Плантагенеты

— Сир, ответьте что-нибудь… Сир! — Гийом де Клеси легонько ударил в спину. Да, вышло фамильярно, но обращаться с особами такого ранга его не учили. Матушка и представить не могла, что ее сын будет с королем, ну правда, Англии. После всех обвинений Йорк поднял голову величавым жестом и холодно смерил взглядом. Чтобы заломали да потащили на цепи как собаку позорную? Нет уж. Одно осталось теперь — надменность да гордость спесивая, таким пусть и запомнят рыцари. Здесь, во Франции, в должности своей юноша окончательно запутался: и страж, и лакей и вел к палачу. Когда прозвучало это страшное «ересь», испугался, боялся этого мужчины со странной пустотой, громящего и крушащего все вокруг. Но время шло, и особой жестокости не наблюдал. Каждый судит по себе и считает остальных представителей рода человеческого похожими на себя. В толковании церкви добродетели и заслуги были не подлинными свойствами ума и характера, а помощью дьявола, служившей амбициям и скрывавшим преступления. Его бессонницу по ночам они объявляли муками гибнущей христианской совести, хотя, на самом деле, терзало иное. Но святые отцы более смыслят в черном колдовстве. Нет, из престижа власти, не пытали — ведь если ломать кости, то чем монарх отличен от нищего? Иные средства поторопить не очень болтливый язык искались. Каменные мешки становились все более привычными в замках и тюрьмах. Без единого угла, узком высеченные, где ни сесть, ни лечь, ни повернуться. Из такого места и пришлось вызволять англичанина. Ай, померещилось, что тот не дышит. Очи смотрят в потолок, ни ресничка не шелохнется, сам бледный. — Сир! — Гийом перепугано тряхнул Йорка, тот закашлялся и начал моргать, будто терял сознание вот так, с открытыми глазами. Он с легкой усмешкой отнесся к испытаниям. Чем же думают вырвать подпись бумаги или, что хуже, назвать себя виновным? Да, Ричард слишком высоко себя ценил. Однако, прелаты знали, что делали: в его темнице стоять неудобно, а стены гладкие и скруглённые, чтобы на них нельзя было опереться, не сползая вниз. Но постепенно беспокойство нарастало, в нём начала закипать злость. Что-то раздражало ввинчивалось в мозг, давил на нервы. Он решил, что это надсмотрщик сверху издевается над ним. Намного позже догадался, что это был не звук, а его отсутствие. Тон шел с равными промежутками времени, забивал уши, как плотная вата, жалил череп. Дал себе слово — выйдет не только живым, но и в своём уме. Из рода Плантагенетов, а значит, обязан справиться и в этот раз. Сильнее их, выдержит, они никогда не услышат моих стонов… — мысленно твердил узник. Очень много думал: о своём прошлом и династии, о том, как хитро устроен мир и есть ли совесть у врагов. Имеют ли право осудить его? Нет, король в ответе лишь перед Богом! Но чтобы случилось одно либо другое, кто-то должен был нанести удар; кто-то должен был нарушить коварное, тягостное равновесие, установившееся между ним и епископами. Тогда как ни одна держава не может существовать в подобном: либо знать, либо государь должен встать на ступень выше и оттуда повелевать оставшимися внизу. Ибо на том и строился, и стоит мир. К закату его навестил аббат. — Снова предложат признать правомочными грехи, которые зачитали сегодня. И это будет уже не закрытое заседание, потому что проходить оно будет в присутствии проповедника и… палача. О, Господи Иисусе, какой стыд! Покайтесь, иначе рискуете пробудиться в пламени среди фурий. Ужасы Ада превосходят всякие описания. —картинно воздел руки к небу и для пущего эффекта отступил на шаг. Хотел обескуражить противника и слегка приподнял бровь, начал тихим и бесстрастным голосом: — Попечение о душе чрезвычайно лестно, но безосновательно. Искренне надеюсь, что это не корысть говорит в Вас, так как сие еще преступнее для служителей неба, чем для земных владык. — Аббат молча слушал, более не пытаясь заламывать руки. Он продолжал: — И мне угодно, чтобы прекратили жалкие попытки заставить меня оболгать свою честь. Ибо пока бьётся сердце, этому не бывать. Да, говорил резко. Чересчур резко для пленника, чья корона норовила соскользнуть, а жизнь не стоила и фунта. Но, дай чувствовать слабину и кинутся в спину, голодные волки. Так или иначе, он оказался единственным, кто дерзнул прервать скорбные завывания отца церкви — обладал редким свойством пресильно утомлять своими речами слушателей в очень короткий срок. Что-то между восхищением и тайным ужасом мелькнуло в слуге: невысоким, нескладном, худощавом юнце. Расчувствовался, будто видел его в последний раз, испрашивал, нет ли каких желаний. — Узнайте о моей жене. У…ли…ан… — диктовал по буквам. Сам не заметил, как тревожился за русинку. С чего бы? Настырная, бесцеремонная… и, все-таки, пришла к нему, деля хворь. Среди огромного множества придворных лизоблюдов и прихлебателей, льстецов и корыстолюбцев простая человеческая верность дороже алмаза. Чашу подносила, кровь утирала — в большей степени нужен не потому, что был венценосцем, а потому, что был Ричардом. А ей исполнилось всего семнадцать лет, она не выживет в атмосфере постоянных заговоров и интриг. Не спасти ее от Ланкастеров все равно, что согласиться отдать ягненка стае. У северной стороны замка выстроили деревянный помост, к которому вело пять грубо вытесанных ступенек. На помосте стоял стол и несколько кресел, но ни судьи, ни Ответчик ими не воспользовались, ругаясь до хрипоты. Зеваки охали: до чего тверд и упрям иностранец, ссора с Римом— злейшая и опаснейшая из ссор! Уже получивший интердикт, отказался покориться. Это было почти равносильно преданию анафеме, которая, впрочем, оставалась в юрисдикции Папы. Но богословы уверяли, анафема не за горами — дескать, они уже написали Его Святейшеству и в подробностях изложили все обстоятельства ереси. Ах, если б видели сии беззакония достославные предки, в каком горе, в каком гневе возопили бы, и так далее, и тому подобное — словом, если и подорвало Йорка, то его храбрости нисколько не уменьшило. — Значит, я убил моих племянников, утопил брата Кларенса в бочке с вином, зарезал Эдуарда? — Это признание? — шептались, очевидно, рассчитывая поставить на место. Но плохо знали Третьего своего имени. В нем был такой яд, что людям стало жаль врагов. — Бесчестна фантазия лиц, удумавших гнусные сплетни. Разве у вас нет семей? Или хотите поднять на них руку?! — описав круг, резко остановился перед креслом: зашли в самый тупик, без выхода. Глаза его неожиданно широко распахнулись и горели так, будто он видел перед собою тьму и собирался ринуться в гущу битвы. — Я требую Judicium Dei. Презрительно щурился Ричард.