапанные строки из произведений Достоевского на стенах чердака говорят о многом. Ты — главный герой его романов, ты тот человек, кто готов убивать только потому, что ему это выгодно. Ты не хороший, Дазай, спасая меня, ты не думал обо мне. Ты думал о чувстве собственного достоинства, и лишь это в тебе играло, я не прав? Поток нескончаемых речей порядком дурманили голову и заставляли разразиться злости. Мальчишка еще слишком юн, чтобы рассуждать на такие темы, но почему тогда в груди сердце бьется бешено, словно у загнанного зайца в углу? Быть может, потому что каждое слово бьет по собственному достоинству, задетому еще тогда, 8 лет назад? Или потому, что придуманный образ добродетели так и остался лишь выдумкой, и никакие сладкие речи не способны затмить ужас правды? Лицо заметно краснеет, но не от смущения, а от ярости, которую видно по крепко сжатым челюстям Осаму. Цвет коньячных глаз внезапно принимают совсем иной оттенок, значительно темнея, или это потому, что зрачки расширились вдвое, покрывая практически полностью радужку. Удивительное чувство — злость. Оно способно двигать человечество, разжигая ненависть на ближнего или даже себя. — Да что ты, блять, святоша, — тихий смех вводит в ступор. Грань между безумством и здравым смыслом давно не ощутима. Накал страстей зашкаливает, когда Дазай прикусывает нижнюю губу: не сказать бы лишнего, не дать бы рыжему повод усомниться в его адекватности, — вот именно, за 8 лет поменялось многое. Когда тебе 12, ты воспринимаешь все как трагедию. Предательство родителей, а потом и мое, как ты считаешь. Вот только я не твоя мамка и никогда ею не был. Хорошо смотреть с призмы обиженного 12 летнего ребенка, но как бы ты смотрел на все, если бы тебя точно также, как меня пару лет трахал директор детского дома, в который саморучно тебя отправила твоя матушка? Включи мозг, Накахара, ты очень узко мыслишь. Я всегда считал тебя умным ребенком, а вижу перед собой взрослую тупицу, — тирада заканчивается рычанием, когда между двумя повисает звенящая тишина. Люди всегда на что-то надеются, а по итогу получают то, чего боялись всю свою осознанную жизнь. Дождь крупными каплями бьет в лицо. У Осаму за спиной дорожная сумка, пачка сигарет в кармане, промокшие насквозь спички, потому что упали в лужу, легкий плащ, на котором оторвана пуговица. И ворох мыслей в голове. Он сотню раз представлял их встречу, представлял, какой сейчас Чуя, как бы он повел себя, узнай правду. И разочарование, которое получил Дазай сейчас, не сравнимо ни с чем. Да даже если отбросить собственную гордость, смотреть настолько узко — ну разве можно? Хочется плеваться ядом невысказанных слов, но сейчас он идет на ночную электричку — куда? Невесть знает. По дороге попадает киоск, кофейная обложка, крупными черными буквами «Белые ночи». Взгляд почему-то за нее цепляется. — Федор Михайлович Достоевский… — читает мужчина вслух, доставая последние монеты из кармана. На электричку уже не хватит, зато в руках небольшая книженция, которая прочитана прямо на станции за ночь. В каждом фантомном слове Осаму узнает себя, принимая написанное и произошедшее с Чуей, как карму. За все содеянное со временем наступает наказание, будь это преступление против человеческого сердца, жизни или невинности. А Осаму нарушил все три. И теперь вынужден платить ценой собственного счастья и покоя, а может и жизни. Рассвет встречает благополучной купюрой — ее хватит на поезд в соседний город. И мужчина пользуется этой возможностью. Он уезжает на первом попавшемся поезде в неизвестном даже ему направлении. на койке дорожная сумка, в кармане все та же пачка сигарет и самый дешевый билет в плацкарт. А Чуя взглядом провожает уезжающий стремительно поезд — он не успел всего на считанные секунды.