Sloth.

Будущего боятся существа, неуверенные в себе. Прошлого наоборот, – сликшом самоуверенные. Настоящее так мимолётно, что его не успеваешь испугаться.

Ченг сидел на коленях перед Слосс, которая сидела на лавочке у рояля, дожидаясь ответа юноши. Весьма полезное занятие, помогает скоротать время – ещё одно мастерство, которому она научилась за годы жизни в этом доме. – Моя госпожа... – начинает он. – Простите... – Благими намерениями вымощена дорога в ад. И Слосс отвернулась. Ченгу четырнадцать. А его руки уже в крови. Он играет с огнём. Убивает жадных чиновников, которые обдирают деревни до последней нитки, поиздевавшись над жителями, посылая в императорскую казну гроши. А этих чиновников в стране не мало. Хворь императора не даёт ему нормально заниматься "чисткой" и избавлять ряды чиновников от крыс. И этих крыс теперь морит Ченг, думая, что совершает благое дело. Вот только благие дела несут за собой кровь. И Слосс опасается, как бы этот слабый человечек не захлебнулся в собственной крови. – В подобных рода "благих намерений" виновата только ты, Слосс. Миншенг. Нахальный мальчишка. Ему двадцать, а он действует на нервы похлеще капризного ребёнка. – Уж кто бы говорил, Миншенг. Лень опускает клап рояля, отражая в комнате громкий звук клавиш. Разворачивается к юноше, окидывая его холодным взглядом. – Не ты ли потакаешь его действиям, пока я в Резенбурге наблюдаю за Элриками? Театральное закатывание глаз только воспаляет раздражение Слосс. Следовало признать – он уже не ребёнок, пусть его поведение и напоминает капризное чадо – поступки его отнюдь не детские. Как например то, что в домах, где Ченг убивал чиновнических крыс, Миншенг подворовывал всякое-разное. «Чего добру пропадать?» – отвечал он каждый раз. И ни что им не мешало. Ни страх народа, ни последствия этих убийств, ни даже награды за головы "Чёрного дракона" и "Дикого небесного тигра Сины" – как их окрестили в народе. Первое прозвище принадлежало Ченгу – за его ярость и жестокость в убийствах, и, собственно, стиль одежды. Чёрной длинной гриве, обрызганной кровью не хватало только мягких переливаний языков пламени. Второе же прозвище принадлежало неуловимому Миншенгу, крадущегося во мраке ночи, атакующего со спины, вопреки кодексу чести. – И всё ради ненужных тебе богатств. – Всё верно! Дуло пищали приставилось прямо рядом с бедром Слосс, а Миншенг не в безопасной близости нависал над ней. – Я жадный, гадкий человечишка. Я краду, чтобы жить, и убивать мне приходится тоже ради этого. Я делаю всё, чтобы спасти свою шкуру. Я – ничтожный червь, который извивается под всеми углами, лишь бы выжить, даже самыми гадкими способами. Но я, по крайней мере, я ценю данный мне век и не разбрасываюсь им, как например благородные трепачи, которые жертвуют своей жизнью, погибая сами, ради того, что им дорого, даже когда ещё есть шанс спастись и тому и тому. Гомункул выслушивает его молча, раздумывая, что этим сейчас хотел сказать Миншенг. – Ну и что с того? – А с того, Слосс, что я знаю, кто я. И принимаю это, как бы ужасна не была правда. А вот за такие слова он мог сейчас лишиться головы. Слосс уже не знала, кто она. Она не человек. Можно ли её считать гомункулом – тем, кто должен презирать людей – раз она поставила себе точную цель понять людей? – Ты стал больно острым на язык, Миншенг. Лень поднимается со своего места и, обойдя Ченга, идёт в свою комнату. Пусть воспитанники разбираются теперь сами. Грубость Миншенга – лишь способ оставить его с Ченгом наедине. Пусть юный ниндзя и был рад своей доле в результате выполненной работы, но жадность ещё не на столько овладела им, чтобы потерять способность здраво рассуждать. И он и Слосс понимают, что Ченга, как не профессионала, могут выследить императорские псы – прислуживающие детям императора кланы, к одному из которых урождённо принадлежал Миншенг. Лишь благодаря ему – зная повадки "сослуживцев" – их ещё не нашли. Но от этого не легче. Но как бы по взрослому не вёл себя Миншенг, показывая свою эгоистичную сторону – Слосс знает, этот мальчишка разве что не плачет в подушку одинокими вечерамм. Пусть как "взрослый", он легче переносит убийства, это не освобождает его от совести. Миншенг мучается не хуже Ченга. В них ещё есть росток человечности, от которого они почему-то хотят избавиться. И в добавок ко всему этому – Патрисия Элрик, за которой Слосс отныне приглядывает в благодарность Мудрецу с запада, последнее время нездоровится. Оно и понятно. Война, стресс, нехватка продовольствия и много всего, что свалилось на маленький городок. Последний раз Слосс видела её в марте, когда сходил снег и запах весны смешивался с несущейся с востока гарью. К глубочайшему сожалению, она не может часто навещать Элриков. В пересечении великой пустыни есть и свои нюансы. Первое – песчаные бури, из-за которых уже не в первой прерывались походы Слосс и ей приходилось возвращаться назад. Второе – военные действия, захлестнувшие весь восточный регион. Даже ей, гомункулу, трудно пройти незамеченной, когда на каждом углу вертятся и копошатся солдафоны, слетающиеся на каждую мелочь, как мухи на гниющую падаль. «Чёртов Ишвар...» – рычит в душе Лень, сменяя юкату чёрным длинным платьем, которое воссоздаёт из своего тела. Вообще, пусть и редкие визиты к Элрикам стали её местом для отдыха. Однако, с Тришей они выходили на контакт относительно редко. Порой Патрисия, завидев тёмный силуэт в тени дерева, махала рукой и улыбалась, а иногда сама шла к ней, предварительно захватив с собой угощение, несмотря на отказы Слосс. Наверное, Элрик делала это потому, ибо визиты её нового "друга" редки и почти все с отсутствием встреч и разговоров. Но, несмотря на всё это, Лень была абсолютно уверена, что Триша делает это из жалости, либо из страха, а может и по собственной глупости или одиночества. Всё таки, она одна: Хоэнхайм ушёл, Рокбеллы уехали в Ишвар. В её компании только сыновья. А так – она одна и Слосс одна. Почему бы и не поболтать? Спрашивать о всякой ерунде, как день рождения, любимый фрукт и увлечения детей, под тенью дерева, пока Эдвард и Альфонс в школе. – Когда у тебя день рождения? – с детским любопытством спрашивала Триша. – Не знаю, – сухо ответила Слосс. – В феврале, вроде. Она подняла глаза вверх, будто что-то вспоминая. И вспомнила. Дождь, мёрзлая слякоть, долгий путь, кровь... – Да, в феврале. – Ну... – такой ответ, мягко говоря, Элрик не устроил, – а конкретней? – А конкретней, где-то в начале. Тришу же это устраивало. Ей большего и не надо было. После таких коротких диалогов, она принималась, не умолкая, рассказывать все события своей жизни. Самые разные. Где-то весёлые, где-то грустные, а где-то такие, от которых её по детскому округлое лицо становилось похожим на помидор. Однако, после коротких рассказов Слосс видела в отведённых в сторону зелёных глазах хорошо скрываемую жалость. Жалость к ней. Даже несмотря на свой грех, у Слосс была гордость. Видеть жалость в глазах этой глупой, несчастной, жалкой человечишки было унизительно даже для неё. Поэтому Слосс спешила быстро окончить разговор на очередной какой-нибудь глупой истории, чтобы Элрик наконец оставила её. В день, когда гомункул переступил через себя и извинился перед Элрик – всё и началось. Все эти глупые разговоры, сентиментальные улыбки и блаженный покой в тени дерева под болтовню новоиспеченной "подруги". Скрежеща зубами, стоило признать – с болтливой Патрисией Элрик Слосс было куда спокойней, чем с воспитанниками. Иногда, когда Лень прикрывала глаза, окунаясь в полудрёму, она уплывала куда-то в прошлое. И там не было ни яркого солнца, ни шелеста листвы, а вместо звонкого голоса Триши Элрик что-то ворковала бархатным голосом Ласт. Лень гнала от себя мысли, что эта болтливая деревенщина породнилась с ней, как Ченг и Миншенг. Как Ласт или кто-либо ещё. Ещё, если воспринимать тот факт, что у гомункулов весьма своеобразное понятие слова "родня". Они были разными как свет и тьма. Солнечная, жизнерадостная Триша, которая ярко улыбалась, несмотря на все невзгоды. И мрачная, бледная, как унылая луна, Слосс. У них ничего не было, кроме внешнего сходства. Но отчего-то Лени каждый раз становилось спокойней, как когда-то с Ласт. Почему же общество Патрисии Элрик так напоминало ей общество сестры? Слосс собиралась это выяснить по прибытию в Резенбург. Вот пустыня позади, города востока то и дело мелькают в окне поезда, но Слосс терпеливо ждёт, когда мрачные пейзажи полуразрушенного востока сменятся красками вечно зелёного Резенбурга. А до тех пор пока придётся "любоваться" руинами проезжаемого Ишвара. Обугленные, разрушенные развалины виднеющиеся сквозь клубы чёрного дыма не вызывают у гомункула должного шока или хотя бы отвращения. На её веках были и другие города с подобными видами. Те же руины, те же вопли, тот же плачь, огонь, дым, та же кровь. Правда в этот раз, возродившееся чутьё гомункула ощущает, что с этой кровавой печатью дела обстоят куда тяжелее. Слосс старается больше не думать об Ишваре, Отце и остальных гомункулах, которые наверняка находятся там, когда через кран просачивается в дом Элриков. Странно. В доме подозрительно тихо. Не кипятится чайник на плите, не витает больше аромат любимого Эдвардом и Альфонсом яблочного пирога. К слову, их восторженных голосов тоже не слышно. В прошлом году мальчики увлеклись алхимией и с того момента, в доме Элриков не умолкали формулы, звуки преобразования и детский смех. Где же все? Ответом стал тихий скрип половиц и осторожные шаги, явно босых, ног. Настолько тихие шаги, что приближающийся либо очень осторожен, либо очень мал в весе, а возможно и то и другое. Лень оборачивается с осторожностью, намереваясь узреть подходящего... Им оказалась ни кто иная, как Триша Элрик. Точнее... её тень. Тень прежней себя. Слосс смотрит и изумляется. Это точно Патрисия Элрик. Иначе быть не может. Но вид её был, отнюдь, не самый лучший. Её волосы, привычно заплетённые в полураспущенный хвост, были слегка растрёпаны и резинка едва держалась на конце. Под большими, не менее удивлёнными, зелёными глазами залегли мешки, а кожа приняла неестественно бледный цвет, прогнав румянец с щёк. – Слосс? – голос хриплый и звучит, как старое радио во время грозы, когда бьются каналы. Обычно Элрик старалась произносить "имя" гомункула таким же дружественным, каким произносила имена двух лучших друзей – Сары и Ури Рокбеллов. – Что случилось? – привычно холодно начала Слосс. Она никогда не начинала диалог по простому, в понимании людей. Да и не хотела, не желая попросту тратить время. – Почему ты... Но не успела речь завершиться, как домик Элриков пронзил скрип двери и громкий старческий голос, принадлежащий ни кому иной, как Пинако Рокбелл. – Триша! Это я! Мгновенно среагировав, Слосс превратилась в воду и, изменив свои размеры до ужа, скрылась за столешницей. – Триша! Тон старушки-механика стал родительски-надзирательским. Видно причиной этому стало то, что Пинако застала Элрик на кухне. – У тебя же постельный режим! Ты почему встала? К тому же босиком! – Я-я... Ну, просто... – Триша и не знала, что сказать, а Пинако уже за руку вела её к постели. – Глупая девчонка. Я же говорила вчера, что зайду к тебе утром, сразу после того, как Эд с Алом уйдут. Голос механика плавно сменился на снисходительно-заботливый, с едва различимыми нотками тревоги, причины которых тут же осознала поплывшая за ними Слосс. Плавно проскользнув в комнату Триши, гомункул скрылся за комодом из-за уголка наблюдая за ухаживаниями слабой, уставшей, больной Патриссией Элрик. Эта женщина-тихоня запомнилась гомункулу, как очень нравственная и сострадающая всему движущемуся, наивная человечишка. Такие на её веках были очень редки. Если подобный кто и встречался, то подобными чертами либо прикрывался, либо фанател. Впрочем, прикрывалась ли Триша все эти годы "общения" – понять было трудно. Какой здраво мыслящий человек стал бы подходить к гомункулу, заведомо зная, что перед ним такое? Хотя... учитывая присущую человечеству своеобразную глупость и простоту подобных Элрик жителей – она бы просто не додумалась дурить голову столь могущественному существу. Да, она завела с Ленью "дружбу", узнав, что та посланница любимого мужа, но как-либо использовать её в корыстных целях не позволяла нравственность. Даже сейчас, изнемождённая, бледная, едва сидящая на постели, она находит в себе силы сидеть и как прежде смотреть в даль. Смотреть и надеяться, что крепкая, высокая фигура появится вдалеке и на солнце слепяще засияют золотые локоны, завязанные в хвост. Пинако с грустью качает головой и – надо же! – не курит кисеру, привычно дымя паровозом. Слосс съёживается за комодом, надеясь, что ничего серьёзного и Элрик просто приболела. Война – эпидемия дело обычное. Вот только Лень, к сожалению, точно помнит – эпидемии во время войны обычно оканчивались вымиранием половины населения. И что же сделает Хоэнхайм, когда узнает, что в числе вымершей половины была его жена, за которой он наказал ухаживать когда-то давно оставшемуся у него в долгу гомункулу? Новому витку эволюции, могущественному существу, который, при всех своих силах, не смог сберечь одну маленькую женщину в крохотном городке. Женщину, которая научила одинокого Мудреца с запада жизни. Которая дала ему желание этой жизни. Женщину, ради которой он решился найти способ избавиться, променять своё бессмертие на тихую старость с ней, когда на его месте многие, возможно, сделали бы наоборот. Опасение придавливает прессом, когда в разговоре Пинако и Триши, Слосс улавливает фразы последней: – Передай ему: я не смогла сдержать обещания. Я ухожу первой. Дальше вслушиваться в диалог – смысла уже не было. Из транса потерянности Лень вывел хлопок двери, звук упавшего на кровать тела и тяжёлый вздох. Слосс выплывает из-за комода, возвращая человеческую форму. И взгляд её холодных очей суров и безразличен одновременно. От этого взгляда Триша чувствует себя маленькой девочкой, которую наказывает за ложь старшая сестра. – Ну и как же так вышло, что ты умираешь? Элрик набирает в грудь побольше воздуха – даже слишком много, до приступа кашля. Приподнимает уголки губ в каком-то жалком подобии улыбки и смотрит на Слосс жалостливо, точно маленькая девочка, этим взглядом умоляющая не наказывать её за эту провинность. – Я... Не знаю. Слосс оценивающе пробегается глазами по лицу Элрик, по комоду, заставленному лекарствами, среди которых одиноко виднеется тарелочка с кожурками апельсинов и яблок, ещё немного молчит и с сухой насмешкой говорит: – Смертельно заболеть, когда твои соседи – врачи. Какая ирония. – И правда. Триша отчего-то улыбается и её когда-то по-детски пухленькие щеки, кажется, вновь вспыхивают румянцем, как прежде. Да, они со Слосс были похожи. Но не в точности, как близнецы. Скорее, просто родные сёстры. Триша была на пару сантиметров ниже, да и Слосс была более утончённей, худее, с манерами аристократки, которые проявлялись скорее машинально, нежели из хвастовства. И кожа у гомункула была бледнее, не зная палящего солнца Резенбургских полей, потому и не отдавала нежно-персиковым оттенком, как в случае с Тришей, чьи хрупкие плечи знали тяжесть работы уже с самого детства. Наверное, последнее и сказывается, когда Триша вновь поднимается с постели и смотрит в даль. – Сара с Ури уехали в Ишвар... Там нужны медики. Думаю, ты сама знаешь почему. К чему это сейчас рассказывала Патрисия было непонятно. Но всё равно, Слосс не подводил её опыт и она хорошо знала, что медиков охраняют на войне в первую очередь, и в эту же очередь совершают нападения, с целью их устранения. – От них давно не было известий, – этот переломный момент, когда Слосс поняла, к чему ведёт Элрик. – Пинако отправляла им письма, но что-то не отвечают... – Хочешь, чтобы я отправилась в Ишвар? Триша, в силу своей честности, стыдливо опускает глаза и её бледные щёки приобретают тот румянец, который сиял на её лице каждый раз, стоило женщине улыбнуться. Сейчас же её кожа вновь бледнеет, отдавая еле различимым синеватым оттенком, когда Элрик заходится в приступе кашля, от которого не может избавиться одну минуту, две, три... Патрисия Элрик сжимается эмбрионом на влажной от пота пастели, крепко вцепившись в горло, которое не отпускает тугая верёвка кашля, с удовольствием затягивающая петлю всё туже и туже, пока у Триши не выступают слёзы. Слосс стоит как вкопанная, не зная, что и делать. Тщетно думает, как поступить. И пока думает, Тришу успевает отпустить кашель. И опять эта улыбка. Она говорит, что переживает. Говорит о привязанности. Как эта привязанность ломает человека. Это ставит обеих в тупик. Что же лучше? Ломаться от одиночества или ничего не чувствовать вовсе? – Ты не обязана этого делать... – Разумеется, я не обязана, – заговаривает снова Слосс. И тон её вызывает волны мурашек по спине женщины. Однако, следующие слова из уст Лени звучат снисходительно-спокойно. – Не вижу смысла. Даже если Рокбеллы и приедут сюда, на вряд ли они тебя вылечат. Слосс развернулась, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Что-то в изнемождённой кашлем и болями груди Триши мучительно сжалось, и она бы согнулась от приступа, но из последних сил провожала уходящего из комнаты гомункула. – И правда... «Ей не долго осталось.» Эти слова бьют пулями по черепу и Слосс хочется скрыться, спрятаться от них. Вот только теперь она никуда не денется. В Ишваре опять бомбёжка. До пустыни не добраться. И в лесу не скрыться. Чёрт знает, чем там занимаются Ченг и Миншенг, но и Лени сейчас не особо хочется видеть своих воспитанников. «Нужно было раньше забрать отсюда Элриков...» Осознание бальзамом льётся на чугунную от раздумий голову. «Разве это моя вина? Моя вина в том, что я согласилась на просьбу Хоэнхайма. Почему Я должна нести ответственность за Его семью?! И я останусь виноватой в смерти его жены и в том, что его дети остались сиротами.» – А ну-ка стой! Суровый старческий голос окликивает Слосс, прямо посреди дороги. Ей даже оглядываться не нужно. Она знает, кому он принадлежит. Пинако Рокбелл крепко сжимает ручку корзины, в которой небольшой горкой выглядывают яркие, спелые помидоры, так любимые Тришей. – Я давно тебя вижу здесь, – проговаривает с трудом старушка, нервно задымя кисеру. – Появляешься из ниоткуда, вечно ошиваешься у дома Триши и ребят. Кто ты? Тон Пинако крепок и тяжёл, как её цельнометаллические протезы, которые она, не по наслышке, до сих изготавливает для тяжело раненных. Морщинистое лицо механика вытянулось от отвисшей вниз челюсти. – Т-ты... Как ты... Почему ты так похожа на Тришу?! Слосс не потребовалось конкретики. А вообще, почему-то замешательство этой пожилой дамы было... забавным? Губы машинально растянулись в приторно-вязкой улыбке. – Вы уже не первый, кто спрашивает меня об этом. Но спешу вас заверить, мы с Патриссией Элрик – не родственники. Ошарашенное выражение лица Пинако тут же сменилось суровой миной, которую Слосс обычно видела, стоило старому механику появиться в её поле зрение. – Ну разумеется, – Рокбелл закуривает кисеру, как ни в чём не бывало, поставив на землю корзину с помидорами. – Я с детства знаю Тришу. Ни сестёр, ни кузенов у неё отродясь не было. Так откуда ты? «Смелая.» Что-то в этом суровом старческом взгляде, не видном из-за блеска в стёклах очков, отдалённо напомнило гомункулу о женщине-полковнике. – Я от Хоэнхайма, – спокойно отвечает Лень. – Что?! – от шока Пинако даже выронила из рта свою трубку. – Только не говори, что ты его новая...! – Нет, – обрывает её Слосс, меж строк добавляя: – Как грубо. – Тогда, что ты здесь делаешь и что тебе нужно? – А вот это вас не касается, – Лень отворачивается от Пинако, говоря: – Если вас это обрадует, я не хочу более иметь дело ни с Хоэнхаймом, ни с Патрисией Элрик. Прощайте. – Чем тебе Триша не угодила? Слова Рокбелл бьют по голове. Кажется Слосс припоминает – у людей есть дурная привычка совать свой нос в дела прошлого, ковыряться в нём, тем самым создавая новые проблемы. – Это имеет значение? Ей не долго осталось. – Ах ты! – рычит старуха, как старый мотор железных зверей, про которых Слосс успела по подробнее разузнать за всё это время, что она приглядывала за Элрками. – Да как ты можешь так говорить ещё о живом человеке?! – Разговор окончен. – Нет уж, погоди-ка! В этот раз старушка пошла на более решительные действия: быстро – что странно для её лет – прошла разделяющее их со Слосс расстояние, и одёрнула гомункула за руку. – Не думай, что раз я старая, то слепая! Я видела, как Триша шла к тебе! Она специально готовила отдельную порцию пирога и уходила на холм, в тайне от мальчиков! Единственными, с кем она так обращалась – были Ури и Сара!!! Гомункул в недоумении вытаращился на борзого человечешку и с неким интересом осведомился: – И что? Какое ко мне это имеет отношение? – Самое прямое! Триша ни за что бы не подпустила к себе так близко человека, если бы не считала его своим другом! В ответ Слосс вырвала руку из хватки старухи, которую весь диалог считала в маразме, а сейчас в этом только убедилась. Какой взрослый, разумный человек, заранее знающий, с кем он имеет дело, стал бы заводить "дружбу" с нелюдем? Пусть в глазах Слосс Триша была наивной деревенщиной, она видела и понимала, что Элрик держит дистанцию. И все эти "дружеские пикники" – не более чем способ "задобрить" своего сторожа. Как, например, древние обычаи Ксинга – и Ченг и Миншенг до сих пор свято верили, что если задобрить какого-нибудь духа, он будет сторожить порядок в доме. А сам факт того, кем является Слосс только подтверждал существование чего-то за гранью понимания людей. – Сама подумай, – не унималась механик. – Плелась бы ты у её дома и даже если бы Триша не стала обращаться, куда следует – стала бы она подходить к тебе со всеми угощениями? А вот сейчас дурой себя почувствовала Слосс. То ли сказывалась затворная жизнь в лесу, то ли её собственная глупость – это было не так важно. Важно сейчас лишь было другое: – Люди... Такие странные создания. Лень уже не помнила, как отвязалась от настойчивой старухи. Погружённая в глубокие раздумья, она прибывала в глубоком, заторможенном состоянии. Патрисия Элрик знала, кто она. Знала, на что способна. А о том, что Слосс от Хоэнхайма – узнала в одну из их встреч, сразу после их разговора зимой. Хотела ли Триша так узнать больше о своём муже? Исключено. Лень сразу пояснила, что между ней и Хоэнхаймом никакой связи нет и не было, а приходит она потому, что у неё давний должок перед ним, и ничего другого – куда он ушёл и где сейчас – она не знает. Было ли это способом найти себе нового друга? Какая глупость. Люди всегда боятся того, чего объяснить не могут. Триша была не из тех, кто проверяет доверие. И, несмотря на свою наивность, никогда не ошибалась в людях, словно всегда видела их насквозь. В людях. Но почему она так тянулась к Слосс? Почему она так хотела ей помочь? Неужели, действительно хотела помочь? «Глупая.» В сердцах бьётся это слово, когда Лень из тени дереве наблюдает следующую картину: местный фельдшер, подошедший к дому Элриков, отдирает от себя выскочивших к нему зарёванных Эдварда и Альфонса. Уходит он оттуда спустя час, провожаемый разгневанной Пинако. Бедный врач только оправдывается, что сделать уже ничего нельзя. Гомункул слышит их разговор даже на таком расстоянии. – Я рада, что ты пришла... Бледные губы едва ли растягиваются в улыбке и от этого жалкого подобия Слосс едва борется с желанием брезгливо отвернуться. Нынешнее положение Триши Элрик сейчас было куда более плачевным, чем в предыдущую встречу. Её лицо горело от подскочившего жара и с него даже не успевали стекать капельки пота – быстро испарялись. Покоившаяся на лбу тряпка кажется была приложена недавно, но и от неё уже шли невидимые ниточки испарения. Мутная пелена была на глазах, каштановые волосы растрепались окончательно и теперь один вид Патрисии говорил сам за себя – она уже почти одной ногой в могиле. За дверью раздавался плач двух мальчиков, которых наспех пыталась успокоить Пинако. Время на исходе. Не только у Слосс. – Врач... – отрывисто шепчет Патрисия, – он... – Я знаю, – резко обрывает её Слосс и в ответ снова получает улыбку. – Ты как всегда проницательна. Голоса за дверью начали потихоньку стихать, и послышались звуки удаляющихся шагов. – Она уводит твоих детей? – это звучало скорее как вопрос, а не утверждение. – Пинако просто не хочет, чтобы они... видели меня... такой... Но, зная их упорство... – снова улыбается Элрик. Печально, устало и в то же время, по своему, радостно. – Они непременно вырвутся... Поэтому, тебе лучше... – Я могу кое-что узнать у тебя? Прикрытые, слезившиеся глаза Триши распахнулись в удивлении. Чего же от неё, находящейся на смертном одре, хочет узнать гомункул? – Почему? Почему ты не испугалась меня? Неужто тебе и правда хотелось мне помочь? К чему были все эти пикники и посиделки под деревом? Я знаю вас, людей. Стоит появиться хоть самой малой угрозе вашей жизни, как вы сделайте всё, чтоб устранить её. Так почему же ты, обычный человек, так любезничала со мной, не проявляя и толики должного страха? И наступила тишина, едва прерываемая хриплым дыханием Триши. Затянувшееся молчание следовало прекращать. – Почему? – Триша выдыхает рвано, и всё равно, вопреки этому, старается набрать побольше воздуха и приложить все силы на ответ гомункулу. – Люди... Очень сложные создания... Да, мы боимся. Да, мы в чём-то трусливы и в чём-то нелогичны. Но это далеко не значит, что во всех нас преобладают только эти качества... Мы способны на храбрость, на благородие, на сочувствие... Мы способны прощать... Мы способны принимать... Лицо гомункула как всегда оставалось непроницаемым. Но на самом деле, он внимала каждому слову, рвано произнесённому Патрисией. Следующие же слова умирающего человечка не смогли оставить воплощение Лени равнодушным. – И... мы можем принять вас... Таких как ты, Слосс. В глазах всё поплыло. Перед взором снова возникла фигура такого могучего, но такого глупенького человека, с которым Триша без сожалений связала свою жизнь. – Пусть ты и не человек... но это вовсе не делает тебя монстром. Быть может в прошлом у тебя у самой были причины считать так... Но то, что то было, то прошло и это уже далеко не важно. Важно лишь жить настоящим. Из последних сил Триша выдавливает из себя улыбку, хоть ей и эти силы и эту улыбку нужно приберечь для сыновей, но ни как не для неё. Какой странный человек. – Ты преувеличила, – растаявшая гордость всё ещё что-то пыталась приводить, хоть и надобности уже не было. – Люди никогда не примут нас просто так. А эта улыбка так и не померкла. – Что правда, то правда. Людям тяжело принять что-то новое. Но если постараться... Постараться обеим сторонам... что-то, а может и выйдет... – Ты правда так думаешь? – Конечно! И мы – яркий тому пример. Ведь мы стали хорошими друзьями... Слосс глубоко вздыхает, борясь с внутренним желанием сказать что-то резкое в адрес этого человека. Назвать глупой, дурой, да кем угодно. Только вот нельзя было. Да и бессмысленно. Вряд ли умирающий человек воспринял бы какие-либо оскорбления в свой адрес. Но... Считать гомункула – другом? Какой абсурд. А ведь... Что-то в словах Элрик и было. Только вот большего, к сожалению, не узнать. – Но я не человек. Но... Я и не монстр... – Слосс опустила голову, стараясь прогнать это внезапно возникшее чувство грусти, и узнать, что же на этот раз выдаст Элрик. – Кто я? У болтливой смертной даже на смертном одре не иссякал запас слов. – Кто ты и кем ты хочешь быть – решать только тебе. Но не позволяй кому-то решать это за тебя. Нелёгок был тот факт, что слабый, маленький человечек, которого уже сжимает в холодных тисках костлявая – всего за каких-то пару минут дал ответ созданию – высшей ветви эволюции – которое не могло найти его на протяжении долгих лет. – О моих мальчиках позаботится Пинако. Ты и так достаточно сделала для нас... Вот только Слосс недоумевала. Что же она такого сделала? Раз в пару месяцев навещала их, проверяла обстановку города, нет каких-либо терактов, нападений, в случай которых она должна была защитить их. Быть может, Триша имеет ввиду все эти походы через великую пустыню? «Достаточно сделала? Мне это ничего не стоило, глупый человек.» Резко за дверью раздались детские голоса, всхлипы и суровые причитания старушки-механика. Время вышло. – Твои сыновья идут сюда, – кинула Слосс на прощание, уходя в тёмный угол, из щели которого и проникла сюда. – Приятно было познакомиться, Патрисия Элрик. Триша же улыбается вновь, слабо хрипя гомункулу вслед: – Прощай, Слосс... И спасибо за всё... Летом, 1904 года Патрисия Элрик умерла от продолжительной болезни, в возрасте 26 лет. Ксинг встречает Слосс редким спокойствием на границе. Обычно стражники вооружены до зубов, но в этот раз на границе спокойно. Слишком спокойно. Убийца, окрещённый в народе "Чёрный дракон", окончил своё правосудие и теперь ксинчане получили малоутешительную дозу спокойствия. А потому было легче добраться до окраины, где в лесу гомункула ждали приёмные воспитанники. Обстановка в доме непременно бы порадовала Слосс, не случись недавних событий, в связи с которыми, охраняемой ею Патрисии Элрик не стало. Даже Миншенг – вот это да! – интересуется, как всё прошло. Сколько Лень приглядывала за Элриками, а такого не было. Но сейчас гомункулу не хотелось об этом разговаривать. Вообще сейчас не о чём не хотелось. Вот только неизменный в своей натуре Ченг добивается ответа, и, надо сказать, в восторг не приходит. Да и вряд ли этой новостью вообще сейчас можно было кого-либо утешить. – Как же так? – Ченг стоит прямо за Слосс, в свою очередь стоящей на балконе, созерцающей даль запада. – Как же её дети? Что же скажет Ван Хоэнхайм? – Нам кранты, Слосс! – кидает Миншенг, нервно круживший коршуном по комнате. – Что если этот мужик во всём нас обвинит, что, мол, жёнушку его не сберегли? Вообще, по моему скромному мнению, тебе надо было всё рассказать и забрать спиногрызов сразу сюда! А теперь что? – Заткнись, Миншенг! – рявкает Ченг и в комнате повисла тишина. С минуту юноши таращатся друг на друга, пока Миншенг выразительно не хмыкает и не поднимается с любимого места. – Ты тоже больно борзым стал, Ченг. Хлопок двери где-то фоном отразился в ушах Слосс, всё ещё приклееной взглядом к дали. «– Кто ты и кем ты хочешь быть – решать только тебе. Но не позволяй кому-то решать это за тебя.» – Госпожа? – осторожно спрашивает Ченг, остыв после стычки с Миншенгом. – Вы в порядке? – Да, – чуть помедлив, отвечает гомункул, всё продолжая смотреть в даль запада. – Я в порядке.