***
Они сидят в комнате Эдда около десяти минут и продолжают молчать. Освещение как всегда убогое, только на этот раз шторы задёрнуты, потому рыбку в аквариуме и прочий хлам не видно. Никакие светильники или общий свет не включены. Всё, что освещает небольшое помещение - свет от экрана ноутбука, что лежит на незастелённый кровати. Шкаф раскрыт нараспашку, а одежда торчит из него в разные стороны. На полу разбросаны мелкие игрушки-статуэтки, у входа даже что-то разлито. Рабочий стол тоже имеет неприличный вид: огромное скопище мятой бумаги, около четырёх чашек из-под чая, какие-то даже из-под кофе, около дюжины сломанных карандашей и ручек. Говорить об учебниках вовсе не имеет смысла: все они лежат в портфеле, а тот явно спрятан где-то в пучине этого хаоса. Так вот как выглядит комната опущенного человека. — Слушай, Эдд, — тихо начинает сероглазый парень. Его голос хрипит, а железки на зубах стучат друг об друга из-за волнения, — я пришёл поговорить с тобой насчёт Мэтта и твоего состояния. Как ты себя чувствуешь? Одного «Мэтта» хватило, чтобы кареглазый парень вновь проронил слёзы и уткнулся головой в плечо своего друга. Ему плевать, что он вымочит красную толстовку. Ему вообще сейчас плевать на всё. Лёгкие поглаживания по голове немного, но успокаивают любителя убогого освещения. Сколько боли было в каждом вздохе, в каждом отчаянном стоне. Не хотелось жить так. Без н е г о. Без того, кто заставляет улыбаться. Кому хочется улыбаться. Без причины своей лёгкой и невинной улыбки. Проходит около двух минут, после чего Эдд всё же начинает говорить: — Мне плохо без него. Мне очень плохо. Я не хочу быть одним. Я не хочу быть без него. Не хочу, но должен. Иначе мне придётся уехать с отцом. Навсегда. От него навсегда. На другой конец Англии. Потому что Элле не нравлюсь я. Мама бы поняла меня. Но мамы нет. А Элла есть. И она терпеть меня не может. Пусть его речь и была бессвязной и непонятной полностью Торду, но шатен слушал. Продолжал гладить по голове своего друга и слушать его. — Мне не нравится Элла. Мне не нравятся её тупые правила. Мне не нравится, что она доминирует надо мной и отцом. Мне не нравится, что она против Мэтта. Если бы не Мэтт, то я бы давно уехал отсюда. Но Мэтт есть. Он всегда меня поддерживал. Даже, когда я потерял маму. По щекам скатывались крупные слёзы, но он продолжал рассказывать, пусть и не совсем разборчиво, давясь излишней слюной и соплями. — Она была рада, когда я подрался с Эдуардом из-за Бетти. Она была рада, когда я рассказывал о Бетти за ужином. Ей нравилась Бетти. Но мне Бетти не нравилась. Она старая, тощая, задница у неё торчит так же, как и губы. А ещё у неё дырка между зубов. А глаза некрасивые. В её глазах лишь безразличие. А ещё она постоянно трётся своей задницей у члена своего хахаля. Бетти отвратительна. Просто отватительна. По телу англичанина пробежала дрожь, которая пробила парня насквозь. Рябь дрожи бегала по телу юноши, заставляя глаза лезть из орбит, а дыхание сбиться к чертям собачьим. — Мэтт курит. Очень много. Как Том. Я знаю об этом. Я чувствовал его запах вперемешку с сигаретным дымом, когда мы переодевались в раздевалке. А ещё у него дыхание сбилось к херам. Ему тоже плохо. Я знаю. Я чувствую. Когда ему плохо, мне тоже плохо. Он, наверное, винит себя. Но он не виноват. Во всём виновата Элла! Я ненавижу Эллу! Ненавижу! Новый поток слёз. Хрупкие и бледные руки хватаются за ворот красной толстовки, а сопливый нос устремляется в грудь друга. Он плачет навзрыд. — Мне было плохо без него, всю эту неделю. Я разрывался на части. Меня бросало то в жар, то в холод. Давление было непостоянным. Сердце то трепетало от радости, то рвалось на кусочки от горя. Я никогда так много не плакал. Элла нашла мой дневник, в котором я писал про Мэтта. Она, как пытку, читала его каждый раз, когда я ложился спать. А я рыдал, снова и снова, пока не начинал выть. Она хотела заставить меня возненавидеть Мэтта, но я не мог. Потому что я люблю его. И мне становится больно, когда Элла в открытую заявляет о своих намерениях. Потому что она чёртова гомофобка. Она хочет, чтобы я любил девушек. Она хочет, чтобы я меньше общался с Мэттом. Но я не могу любить девушек, и не общаться с Мэттом. Потому что мне становиться больно. Очень больно. Без него, Мэтта. Без его голубых глаз, без его рыжих волос, без его запаха. Я не люблю парней. Я люблю Мэтта. Только Мэтта. Ни как друга, ни как парня, а как Мэтта. Я люблю его, как какая-то целка во время месячных своего кумира. Мэтт и есть для меня кумир. Красивый, ласковый, добрый. Мы с ним не ругаемся. Больше не ругаемся. Потому что есть Том. И ты. Рука «Солнечной линии» соскальзывает с макушки на спину. Теперь мелодичные поглаживания медленно скользят по спине, изредка задерживаясь, чтобы брюнет мог втянуть очередную порцию соплей и слёз. — А ещё он мне снится. — Раздаётся еле слышным шёпотом. — И какие это сны? — таким же шёпотом интересуется рыжеволосый парень. — Хорошие. — Эдд шмыгает носом. — Красочные. Загадочные. Желаемые. Мне они нравятся. В них Мэтт не стесняется говорить мне всё до единого. В жизни он что-то умалчивает, а во снах — нет. И мне это нравится. А ещё он обнимает меня. Всегда. И зарывается в моей макушке. Постоянно. Вообще, мы во сне всегда находимся в более интимной обстановке, чем вне сна. Но с Мэттом всё интимно. Мои улыбки, его смех, взгляды. Пусть со стороны и не подумаешь, но мы оба знаем, что эта «обыденность» для нас больше, чем «обыденность». Это наш интим. Не разврат и животное желание, а это. Эта теплота чувств. Мне нравится с Мэттом. Я хочу всегда быть с ним. Нет, я вожделею быть с ним всегда. Я хочу его. М о е г о Мэтта, а не копию Тома. Хочу настоящего Мэтта. Искреннего, весёлого, заботливого, порой глупого, но е г о. Слёзы перестали течь, оставляя влажные дорожки. Улыбка завладела им. Пусть и слабая, но чистая и невинная. Тело перестало дрожать. Дыхание пришло в норму. Ему стало легче. Немного, но легче. — Я могу попросить прийти его. — Спустя короткое время говорит сероглазый парень. — Он не откажется. — Я знаю, — отвечает любитель убогого освещения, — о н был бы кстати. А ты сейчас нужен Тому. Ты же знаешь, как много он курит. Исправь это. Пожалуйста. — Обязательно. По крайней мере, постараюсь.***
Дверь закрывается, но за ней сейчас стоит не грустный и растоптанный в клочья Гулд, а повеселевший и взбодренный брюнет. Ларссон всё же смог поднять ему настроение. Одним невинным вопросом. Вообще, в этом норвежце есть что-то такое, что может переубедить всех разом. Просто так. Но у любителя убогого освещения есть тот, кто поднимет его настроение лучше, быстрее. Сероглазый юноша быстро клацает тонкими пальцами по экрану мобильника и набирает номер друга. — Ему нужен Мэтт. Срочно.