Плантагенеты

Жизнь, любовь, раньше приносившие нетерпеливое и радостное ожидание каждого дня, теперь сделались мелко просеянным песком — вроде того, что сыплется бесконечно и уныло в песочных часах. Да, он устал, с трудом поднимает ноги… какая тяжесть в ногах, как трудно идти. Крови нет, становилось все холоднее, словно кто-то медленно и нежно укутывал легким снежным одеялом. Ричард мысленно остановился. Что это? Если бы нога ушла в землю… Да, это топкое болото. Могила, та самая, которая скоро примет его, избавляла от страданий, окружала крыльями, ангельскими или лебедиными. Ослабевший, задыхающийся, Йорк уже не чувствовал в себе ничего живого, да и не было, несся на всех парусах к смутному бреду. — Энн… здесь… Прости… Энн! Все преобразилось в его сознании, как меняются пестрые узоры в калейдоскопе. Горести, боли, вся вереница призраков, которую они влачили за собой, казалось, еще немного — и отлетят из гнусной темницы. Его очи закрылись, но сквозь веки ему мерещился неясный лик, и он его узнал, несмотря на темноту. Новая жена, совсем еще девочка, свернувшись калачиком, отчаянно рыдала. Куда девалась свежесть, знойный румянец, игривый, так раздражавший, лоск? «У» вспхлипывала, и постепенно в одурманенную голову проникла мысль о смертельной опасности. Руки и ноги были каменные, однако шло четкое понимание долга: всех усмирить, приструнить. Святых отцов, любивших церковь излишне рьяно, а Господа — чуточку меньше, чем следует; рыцарей, не разумевших разницы между словами «война» и «разбой»; судей, по слабости человеческой судивших то слишком, то недостаточно строго; и прочих, и прочих, от кого спасу простому люду не было куда как больше, чем от французов и еретиков. Сколько лет, бушующих страстями, кровавых, смутных, отчаянных, минуло с той поры, но ясно помнил чувство власти, мощи, снизошедшее на него, когда маленьким мальчишкой учился у Эдуарда. Сеть и жать, чеканить и взвешивать монету, хранить благополучие и мир — став королем, он утратил право распоряжаться собой, но повелевал иными. И предпочел бы самые страшные муки, чем отрекся от этого, истинного права, преклонив колено перед Алой Розой. Венчавшись, приобрел еще один груз, любить не обещал, но действия должны хранить и служить защитой. Его состояние изменилось, уже сгорал, и языки пожара не покидали ни на единый миг. Кожа медленно растягивалась, и казалась лишь тонкою преградою между ним и огнем. Губы пересохли, но у него не было сил даже облизать их: язык распух и едва ворочался в раскаленном рту. — Ispei, nu je, vot tak… — шептал звенящий голосок, фея чуть тронула за плечи. И Ад отступил кратким блеском юной девы. Позже, вспоминал ее, — спасительный взгляд, прикосновения рук. Могла бы исхитриться, уехать, но с фанатической верой ходила за ним. И коварный вопрос: отважилась бы хрупкая, идеальная Анна в эти дни не на возвышенные молитвы, а на заключение, грязную и черную работу? Гнал ответ изо всех сил. Тело пожирал струившийся по жилам огонь, он по-лежал ничком, чувствуя, будто сверху на него навалили целую груду камней. Мысли ускользали и путались, падал с головой в красный туман, а когда выскальзывал на его поверхность, пытался зацепиться за реальность, остаться в этой жизни. Это величайший позор! Нельзя лежать, уткнувшись лицом в солому, Ричарду Третьему, Божьей милостью государю Англии! Нельзя! В бой… Надо идти в бой… Но в первый день его хватает только на то, чтобы с трудом вынырнуть из кровавого марева, разлепить пересохшие уста и на последнем выдохе крикнуть. Кто знает людей на полном исходе — тот слышал, до чего лют этот крик: тёмный, идущий уже словно бы из-под земли. В иной раз он открыл совершенно больные глаза, полумрак обжигал их не хуже огня, и осмотрелся, чуть приподнявшись на локтях. Едва встав, уязвил наемника жестокой, но справедливой бранью. Как может свободный человек быть проданным?! Честь женщины, не говоря уж о чести королевы, не та сфера жития человеческого, кою надлежит использовать для политических войн, превращая попутно в балаган. Его Величество был в ярости от своего поражения, от гибели своих боевых товарищей, предательства хитрого Стэнли. — Благословите, святой отец, — произнес тихо. Ах, как славно было дать выход смятению и горю, державшим его в плену вот уже долгие месяцы, как славно было ощутить на темени сухощавую руку епископа и услышать, как он бормочет над склонённым челом. — Господь поможет, дитя. Мужайтесь, ибо перед судом всегда трудно… Сейчас, не рассыпаясь в цветастых, витиеватых и пустословных речах, духовник казался гораздо более убедительным — хотя сам, быть может, не понимал того. Кривая ухмылка, исказившая старого прелата, сменилась угрюмой гримасой. Ричард смотрел в полном молчании. Слава Богу, от потрясения он не лишился языка. Его будут судить. Его! Единственного из живых ныне потомков Вильгельма Завоевателя, чьи права на трон законны?! Пытался совладать с собой и держать свои эмоции в узде, благородные качества его натуры подвергались суровому испытанию. — Кто… осмелится, дерзнет на Это? — хрипло выдавил из себя. — Святая наша Мать, церковь. — будто разъясняя самые простые истинны, с чувством глубокого удовлетворения вздыхал исповедник. — Чернокнижество, дурная порча, из-за которой отошел в мир иной бедный Эдуард, уморение принцев, бесстыдное супружество, скорое исцеление… Каждый шаг обрисовывался как очередное тайное убийство, совершенное пытливым извергом. Обвинение было настолько порочащим, что любого бы настиг неминуемый конец. Смрадные тюрьмы, чудовищные пытки, изощренные издевательства, костры — достойный арсенал! Их план был идеален, ну почти. Открыто выступить против равного тяжело, а вот при удачной комбинации интриг духовные и светские государи Европы могут восстать против «злодея». Хрипло рассмеялся, ничем не выдав поднявшегося в нём смятения. Он ждал чего-то подобного, но до самого последнего мгновения не верил, что Карл Французский зайдёт так далеко. — Вас доставят в Париж… — сурово начал епископ. Теперь не играл в добряка, набирал все больше власти и становился все нетерпимей к любому проявлению инакомыслия. И жесток, временами фанатично жесток, если дело касалось искоренения ереси. А ересь мог найти не только у крестьянина, но и августейшей особы.