Узник

      Рассвет, озаряющий Чосон с наступлением нового дня, больше не казался Намджуну редким чудом, которое можно уловить с определенным везением. Намджун привык страдать от бессонницы, сон, как бы он ни был желанен, никак не мог быть достигнут воспаленным сознанием. Он предпочитал растрачивать данное ему время за чтением книг, записей, оставшихся после отца, или же поддерживать своё физическое здоровье упорными тренировками с воинами, превосходившими его, как силой, так и опытом. Однако чем сильнее и ловчее стоял перед ним его противник, тем интереснее становилось старшему Киму. Намджун не стремился одолевать их грубой силой, куда привлекательнее изучать метким взглядом движения, шаги, комбинации, понимать чужую стратегию, находить в ней пробоины. Многочисленные проигрыши и выбитые из тела стоны боли стоили того, чтобы в один момент знать каждый последующий шаг врага, опережать его мысли и побеждать на совершенной им ошибке. Наверное, это и является искусством владения боя — единство тела и разума. Да и сражение приобретает иные краски, когда бессмысленный лязг стали становится безмолвным общением двух противостоящих сил.       Однако если усталость после тренировок дарила какое-то временное облегчение, позволяя спать несколько часов без душащих мыслей, то моральная изнурённость во время бесед с Ли Сугыном порою была невыносима. Намджун ясно ощущал груз ответственности, который, казалось бы, с каждым днём тяжелел на плечах, особенно после встречи с Тэхёном. Сугын, замечая волнения еще совсем молодого мужчины, твердил, что единственный способ не терзать душу — смириться с тем, что только детство позволяет людям безнаказанно быть беззаботными.       С Сугыном беседы также были подобны сражению.       Намджуну до одури хотелось понимать старика, познавшего жизнь, если не во всех её красках, то хотя бы в стенах проклятого дворца. Намджун пытался уловить каждое слово, внимать хитрому прищуру, однако угадать мысли Сугына ему еще не удавалось.       Возможно, Сугын не видел в нём достойного, равного по силе союзника, как того же Пэ Мунсока. Намджун предстал перед ними испуганным ребёнком, оказавшимся заложником подлой судьбы, когда родного отца казнили. Тогда ему казалось, что всё кончено, несмотря даже на то, что Вубин выпросил жизни дорогих сыновей. Он представлял себе бесцельную жизнь, полную сожалений и отягощающей тоски, жизнь, становившейся хуже смерти, однако с появлением Сугына обида обернулась ненавистью, вина желанием не только отомстить, но и защитить всех дорогих сердцу людей. Намджун не хотел больше никого терять, несмотря даже на обстоятельства, окружавшие их.       Противостояние Западной и Южной фракции — не вопрос идеологии. Намджун борется за жизнь своей семьи, за себя, за право, данное ему с рождения. И будет бороться до самого конца — слишком многое было пожертвовано Вубином для того, чтобы бежать.       Что же движет другими?       Несправедливость? Тирания? Бесчинство? Страдание народа?       Чушь. Никому не было дела до них.       Власть. Власть и только она движет человеческой натурой, при всей своей пагубности и разрушительности.       Никто не желает её терять, как и понять, что это оружие с лезвием в два конца. Не всеми достижим дар ею управлять, однако мало кого это останавливает. Даже если исходом маячит неотвратимая смерть.       Тот же Пэ Мунсок, которого величают праведным, благородным человеком, поддерживает Запад по одной лишь причине — Юг в своё время посчитал его влияние слишком обширным, поэтому сократил численность личной армии вдвое, что было непростительно для Пэ Мунсока, всю жизнь воевавшего во имя короля и во славу Чосона. Подобная ошибка со стороны Юга, страшившаяся всеобъемлющей любви народа к известному полководцу, позволила Западу обзавестись ценным союзником.       Что же касается Ли Сугына, его история глубже и таинственнее, однако Намджуну пока не удалось её раскрыть. Как и понять выбор отца. — В последний раз Ваше отношение к принцессе Джухён не было благосклонным, — промолвил Сугын, попивая свой излюбленный чай из женьшеня, от запаха которого Намджуна уже, откровенно говоря, воротило. За последнее время, Сугын всё чаще приглашал старшего Кима на долгие беседы. — Изменилось ли что-нибудь? — Я не способен благосклонно относиться к тем, кто причинил боль моим близким. Однако не могу не признать то, что она является достойным представителем королевской семьи. На прошедшей встрече… Она выглядела уверенной, — при последних словах, Намджуну пришлось отвести взгляд, потому что Сугына, видимо, очевидная неприязнь старшего Кима немного забавляла. — Временами она напоминает мне покойную госпожу Сухян. В своё время она также не позволяла кому-либо во дворце смотреть на неё свысока и держала в страхе даже Её Величество Инхён.       Намджун знал о ней. Высокопочтенная наложница, которой удалось однажды возвыситься до ранга королевы. По заключению лекаря, она оказалась жертвой бушевавшей в то время эпидемии, на деле — её попросту убили ядом. — Почему Юг обошелся с ней так жестоко?       Почему именно она? Сухян представляла настолько сильную угрозу, что её даже не подпускали ко дворцу, держа в постоянном изгнании? Или это был личный страх Инхён за свой статус? — Предупреждение. Смерть Сухян была предупреждением от Юга, что если Запад попытается вновь захватить совет, то дело обернётся большей кровью. Сухян, к сожалению, оказалась для них самой удобной мишенью. Честно говоря, до сих пор в памяти те цветы, которыми был усеян дворец. Кажется, то была…       Сирень.       Несмотря на то, что Намджун не был напрямую связан с теми событиями, он почему-то помнил эти цветы. — Сирень, крайне печальный цветок. — И как же тогда поступил король? — Его Величество никогда не жертвует большим ради меньшего. К сожалению, на тот момент Сухян действительно была лёгкой наживой для Юга. Убей они другого члена нашей партии, это бы подняло определенный шум, за него бы вступился род Им и Юг бы не смог так легко нас запугать. — За неё никто бы не вступился? — Да, она была родом из обычной семьи. — Но… Как же… — Намджун был в замешательстве. Как девушке из низшего сословия удалось подняться до ранга главной наложницы и, впоследствии, даже королевы? — Сукчон любил её, по-настоящему любил. И Его Величество был единственным человеком, способным защитить Сухян. — Но не защитил, — тихо прошептал Намджун, осознавая одну мысль.       Как и своего родного брата, Вубина. Сукчон не смог защитить никого из них. — Такова суть нашего правителя, — хмыкнул Сугын, наблюдая за Намджуном. — Не жертвовать большим ради меньшего.       Намджун почувствовал, как заныло сердце, поэтому поспешил сделать глоток уже остывшего чая. Горечь травяного вкуса растеклась по языку и он понятия не имел, что до сих пор, спустя столько времени, уязвим к данной теме. Взяв себя в руки, Намджун, наконец, поднял взгляд: — Тогда что же по-настоящему движет принцессой? — Это известно лишь самой принцессе Джухён, но полагаю то, что… Её никто не способен защитить?       Безысходность.       Ли Сугын тонко знал души людей, их боль, обиды, он мог увидеть по глазам то, что другие не находят. Не понимают. — Всё же, Вы доверяете своему выбору. — Да, единственная вещь, которую я усвоил за свою долгую жизнь, — Сугын зорким взглядом высматривает, в том числе, и душу Ким Намджуна. — Это то, что верить нужно лишь себе.

***

      Вечереет.       Небо затягивается пестрыми облаками, гуляющий по высокой траве ветер холодеет. Дворец, сливаясь с горизонтом, едва не исчезает перед глазами, а Чунмёну всё больше кажется, что он бежит наперегонки с последними лучами тёплого солнца. Вокруг — ни души. Солнце прытко прячется между деревьями, на собственной коже, искрит в тёмных глазах, но Чунмён перестаёт ощущать подобное тепло. Джухён впереди. И чем дальше они движутся вперёд, тем более странные мысли посещают его голову.       Ему чудится, что он слышит чужое сбитое дыхание. Дыхание, полное невыносимого страха, душащего отчаяния. Она боится? Но чего именно? Неужто Джухён не понимает, какую игру ведёт Чунмён? Верно, она не может знать. И, честно говоря, он озадачен своей ролью не меньше неё.       Странно. Непривычно.       Чувства переполняют его изнутри, Чунмён давно не чувствовал себя настолько живым и чуждым одновременно. Лошадь свободно скачет по огромному полю, пальцы сжимают поводья, однако он скован каким-то холодным спокойствием. Так бывает? Он будто видит себя со стороны, чувствует своё безумие, как оно овладевает сознанием, но время движется своим чередом. И собственное тело не подвластно эмоциям — так правильно, пока.       Джухён же сбавляет скорость и тянет поводья назад, оборачивается, сталкиваясь встречным взглядом с Чунмёном. Чунмён также замедляется, но не спешит приближаться; ему нравится видеть Джухён в смятении. Она выискивает разгадку в его движениях, улыбке, глазах, но Чунмён даже не знает, стоит ли ему играть или открыться окончательно? Джухён бледной ладонью поглаживает лошадь по загривку, но не сводит взгляда с Чунмёна, который становится всё ближе. Такая тишина между ними казалась необычной. Они когда-нибудь молчали так долго? Не бросаясь колкими словами, смотрели друг на друга, пытаясь угадать чужие мысли? Нет. Возможно поэтому Джухён прелестна в свойственной для всех тревоге перед неведомым. — Уже стемнело, нам пора возвращаться, — тишину неловко прерывает принцесса. Чунмён же с несвычной для себя беззаботностью осматривается по сторонам. Вечернее небо было единственным свидетелем их разговора; другие слуги вместе с Тэхёном остановились у кромки леса еще в начале пути, несомненно, по приказу самого принца. И что же делать? -… здесь? — Прекрасно справляешься с лошадью, — негромко твердит Чунмён, пропуская мимо ушей чужие слова, однако совсем не забывает натянуть на лицо насмешливую улыбку — гиблая привычка, сопровождающая с юности. Джухён, напротив, остаётся серьёзной, она забавно хмурится, но ничего более — лишь с непонятной задумчивостью всматривается в него. Как будто он может измениться за доли каких-то секунд, как будто он — не тот, кем себя выставляет. Глупость. Но что именно? То, что творит он или она?       Может, не было ничего особенного и Джухён ему не лгала? Может даже Джухён не удалось избежать предназначения, твёрдо поставленного дворцом? Он смотрел лишь на то, что желал, а её расчетливость, своевольность, от которой у него трепещет душа, мимолётны? Хан Сечжу действительно существует, Хан Сечжу действительно человек, покоривший сердце принцессы — такое ведь тоже возможно.  — Тэхён тебя всему научил?       Чунмён пренебрегает правилами, которым он всегда следует во дворце и выглядит даже растерянно-угрюмым. Словно это не те слова, что он хочет говорить; улыбка выдаётся неправдоподобной, а взгляд лишён всякой живости. Разговор становится странным, чересчур натянутым и Джухён вовсе не хочется подыгрывать, вестись на очевидные уловки — не сейчас. Подобного рода забавы интересны во дворце, где-нибудь на помосте за чашей ароматного чая, но никак не посреди пустого поля при наступлении мглы. Нужно поскорее возвращаться во дворец и Джухён повторно озвучивает эту мысль, разворачиваясь к обратному пути.       Чунмён не помнит, что становится причиной. Неудобное седло? Шелестящая, еще сочная под ногами трава? Облака, сереющие прямо на глазах, после ухода солнца? Может быть равнодушие Джухён, её нежелание вытерпеть тишину и выждать его откровение? Чунмён не помнит. Не помнит, что становится причиной, не помнит, что заставляет его крепче схватиться за хлыст, когда Джухён отводит взгляд и не помнит, почему направляет полной силы и злобы удар на чужую лошадь. Та пугается и инстинктивно срывается с места, а от неожиданности Джухён не успевает, как цепко ухватиться за поводья, так и вовремя высвободить ноги из стремян.       Возможно, причина в другом. В том, что они — одни, в том, что за ними никто не наблюдает, а Чунмён впервые чувствует себя настоящим. Чувствует, но не может контролировать. Лошадь несётся кругом, но саму Джухён не видно. Только через некоторое время Чунмён замечает её в зарослях травы — успела-таки высвободиться, проворная. Чунмён, хмыкнув, слезает с седла и бодро направляется в её сторону. Джухён лежит на земле, раскинув руки, грудь вздымается от частого, рванного дыхания, а глаза, панически-испуганные, уставлены в пустоту. Чунмён становится совсем рядом и она медленно переводит на него еще не осмысленный взгляд — не понимает. — Всё-таки жива? — принц с той же выдавленной улыбкой наклоняется к ней, заслоняя собой небо, а некогда полные равнодушия глаза за доли секунд загораются злобой. Такая Джухён нужна была Чунмёну раньше, однако неправильный выбор всегда преждевременен — она не восприняла его всерьёз.       Может, оно и к лучшему — Джухён должна увидеть Чунмёна, глубину его желаний, воли, не других высочеств или Инхён. А еще увидеть и узреть в этой глубине себя.       Забавно. Кто бы мог подумать, что их родство не ограничивается лишь кровью?       Джухён, тем временем, моментально поднимается на ноги к удивлению самого принца и дрожащими руками впивается в ворот его одежды. Чунмён позволяет. Позволяет чужим рукам едва не впиться в собственное горло, позволяет Джухён высвободить свой гнев, позволяет всё и, вместе с тем, с удовольствием наблюдает за чужой жгучей ненавистью, страхом — увы, сам чувствует не меньше. — Что ты делаешь?! — она кричит. Наверное, впервые на памяти принца. Чунмён признаёт, это было опасно, даже чересчур. Возможно, не будь Джухён такой ловкой и удачливой, всё могло кончиться трагично. А так — всё хорошо. Она стоит перед ним и готова задушить одним лишь взглядом. Разве не прекрасно то, что жизнь уготовила ей куда более интересную судьбу, нежели чем смерть от нелепого падения?       Однако гнев Джухён не успевает должным образом распалиться, всё тушится неуместным смехом. Чунмён смеётся, смеётся надрывно, громко, безобразно. Ярость уступает непониманию, пальцы разжимаются и ошеломлённая Джухён хочет отойти, но Чунмён не позволяет. Он резко хватает её за плечи и буквально вжимает, вдавливает в себя, чтобы она не могла отцепиться. — Не вздумай оставлять меня позади, Джухён, — тихо говорит принц, всматриваясь в чужие испуганные глаза. — Потому что я не остановлюсь, слышишь? — О чём ты… — Я готов на многое!.. — Чунмён стискивает чужие плечи, но быстро успокаивается и заставляет себя ослабить хватку. Взгляд Джухён полнится болью. Или всё-таки его? — Если желаешь играть в одиночку — играй, но я не буду стоять в стороне. Потому что я пойму, рано или поздно, к чему этот брак с Хан Сечжу, но тогда… Тогда всё кончится не так безобидно, понимаешь, Джухён?       Чунмён не сразу замечает, как глаза застилают слёзы. Он искренне удивляется, когда они скатываются по щекам. Принц озадаченно выпускает Бэ из своей хватки и с нервным смехом смахивает их с лица. Боже, как отвратительно. — Думаю, нам действительно пора возвращаться во дворец, верно, сестра? — выдох с привычной, беззаботной улыбкой. Всё, как положено.       Джухён молчит. Ветер колышет в спину, трава шелестит, где-то кричат птицы, но поле словно пустое — без людей.       Чунмён улыбается, а его протянутая ладонь едва различима во тьме.       Беги.

В дорогу, устланную в ад.