Sloth.

Со многими людьми в мире случаются такие моменты, когда очень не хочется, чтобы самые страшные опасения подтвердились. Они бывают настолько ужасными, что даже самый ярый атеист взмолится всем известным богам. Вот только Слосс человеком не была, и знала прекрасно, что никакого бога нет. Есть только Истина. И Отец. Но вся проблема была в том, что даже если б Лень и пересилила свой грех, из которого, собственно, и состоит её душа - вряд ли бы ей кто-нибудь помог. На Истину надеяться смысла нет. А Отец? А родитель и повелитель сам поручил ей воспитывать проблему, безжалостно скинутую на её белые плечи, и слишком для них тяжёлую. Чересчур тяжёлую. Имя этой проблеме было Энви – новосозданному гомункулу и ещё одному «величайшему творению» Отца. Зависть был проблемой тяжёлой. Усвоил он, конечно, быстро своё предназначение. И надо бы сказать, что усвоил он это слишком хорошо. После очередной ссоры, если таковой её можно назвать, с воспитанником – Слосс таки жалеет и признаёт, что слишком рано пояснила новому брату его превосходство над людьми. Ибо он стал часто путать людей и своих братьев и сестёр с людьми. А если точнее – принижать их перед собой, за что часто становился жертвой насмешек со стороны Грида, которому хоть в тысячный раз было уморительно наблюдать за бешенством Энви. Единственным исключением был Прайд. Пусть Зависть и завышал себе цену, но перед самым старшим гомункулом Энви верещать своим змеиным язычком не спешил. И даже выработал привычку прикусывать его в присутствии Гордыни. И привычка эта появилась сразу после совета Слосс, за который она получила очередную порцию ругательств в свой адрес. Но, по совпадению, буквально после этого молодой гомункул окончательно своими выходками выбесил Прайда так, что Зависть лишний раз решил прислушиваться к советам своей ненавистной меланхоличной воспитательницы, а по совместительству – старшей сестры. Слосс бы стоило поблагодарить старшего брата за «помощь», ведь ей до того момента помогать в укрощении неугомонного братца ни кто не спешил. Вот только делал это Прайд не чтобы помочь ей, а чтобы лишний раз напомнить нахальному братишке его место. И тут же, как на заказ, свалилась ещё одна проблема. Прайд стал напоминать о низком статусе Энви слишком часто. А порой даже без ясного на то повода, за каждую мелочь, как говорится. С этим уже и Отец ничего не мог поделать – Гордыня есть Гордыня. Возвышения себя перед другими, а особенно перед самыми низкими – суть греха, воплощением которого являлся первый «сын» Отца. Можно ли было считать это плюсом, но Зависть действительно хорошо усвоил своё предназначение. Он – высшее существо, в отличие от бестолковых людей, ему чужды их чувства, он не бесхребетный, как они. И жалеть его никто не будет. Вот сейчас – выпавший из теней Прайда тряпичной куклой, из-за всех переломанных Гордыней костей, он сдерживает рвущийся на волю крик боли. Крепко стискивая зубы, поднимается с пола. На очередную колкость Грида в его сторону, он надеется, что старший брат не увидел блеска в кинутом в его сторону испепеляющего взгляда. Больно. Страшно. Обидно. – Пусть знает своё место. Быстрее поймёт, кто тут главный, – поясняет Прайд только пришедшей из лаборатории Лени. Наказание было за то, что Энви решил посмеяться над «ничтожными насекомыми». И очередной тайной операцией в подвале лаборатории, Зависть «случайно» встрянул в ритуал. Погибли не только жертвы для камня, но и создававшие его учёные. Тёплых чувств к старшей сестре Энви не питал, но он почему-то и подумать не мог, что эта холодная с будто навек застывшим в безразличии лицом женщина безжалостно бросит его на развлечение, даже не наказание, Прайду, а сама отправится разгребать устроенный им переполох. У этих «глупых людей» молодой гомункул слышал, что в ответе за поступки тех, кого воспитали – воспитатели. Это первое, о чём подумал Зависть, ещё искрившийся от регенерации, когда в их общую комнату зашла Слосс, совершенно здоровая, без каких-либо внешних повреждений. Но ведь в этом виновата она. Она сказала ему, что люди – игрушки и насекомые. Она наплевала на него – на того, кого ей поручили на воспитание. Она за ним не уследила. Энви слушает свои мысли и сам же им усмехается. Это же придумали люди. Глупые, слабые люди, которые по сей день беззаботно радуются жизни, мигом забывая о проблемах, что творятся по сей день. Такие отвратительные, такие мерзкие, такие жалкие, такие... ничем не обременённые. – Почему? В хрипящем от выплеснувшейся крови и регенерации голосе слышится приглушённый всхлип. А Лень недоумевает, что «почему»? А в ответ – полный злобы и ненависти взгляд. Рычит собакой, а из таффетовых глаз крупными жемчужинами падают... слёзы? «Люди слабы» – Отец мог говорить это и днём и ночью. – «От тяжёлых эмоций и собственной никчёмности они любят бросаться в слёзы» И они – гомункулы – были выше этого. Выше этих "тяжёлых чувств". Выше того, чтобы испускать из глаз прозрачные дорожки воды, пропитанные солью горечи. Энви сейчас мог бы порадоваться – ему впервые удалось вывести вечно отрешённую сестру на эмоции – будь ситуация чуть-чуть другой. Поэтому его блестящее от слёз лицо искажается в оскале. Шевелит гортанью, словно проглатывая огромный ком чего-то очень тяжёлого и после борьбы одинакового цвета взглядов, заговаривает: – Тебе, с твоими глазами дохлой рыбы, и труда бы особого не составило сказать Отцу и остальным, что у учёных произошла какая-то накладка! Нет, чёрт тебя дери! Ты спокойно свалила к этим лабораторным обезьянам!!! Тебе, блять, в тяготу было хоть раз – ХОТЬ РАЗ – мне помочь?!! От его голоса – в ушах звенит противно, словно отдёрнутые струны скрипки в неумелых руках. Вечно прикрытые в уныние веками глаза раскрылись и, кажется, даже больше стали. Энви смотрит в них и хочет выдавить. До сего момента на все его выходки она смотрела с некой доле снисходительности в пустых, стеклянных очах. – Да что я несу? – его голос всё ещё пульсирует от тяжёлых глотков слёз, губы кривятся в каком-то непонятном подобии горечной улыбки, а из горла выходит нервно-истерический смех. – Просить о чём-то у восковой рожи?!! Если бы можно было убить взглядом – Слосс бы умерла на месте. Глаза у Зависти были раненные, полные того, чего вообще у бесчуственного бессмертного существа не должно быть. Он смотрит на женщину недобитым зверем. Страдания и ненависть. Вот, что в его глазах. Поднимается с насиженного места, громким топотом двигаясь в её сторону и Слосс уже заранее матерелизовала своё тело в воду, ожидая непоследовавшей атаки. Зависть проходит мимо, спиной заявляя, что посылает всё далеко и надолго. Лень было осторожно – впервые телесной хваткой – берёт его запястье в руку, за что её едва не лишается с воплем: – Не прикасайся ко мне, водяная крыса! И снова этот взгляд. Лютое презрение и... Восхищение. Гомункул кажется разбитым – быстро покидает комнату, одним резким движением руки утирая новые брызги солёной воды из глаз. В этот раз убеждениям о самовнушении Слосс не отделается. В душе, на веки погружённой в серые тучи, впервые пошёл дождь. Лень не смеет шевельнуться и только наблюдать, как худосочную бледную фигурку поглощает мрак подземелья. Не в состоянии шевелиться, женщина склонила голову, с минуту переваривая сказанное Завистью. О чём он думал? Хотел, чтобы о нём позаботились? Как же это – думает Лень – глупо, наивно, по-человечески... Но всё же... Похороненные вместе с несчастным глупым алхимиком, обнимающего отрубленную голову женщины-военной под тем чёртовым дождём, в лесной глуши, у заброшенного тайного ордена алхимиков, уже вовсю заросшее зеленью за эти показавшиеся вечностью пятнадцать лет мысли сохранили свои корни в искусственном сердце. Слосс решительно двигается во тьму, где недавно скрылся непоседливый младший брат. Что-то поселившееся в мрачной душе женщины-чудовища не даёт ей забыть о младшем гомункуле, отчего-то именно сейчас пробудившего до этого и в помине не существующую его важность для неё и... Неужто беспокойство? Где-то в далеке разносится голос Жадности: «Гляди, чтоб за углом не трахнули!» и следом смех. А значит Лень на верном пути. – Где он? Спрашивает она у Грида, в чью грудь она врезалась, как в стену поезд. Спрашивает как выстрел – быстро, резко... дерзко? – Свалила твоя мандрагора визгливая, – Жадность гогочет, с интересом заглядывая в прежде пустые глаза женщины, сейчас будто принадлежавшие вовсе не ей, а кому-то другому. – Радуйся! Хоть отдохнёшь от истерик этой уродины-мутанта. Как тебя ещё повеситься не тянет от него? Слосс обходит офигевшего Грида с неожиданной для себя скоростью, стремительно двигаясь в сторону катакомб, ведущих к выходу на поверхность, но крепкий захват алмазной клешни останавливает. – Стой, быть такого не может... – мужчина говорит с недоверчивой насмешкой. – Ты с каких это пор в собственники записалась? Рука водой распадается в его захвате и Лень стремительно удаляется прочь, слыша вдогонку: – Материнский инстинкт проснулся что-ль?! Она не знает. Может быть в очередное издевательство сказанные Гридом слова были правдой, ибо зашевелившееся в бесцветной душе беспокойство Слосс объяснить не могла. Прохлада наружи приятно освежила кожу от душноты подземелья, осторожными солнечными лучами касаясь бледной кожи, прогревая, покрывая бледно-пунцовымм пятнами румянца. «Глупо... » – размышляла женщина, двигаясь по тротуару в непонятном направлении. – «Ты повёл себя глупо, Энви... Что же ты так неровно дышишь к людям? И дня не можешь протянуть без очередной своей выходки...» Последние мысли были пронизаны несгладимой печалью уныния, пустившей свои семена словами Отца и Прайда, о "крайних мерах" для неугомонного гомункула, приносящего больше вреда, чем пользы. Тускневшая одиноким светлячком надежда на блеф этой затеи потухала в мраке безысходности. «Ты дурак, Энви...» – одна мысль перенесла Слосс в поток совершенно иной темы. – «Я – лень, уныние, равнодушие. Мне чуждо всё, даже своя жизнь, которая дана для исполнения плана Отца – единственной значащей для меня вещи. Я должна быть солидарна с его решениями, с его планами... Мне должно быть всё равно на глупого, капризного ребёнка, склонного к истерикам...» Резко поток мыслей женщины оборвался и наступила абсолютная, давящая тишина, что отдавалась неприятным звоном в ушах. Одна фраза синхронно отозвалась в сознании уже вопросом: «Всё равно?» Разум будто сам выдвинул ей ошибку своих размышлений. Тут уже Лень сама себе поразилась. Замотав головой, она решила прогуляться в ближайшем парке. Утром народу было не очень много, только ранние пташки парочек, да законченные работяги обсуждали свою жизнь или шли на работу. Женщина не обращала своего внимания ни на кого из людей, будучи глубоко погруженной в свои мысли, ей было просто не до них. Глубоко вдыхая последние благоухания уходящей весны, Слосс не заметила, как случайно столкнулась с кем-то плечом. – Смотри куда!... Прёшь... Молодой мужчина, с которым столкнулась Лень, хотел было что-то сказать, как он думал, беспечному зеваке, но резко осёкся. – Ох, прошу простить мою невнимательность, миледи, – мужчина поклонился в вежливом приветствий, сняв шляпу. – Ничего страшного, – равнодушно ответила Слосс, собираясь уйти и продолжить поиски Зависти в другом месте. Но незнакомец не желал так просто отпускать врезавшуюся в него женщину, и проявил настойчивость, взяв её за запястье. – Нет-нет. Я вот так вот с проста нагрубил незнакомкой мне девушке... – Я же сказала, всё в порядке. – А вдруг – это судьба? – он как-то странно заулыбался. – Столь прелестная дама гуляет тут одна, причём в полном одиночестве? Без подруг, без кавалера... – Хотите составить мне компанию? – догадалась Слосс. – Буду очень рад. Мужчина встал боком к женщине, выставив локоть для того, чтобы она взяла его под руку. Они спокойно пошли по парку, болтая о всякой ерунде и повседневности. Мужчина представился как Маркус, у Слосс же сейчас отсутствовало всякое воображение, чтобы выбрать себе любой псевдним. Мысли кружились роем бабочек, копошились перед глазами, но поймать их было невозможно. Благо неподалёку рабочие вешали на ипровезированной сцене табличку с надписью о спектакле знаменитой трагедии двух возлюбленных, что сыграло на руку Лени. – Ах, как героиню из повести Шекспира! – льстиво вздохнул мужчина, на высказанное «имя». Дойдя до лавочки, кавалер усадил Слосс и нежно сказал: – Прошу простить, моя леди, я сейчас вернусь. Женщина решила, что ничего не случится, если она немного убьёт времени на наивного человека. В конце концов ей нужно отвлечься от тех странных мыслей по поводу Зависти. От бушующего негодования в голове на её мраморном лице прошли тени и мелкие морщинки. «Почему я постоянно о нём думаю? Это не жалость, это... Что-то странное...» И будто ответом на её же вопросы – в глазах всё переплыло в блестящее от слёз лицо, к которому чёрными змеями прилипала малахитовая тьма спавших прядей. И тихое, трещавшее от хрипоты и проглоченных слёз: «Почему ты не помогла мне?...» – Моя леди без меня не заскучала? Слосс оглянулась на вернувшегося кавалера, к самому её лицу приставившего букет белоснежных лилий. – Ох, это мои любимые... Как вы узнали? Пусть Лень и подыграла под ухаживания, но по лицу мужчины прошла волна непонимания. Ну конечно же... Любая женщина, как минимум, от столь нежного проявления внимания должна хотя бы улыбнуться. Слосс осознанно признаёт правоту Зависти сказаных им ругательств по поводу её лица. – Интуиция, – несмотря на негодование, джентльмен нашёл в себе силы улыбнуться. Слосс окунулась лицом в цветы, вдыхая нежный аромат. Вдруг женщина почувствовала резкое неприятное ощущение, будто на неё кто-то неотрывно пялится, наровя подпалить взглядом. Ощущение было до боли знакомым, точнее чувства и эмоции этого взгляда. «Энви?» Лень удивлённо, даже неожиданно, как она заметила для себя, испуганно оглянулась в сторону неприятной слежки, но... Она увидела не Энви. Но... Секунда этого опаляющего взгляда на миг приглушили в душе беспокойство за брата. А её буквально прожигала взглядом полноватая женщина в грязном тряпье. Вроде молодая, но сам её внешний вид старил её до средних лет да выглядела она не лучшим образом: на круглом бледном лице пунцовел нездоровый румянец, потрескавшиеся поджатые губы то брезгливо кревились, то поджимались. Из под её платка выбивались немного взлахмоченные тёмные волосы, своим неприятным поблёскиванием создававшие ощущение, будто их смазали жиром и чем-то ещё, непригодным для волос. Опухшие глаза под которыми были синяки, смотрели на ошарашенную Слосс с презрением и каким-то странным, еле заметным восхищением. Она не отрывалась от неё даже тогда, когда Лень заметила её «слежку», и совершенно не обращала внимания ни на отсутствие возмущения своего объекта, ни на истереку своего невежливо орущего на всю улицу ребёнка, который явно что-то клянчил у неё. Борьба взглядами прекратилась только тогда, когда Маркус, до этого что-то рассказывающий, заметил войну своей барышни с мимо проходящий беднячкой, тут же подхватившей своё чадо и удалившейся прочь, под недовольным взглядом мужчины. А Слосс продолжала странно и напряжённо смотреть в сторону удаляющейся женщины, ведь она узнала ЭТОТ взгляд. До пугающей точности такой же, какой у её младшего брата. Вот только нюансом в том, что он сменил обличье, чтобы спрятаться – было его самолюбие. Уродовать себя он не любил. Да и Грид в ежедневных насмешках сыграл эту роль. Он никогда бы не превратился в такую женщину. Да и ребёнок откуда бы взялся? – Мда уж... – Слосс оглянулась на голос своего кавалера. – Зависть, – он скривился, словно лимон съел, – по-моему, это самое мерзкое чувство из всех существующих. Слосс словно получила выстрел в затылок. – Что-что? – Я говорю: зависть - самое мерзкое чувство. Нет. Быть того не могло. На людей. На неё. С завистью? Чему можно было завидовать людям? Чему можно было завидовать ей? Её всесущему безразличию ко всему? Её «свободе» от других чувств, да и вообще от всех? «Вот оно что, Энви... » – Слосс не слышала непонимающие вопли своего кавалера, от которого она бесцеремонно ушла, как в каком-то трансе. – «Всё это время ты просто завидовал...» Последние мысли её уже ни сколечки не удивили. Ибо она просто признала свои чувства. Она признала – ей не безразличен тот несчастный, что завидует ей – ничего прежде не чувствовавшей. «Глупое... Несчастное дитя...» – Ласт. Женщина едва ли не подпрыгивает от внезапности появления младшей сестры в своей комнате. Но злость наказать Лень за такой опрометчивый поступок выветрилась под решительностью прежде блеклых глаз. – Научишь меня кое-чему? Урок прошёл даже лучше, чем Слосс могла себе представить. Наверное потому, что Ласт увидев ярое желание Лени, приложила все усилия великого мастера, чтобы научить младшую сестру тому, что она никогда не делала в столь короткий срок. Довольная, несвойственно ей твёрдо уверенная в своих силах женщина направлялась к Зависти, чьё местонахождение сдала Похоть, решившая таки помочь в воспитании. Заброшенных зданий в столице было несосчитаемое количество, накопившееся со времён бесконечных войн, всех являющимися частью плана Отца – кровавыми печатями. Одной из таких заброшек и было тайное убежище молодого гомункула. Вряд ли у оборотня была иная перспектива другого убежища. Куда он пойдёт? Без разрешения Отца... Энви передёргивает как от хорошего заряда электричества. Если уж за его выходки создатель поручает наказание Гордыне, то за неповиновение небось не откажет себе в чести покарать собственное творение самолично. Ну и конечно, куда же без своей няньки? – Энви... Голос непривычно нежный... Мягкий... Но полный несгладимой печали и... Уныния. – Зафига припёрлась? – церемониться с сестрой Зависть не собирался и не хотел. – Проваливай. – Я... А вот это было прогрессом. Лень впервые говорила о себе. Но ей было тяжело. Слова порождались, но умирали в горле, так и не выйдя в свет, как несчастные дети, непосчастлившимся появиться на свет, когда могли. Жизнь – как слова. Не придя в мир – не произойдёт то, что должно произойти. Не произойдёт чьё-то долгожданное счастье. – Я хотела поговорить... Но на столь трудно устанавливаемый контакт Энви идти не желал. Поднявшись с огорождения крыши, на котором сидел, гомункул, не поворачиваясь, произнёс: – Я не намерен болтать с тобой. Пошла вон. – Энви... Он мог и не поворачиваться, чтобы увидеть грусть в глазах сестры. Одного голоса было достаточно для издевательства над ним. – Что? Что?? Что?!?! ЧТО?!??! ЧТО ТЕБЕ НАДО?!?! Более не контролирующий себя, Энви вихрем развернулся, его длинные зеленоватые волосы завьюжили вокруг его головы плетями. – Не включай мамашу! До сего похер было, а теперь ни с того ни с сего пришла корчить из себя святую?! Говори, что хотела и свали, пока от тебя мокрое место не осталось! – Ты... Тяжело. Цепи тяжести хандры сковывают холодно. Лень пересиливает свой грех. Она больше не позволит унынию оставить её без ответов, вогнав в тоску бытия. – Завидуешь. Несколько секунд глаза размером с тарелки норовили прожечь в Слосс дыру. Медовый свет сумерек отражал в фиолетовых глазах тень стоящей спиной к уходящему солнцу женской фигуры. В глазах этих – прежде, как у неё, пустых – столько боли, что можно было переполнить её пустоту. – Ха... – нервный смешок, но без привычного злорадного веселья. – Хаха. А ты оказывается умеешь шутить! Но... В секунду Лень оказалась пригвозжена к кирпичному полу сцепленной на её шее огромных размеров зелёной рукой. Она смотрит в налившиеся кровью глаза младшего брата. И видит себя. Смятение. – Неудачная шутка, сучка. Ему не потребуется особых усилий – хрупкая белая шея от чуть более сильного натиска сломается, как ветка. Непонимание. – Кому? Вот скажи, чёрт тебя дери, кому Я должен завидовать?! Тебе?! Твоей восковой роже? А может... – огромный зелёный, как и сдерживаемая её рука, кулак приземляется прямо возле её головы, пораждая огромную рельефную паутину трещин, каменными резцами врезающимися в голову. – А может... Может ты ещё скажешь, что я людям завидую?! Страх. – Именно так. Она говорит совершенно спокойно. И широко раскрытые, вот-вот готовые выпасть на неё из орбит глаза – прогресс на пути к взаимопониманию. – Ты - Зависть. Ты - порождение всего, что хочешь, но не можешь иметь. Даже если это какая-то мелочь. Даже если у тебя есть большее... Её за шею приподнимают над полом и с немалой силой бьют обратно. В глазах вспыхивает ослепляюще-белый огонь и салют искр регенерации. Сквозь них пробирается всё такая же огромная зелёная рука. Её острые когтища впиваются в кожу щёк, протыкая как нож масло. – Да что ты о себе возомонила, тварь? Рык отдаёт эхом через уже слышимые, раздающиеся будто из ниоткуда стоны поглощённых душ. – Оглохла, шваль?! – Энви зол. Нет. Он в ярости. – Повтори! Ну давай!!! Губы его кривятся в противной, садистской усмешке, а оскал заострившихся клыков превращает его в зверя, готового в считанные мгновения выпотрошить добычу, не перегрызая горло. – ДАВАЙ! ГДЕ ТВОЙ ЯЗЫК?! ПОКАЗАТЬ?! ДУМАЕШЬ, РАЗ СТАРШЕ – МОЖЕШЬ РАЗЕВАТЬ ПАСТЬ ТАМ, ГДЕ НЕ НАДО?!?! Щёки уже вовсю пускают кровавые ручьи, когти вбиваются в челюсть, едва ли не ломая зубы. От зверской боли Слосс не может ответить, но предпринимает слабую попытку приоткрыть заполненный кровью рот, на что перевёртыш как-то снисходительно улыбается, но не без прежней маниакальной кровожадности. – Так-то лучше. Но только его рука покидает её лицо, как через треск регенерации проносятся тихие слова: – Ни кто не знает о твоих страданиях лучше, чем твоё уныние. Лень подготовилась к следующей атаке. Но её не последовало. Зависть остался сидеть на ней, будто примороженный. Но буквально через секунду в лицо полетел огромный кулак. В этот раз женщина решила не быть игрушкой-антистрессом, и преобразовавшись в воду, прошла через Энви, отчего он на секунду выпал из реальности. Но выпав через водяную структуру оказавшейся позади него сестры, тут же решил нанести новый удар, от которого Лень благополучно увернулась. – Ах ты...!!! Зависть переполняло бешенство. Он чувствовал превосходство. И не своё. А превосходство той, что с минуту назад лежала под ним. – Да что ты можешь знать?!?! – Многое. Энви всегда бесила эта её натура. Лень всегда говорила немного, но достаточно, чтобы что-то объяснить, а если её не спрашивать – так она и вовсе молчала. Воспитатель из неё показался Зависти никаким. Скорее ходячим справочником. С чего вдруг такое проявление внимания? Жалость? Да с чего бы? Сначала – пусть катится, а теперь – выслушай? Совесть? Если бы. Она лень, уныние, равнодушие. Она не чувствует ничего. И не должна что-то чувствовать. Ничего. Ни боли, ни ненависти, ни отчаяния... Ничего. Затянувшийся танец бойни закончился порывом Слосс, в котором она заключила Энви в плен своих рук, более не уворачиваясь от его кулаков и когтей, знатно расплескавших её водяное естество. – Я - уныние. Я - длительное бездействие, скопившее в себе море чувств... Горе, страх, отчаяние, непонимание, смятение. Я не понимала многое. Я не знала, почему я не могу ничего изменить... Почему у меня ничего не выходит... Почему всё заканчивается плохо... Почему мне так плохо... И я поняла. Я смирилась. Такова моя суть. Суть - уныния. Хранить в себе не только свои страдания. Но страдания чужих, которые когда-то когда-либо были принесены мной. И знаешь, такова моя сущность. И её не изменить. Поэтому, её не стоит стыдиться. Как не стоит стыдиться и зависти. Если моя природа унывать, а твоя природа - завидовать... Этого не изменить. Но и стыдиться этого не стоит. Нужно принять себя. Принять таким, какой ты есть... – Заткнись... Энви увядшим цветком, прежде диким и неконтролируемым, оседает в хватке Слосс, но она не спешит расслабляться – внешняя оболочка прячет готовую для защиты воду, из которого, на данный момент, состоит её тело. – Тебя можно понять, – спокойно продолжает она. – Заткнись... Заткнись... Его тело - будто каменное - тяжело придавливает осевшую на покрытый рельефами трещин пол Слосс, и той приходится вернуться в прежнее состояние, чтобы удержать в миг ослабевшего младшего брата. – Мы разные. Но у нас есть общее – служение Отцу. Мы – его чувства. Мы – человеческие чувства. И всё, что мы чувствуем, будь то жадность, гордыня или же похоть – мы проявляем, прежде всего к людям, что создали нас. Людям, которые придумали нас. Людям, по которым мы созданы. – Прекрати... Заткнись уже, наконец... Хватит... Он тяжелеет. Грузом опадая на Лень, находящей в себе силы держать его. И груз не только физический, он состоит из переполнивших бесчувственное создание чувств. Энви дрожит, как хлипкая дамба, уже не сдерживающая рвущийся поток расковыренного из душевной раны гноя чувств. – Почему?... Шепчет он, шипя. Сквозь крепко сжатые острые зубы едко просачиваеся яд горечи, шипучей кислотой разъедая кору только сросшихся ран и уже не сдерживающие солёной влаги глаза. – Почему эти сраные людишки... – он дрожит в такт своему голосу, всхлипывает тихо, чуть слышно. – Почему они.. Такие... Такие счастливые? Дрожь его тела становится сильней, его будто пронизывает холодные ветер, которого в конце мая и не встретишь, но Зависть содрогается в объятиях Слосс, задрожавшей вместе с ним, от вот-вот готовых начаться рыданий, как молодая берёзка, уже имеющая при себе крепкие ствол и ветви, но ещё не закрепившиеся корни. – Они... Они глупые! Слабые! Гадкие! Ни на что негодные букашки! – его вопль режет со слухом душу, истерзанную накопившейся горечью. – Тогда, почему?! Почему?!! Они же слабые! Ничтожные! Ежедневно пропадают без вести десятки таких же букашек, как они! А их ни сколько не колышет!!! Слосс неловко делает движения раскрытой лодонью по его сгорбившейся спине – осторожно задевая выступающие мелкими кочками позвонки – и от этого движения Зависти будто становится легче. Поначалу он весь взвился, как ошпаренный, даже норовил ужом выскользнуть из её захвата, но после тщетных попыток, что из полуводяного плена ему не вбраться, успокоился и даже сам стал поддаваться этим внезапным порывам ласки. – Он-ни... Они по сей день... – всхлипывает он, обрывками слов что-то невнятно шепча. – Они такие счастливые... Они так безмятежно гуляют по улицам со своими идиотскими улыбочками! Они же наверняка осознают, что возможно сегодня попадут в топку без вести пропавших и всё равно... С такой тупой бережностью ценят каждый момент своей ничтожной, ничего не значащей жизни... Ничего не боясь... В более успокаивающем жесте Лень скользит своей раскрытой ладонью в растрёпанную хвою его волос. Проглаживает, проминает, они лозами скользят меж её пальцев. И будто поглощённую своими дейсвиями, Слосс вырывает из прострации чей-то незнакомый смех, доносящийся откуда-то из-за выступа каменного ограждения крыши заброшенного здания. Чуть оттянув голову, да так, чтоб уткнувшийся в её мокрое от его рыданий плечо Энви не заметил. Она видит и понимает, что увидь это немного раньше, то могла даже удивиться. Люди. И правда – думает она и кажется впервые за всю свою жизнь ей хочется в счастливом жесте растянуть уголки своих губ – такие безмятежные... Вот проходит парочка молодых и о чём-то нежно воркуют между собой, не торопясь успеть домой к комендантскому часу. А вот проходит пузатый старичок, которого бережно поддерживает под руку молодая девчушка, ласково зовущая его отцом. Ну и как же без любителей нарушить общественный порядок? Двое гуляк, по одной походке – вне трезвости, с замашками плохих парней пытаются окрутить мимо проходящую даму, даже с какой-то шутливой радостью давая им наотмашь пощёчины. – Мы похожи... Энви вздрагивает в её объятиях как от удара плетью, но не спешит поднимать глаза на свою воспитательницу. Наверное не столько от сказанных ею слов, сколько от её непривычно мягкого голоса, не похожий на привычные холодные бормотания. – Учитывая, что люди плачут, когда им больно не только физически... Разве не по этой же причине плачешь сейчас Ты? Не такие уж мы и разные. – Ты сегодня на редкость болтливая... Он поднял своё мокрое от слёз лицо и в глазах загорелся опасный злобный огонёк. Нет, он больше не злится на Лень – сила привычки, не более – и лицо его снова разглаживается, напоминая мирное солнечное безветрие после катастрофического шторма. – Вот чего ты сейчас делаешь? – процедил он, но почти тут же вновь начинает нагло улыбаться. – Зачем тебе всё это?... – Зачем? Слосс снова, но уже более осторожно заключает Энви в ещё не остывшие объятия, и тот не противится. Наоборот – по-собачьему возвращает морду на нагретое место. – Я просто хочу помочь тебе тем, чем не помогли мне в своё время. Не глуши свои чувства, Энви. Не пытайся быть другим, прячась за маской злобы и ненависти. Ты такой какой есть. Да, ты завидуешь, и что с того? Завешанные прозрачной проволокой слёз глаза воссияли вспыхнувшими звёздами в чёрном небосводе его души. – Ни кто тебя осуждать за это не будет. Ты такой, какой есть. Энви смотрит в её глаза и обомлевает. Он видит в её глазах свои. Наверное, это подходящий момент, чтоб использовать навыки, которые пару часов назад с ангельским терпением старалась укоренить Ласт в Слосс. – Просто будь собой. Её губы расцветают первым весенним цветком, раскрывшим свой бутон свету солнечных лучей. Расцветает сначала тяжело, кривясь, как ещё не окрепшие лепестки, из-за чего Энви кажется, что она корчит ему рожи. Но не успевает он выразить своё недовольство, как его сердце, представляющее из себя философский камень, срывается куда-то вниз и ударяется о земь с глухим ударом. Слосс улыбается. Для первого раза – нежно, ласково, обволакивающе, как нектар душистых цветов – опьяняюще чарующе. И он, безуспешно подавляя порыв новых слёз, пытается улыбнуться в ответ. Но губы только кривятся в той же усмешке, правда в этот раз – чуть прищуривая глаза. Лень испускает добрый, но всё же не совсем кстати, смешок. Иначе просто не умеет. Быть может, поэтому Отец и поручил ей его воспитание. Отец – их создатель. Он – их мир. Он – высшее существо. Он – Бог. Он – всё. А у Бога дурная привычка – создать и бросить... Но оставить ангела-хранителя. Направляющего на верный путь. Грид тайком, чуть на носочках, неслышными кошачьими шагами пробирался по мрачному подземлью. «Ребята не перестают меня удивлять. Опять большой куш, вот сукины дети!» – довольно думал он, выдавливая смешок. – «Ещё одна "монетка" в мою "свинку". Ещё парочку таких – и моего банковского счёта хватит, чтобы...» – Здравствуй, Грид. Жадность без особого интереса поворачивается в сторону возникшей будто из ниоткуда сестры. Её бледная кожа отдавала мертвецкой синевой в темноте, прямо в пару сантиметрах от спадающих из мелких дыр слабого света. – О, здарова Слосс, – он с фальшивой любезностью развернулся к ней. – А опарыша нашего куда дела? Неужто прислушалась к совету своего мудрого доброго старшего брата и сдала его в цирк уродов, где ему и место? В ответ – Слосс вышла в слабый свет и Гриду показалось, что он стоит прямо у порога смерти, любезно приглашающей его в чистилище. От одной улыбки Лени его сердце утащили вниз когтистые пальцы страха. – Нет, Грид. Женщина, видя замешательство брата, чуть склоняет голову вбок, ласково щуря глаза и над головой её стелится смрад полупрозрачного тумана, выпускаемового из гигантской зубастой пасти, сверкающей белоснежными зубами и красными огнями в темноте. – Мы поладили. Грянул долгий, продирающий до мозга костей вопль.