Серая птичка

Передохнув и успокоив сердцебиение, Эйменель стряхнула комки грязи с плеч - стрела угодила в стену прямо над ее головой, а камни держались на глине и соломе, что успели давно засохнуть и потрескаться от времени. Убедив себя в мысли, что ее спаситель оказался победителем (в противном случае она бы давно уже стала добычей голодного орка), девушка осторожно высунула голову из-за камня, не спеша еще выходить из укрытия. Чуть вдалеке лежал поверженный орк, которого не пугливая от природы Эйменель боялась даже рассматривать. Не заострив на нем своего внимания, она осмотрелась в поисках спасителя. Увы. Его и след простыл. Посреди открытого поля было только двое – мертвый орк и она, Эйменель, спасенная от верной погибели смелым, но незнакомым ей рохирримом. Радуясь хотя бы тому, что мертв был орк, а не она – что вполне себе было вероятно, если бы не вовремя подоспевшая подмога в лице незнакомца, девушка, вконец замерзнув, покинула Старую башню и поспешила в дом подруги. Зря он так – размышляла девушка о своем спасителе, возвращаясь домой, - обычно в сказках, которые ей рассказывала мама, спасенные от лап дракона принцессы становились невестой прекрасного воина. Неужели он настолько невежлив, что готов был избежать этого правила, и все лишь ради того, чтобы оставить свою личность в тайне? Солнце уже чуть-чуть поднималось из-за мохнатых елей, которые темной полосой росли вдоль поросшей бурьяном дороги, уходившей далеко вперед. По правую руку холм шел вниз, и через несколько верст виднелись домики и ворота Рохана. Идти было всего ничего, и Эйменель даже подумала, что успеет зайти к матери, чтобы в доме Лакиры списать свою раннюю прогулку на желание забрать платье для праздника пораньше. Ей не хотелось, чтобы кто-то знал о ее тайном местечке. - Ну, что? Неужели передумала в чужом доме подвенечное платье надевать? – встретила ее с порога мать, обычно встававшая с первыми лучами солнца. Женщина она была высокая, худощавая. Ее лицо с тонким, чуть вздернутым носом, мягкими скулами, миндалевидными синими глазами, губами-ниточками и едва заметной ямочкой на круглом подбородке обрамляли две седые пряди, по обе стороны заплетенные в косы, которые были собраны на затылке. Черные же волосы, до которых седина не добралась, лежали свободно, густой копной падая на плечи – нетипичная прическа для вдовы рохиррима, так как у Роханских женщин было принято высоко заплетать волосы после замужества, а при потере супруга и вовсе покрывать голову платком. Помимо всего прочего, возраст почти не коснулся ее лица, и лишь по серебру в волосах можно было догадаться, что эта женщина умудрена годами, а по черному простому платью – о том, что ее муж упокоился раньше отведенного ей срока. В отличие от других женщин Рохана, мать Эйменель выглядела гораздо моложе своих лет – что, в общем-то, было еще одним довольно весомым поводом для волны сплетен, возникавшей, впрочем, лишь тогда, кода она выходила в город. Но Ларвин не любила городское общество, и все свое время проводила среди придворных – в замке короля – либо дома, занимаясь хозяйством. Заметив серые полосы на ночном платье дочери, да босые ноги, испачканные в грязи, она нахмурилась. - Девица на выданье, а детские проказы все не позабудешь, - сказала нарочито строго она, дождавшись, когда Эйменель прошмыгнет, словно напроказившая кошка, в сени, и закрыла дверь. - Ну прости, прости, прости, прости! – защебетала тут же девушка, с распростертыми объятиями кинувшись на материнскую шею, - я никак не могла удержаться, сегодня же такой день, такой день! Я вспомнила об отце и решила его проведать, - раскрасневшись от стыда за такую глупую ложь, Эйменель отстранилась от матери и притихла. Обе вдруг замолчали. Ларвин, покосившись в сторону, поджала губы и молча отправилась в верхнюю комнату, поднявшись по крутой деревянной лестнице. Эйменель пригладила рукой рубашку и нагнулась, принявшись растирать замерзшие пятки. Спустя некоторое время спустилась мать с чаном, наполненным темно-зеленой от отвара трав водой. С укором посмотрев на девушку, поставила перед ней емкость и придвинула к дочери маленькую табуреточку, которая стояла у стены, доселе незамеченная самой Эйменель. Обрадовавшись материнской догадливости, девушка тут же уселась, сразу опустив ноги в воду. Вода показалась ей слишком горячей – взвизгнув от неожиданности, Эйменель выдернула ноги из чана и обхватила руками коленки, чтобы удержать равновесие. Потом медленно, учитывая температуру, окунула ноги снова – сначала левую, затем – правую. Мать взяла кусок ткани и, смочив ее в воде, принялась протирать ноги, руки и лицо дочери. Почувствовав, как в венах постепенно согревается кровь и течет от пяток по всему телу, Эйменель наконец согрелась. Во всем доме было привычно тихо. Только редкие всплески воды время от времени нарушали тишину. Ларвин, внимательно заглянув в синие глаза дочери, вдруг на мгновение замерла. Эйменель была полной ее копией, совершенным слепком с ее самой. Ничего от отца в девочке не было, разве что временами проявлялась нотка серьезности в характере. Солнце поднялось и теперь заглядывало в окна родового дома Бармервирдов, оставляя золотые блики на лицах старшей и младшей женщин когда-то знатного, но с годами потерявшего свою власть рода. В доме больше не было никого. Невысокие комнаты со стенами, украшенными вышивкой и коврами, с лестницей, казавшейся неуклюжей из-за высоких и громоздких перил. Комнаты – одна, большая наверху, две внизу и кухня, что находилась в пристройке – были пусты и похожи одна на другую, как родные сестры. Тишину в стенах дома нарушила вдруг протяжная песнь на языке, который не был принят в Рохане – синдарин звучал звонко и низко, непривычно для жителей этого края. Ведь у женщин Рохана было принято провожать своих дочерей в день Лита песнями своего народа. Закончив куплет, Ларвин отложила влажную ткань в сторону и снова посмотрела на дочь. Та виновато улыбнулась и выглядела задумчиво, накручивая на палец локон длинных черных волос. Неожиданно в дверь постучали. - Небось, это Лакира проснулась и хватилась меня! - воскликнула Эйменель, вскочив с места. Ларвин тут же нахмурилась. - Ну иди, открывай, - вполголоса сказала она. Не заметив изменившегося настроения матери, Эйменель вылезла из чана и вприпрыжку отправилась в коридор, оставляя на брусчатом полу мокрые следы. Забрав ткань и чан, Ларвин, не став дожидаться появления подруги дочери, поднялась наверх. Поставив чугунную кастрюлю на подставку и сняв приготовленное заранее платье с крючка, тут же зашуршавшее и словно ожившее в ее руках - невесомый шелк цвета сливок немедленно засиял и замерцал в переливах серебряной вышивки - Ларвин перекинула наряд через плечо и прислушалась. Внизу было непривычно тихо - обычно девицы, едва встретившись, тот час же начинали шуметь и обсуждать разную чепуху. - Мама! - раздался внизу звонкий голосок Эйменель. Поспешив спуститься и добраться до коридора, Ларвин, едва оказавшись у открытой двери и заметив очертания силуэта незваного гостя, замерла на месте от удивления, не смея сказать и слова.