Плантагенеты

— Соблаговолите отвернуться, рыцари-бояре! — не на шутку рассердилась, вскинула очерченные соболиные брови, хмурясь, закусила губы. Начальник стражи понимающе удалился, иные последовали его примеру, отводя взор — кто пристыженно, кто с интересом. Лишь юные оболтусы, хихкнув про себя, беззастенчиво отдались греховной мысли, шевельнувшейся где-то в самой глубине: какая она, эта варварка? Продали, продали, как холопку, рабу! — звенело в голове Ульяны, гудело, словно дюжина колоколов. Она стояла, вспоминая как решали опозорить её, размениваясь на низкие намерения и гнусные речи, и едва чувствовала плащ, кинутый на плечи. Дни заключения угнетали, но не как раньше. Седьмицы Ричарда опаивала зельем, мечущийся, вдруг успокаивается, стиснутые руки расслабляются. Кашель идет, но уже без алого, дыхание становится глубоким и ровным, она чувствует, как слезы щиплют ее веки. В сухие губы, резкую линию носа утыкалась, мешки под глазами нездорово темнели, а опавшие скулы твердили об истощении. Это все из-за потери крови, думала — неужто он, этот властный, строгий, неласковый муж. Радость, нахлынувшая, когда оказалась великой. Ее чуть ослепшие глаза вначале с трудом узнали, дивилась бледности, хворь выпила краски, лишила живости. Такие противоречия испугали, но все-таки мысль о выздоравлении государя сулила надежду, и Уля предпочла последнее объяснение всем иным. Как-то в щелях двери замелькал свет. Не ведая, приближается ли помощь или в подземелье идущих привело что-то другое, не стала окликать их. Однако шаги звучали громче, свет становился ярче, и, наконец, услышала, как ключ повернулся в замке. А, Норфолк или Кэтсби, верные люди, уговорили злодеев, и спасение близко! с щебетанием кинулась к двери. Она отворилась, и все надежды рухнули. За ней стояли войны Ланкастеров, а чуть поодаль — четыре рыцаря, которые были инициаторами ее плена. В руках они держали факелы и смотрели в боязливом молчании, королевами на рынке не торгуют… Одернув платье, встала и окинула все вокруг себя одним из тех пронзительных взглядов, которые, казалось, возгорались, как пламя. Улучив минутку, когда отвернулись, принялась бежать. Ей надлежало учиться биться за венец английский, так же, как драться за собственную жизнь. Но земля была влажная, упала и катилась, царапаясь о сучья. Испустила дикий визг, глухо, жутко, как топор палача, опускающийся на чью-то бедную шею. — Ваша грубость доконает меня раньше, чем дорога, — заявила, пытаясь жалобить угнетателя, связавшего ей ноги. Ну, а как еще быть с арестанткой? И пригрозили кляп в рот сунуть. Кто она теперь, царица далекой и манившей своей непознанностью страны? Чем сильней и упорней доказывать русской княжне, что она не способна на что-то, тем неистовей и энергичней она будет это делать. Та самая черта, которая заставляла хотеть брака, дразнить супруга. Вообще, он сам не подарок! Интересно, что теперь будет? Ей казалось, что завтра или уже сегодня войдут убивать, тащить навстречу смерти… Этого страшилась, а вовсе не утраты обманчивой власти, которой всегда так хотела и которой никогда толком не обладала. Мрак за распахнутой дверцей кареты озарился вёртким светом фонаря, который зажёг и вытянул перед собой Стэнли. Голова доставленного узника была покрыта капюшоном, разглядеть не мог, но фигурой, статью — никак не Ричард. По всем приметам выходило, человек этот меча никогда не держал. И верно, стояла девица, роскошная, с крепкими формами, с темными, мышиными волосами, отчаянно храбрящаяся. — Не того Йорка ждали? — спросила, как отрезала. Дикарка «У», привезенная с неримских земель, обвенченная летом — Стэнли выдохнул. Граф судорожно перебирал в памяти все молитвы, которые знал, однако ничего приличествующего ситуации не находилось. Больше того — вместо благих слов отчаянно лезли одни богохульства. Противница угадала за этим спокойствием тщательно скрываемую ярость и чуть улыбнулась. А что еще остается в ее положении? Гийом де Клеси не отличался ни выдающимся благородным рвением, ни чрезмерной аскезой. Хоть и дворянин по происхождению, однако принадлежа к младшей ветви давно обнищавшего рода и являясь к тому же четвертым сыном в семействе, он шел в Англию, воевать за Тюдора, исключительно ради золота. Ныне, голодал куда реже, чем мог судить по смутным воспоминаниям детства, когда его матери приходилось выбирать между вязанкой дров для камина или лишней мерой зерна на зиму. Пусть заказчик их оставил с носом, на поле боя хватили иную удачу — шутка ли, сам король. Юный, никогда еще не видел трупов и в думах обращался к небесам. Вдруг, один из них шевельнулся! Так получили свою добычу. И правда, деньги имели от обеих сторон — Ланкастеров и Мадам, забавной и чуткой, что немного жалко ее стало. Клеси был солдат, ему была противна всякая идея дипломатии и переговоров, как противоречащая самой идее войны: хватай всё, что хочешь взять, ломай и круши всё, что встанет у тебя на пути. Но дело принимало не только политический, но и европейский резонанс, упавшее знамя интригана подхватил суверен и монарх французский, который вот–вот станет требовать себе в юрисдикцию пленного. Наивная принцесса Елизавета жаловалась и искренне возмущалась, что дядю унижают, как не подабает титулу и сану его. Сейчас в Париже стены сотрясались от этих грамот, от споров, как именно решить конфликт. А тем временем объект столь горячих дискуссий, превратившийся в изгоя, надежно укрыт стенами провинциального замка. Сам Гийом полагал, что близок локоток, да не укусишь: Всемогущий Боже очевидно вознамерился призвать к себе их трофей, недуг столь жесток. По крайней мере так было, когда юноша, исполняя свои обязанности, приносил воду. Даже сняли цепи, вдруг преставится, не по-христански это. И утром, не ожидал иного: высохшие, восковой бледности персты, еще недавно как бы умирающего Йорка, сомкнулись на его горле. — Где Она?! Так странно, так страшно и удивительно зреть чудо, слышать этот крик, утробный рев, что молодой наемник, учивший «Pater noster», но никогда серьезно не думавший о Боге, а тем паче о дьяволе, стоял, немея, заворожённый тем, что видели лишь его собственные очи.