Плантагенеты

В голосе маленькой фрейлины слышался страх, хотя оставалось неясным, боится ли она свою госпожу — или же за неё. Бофорт с нарастающим раздражением следила, как её дама дрожащими руками дёргает затвор ставни, пытаясь разъединить несговорчивые створки. Окна заперли ещё накануне, и в комнатах Ее Величества стояла страшная духота. Здесь явно окуривали благовония, разумеется желая сделать как лучше — а может быть, как раз напротив, ибо и юродивому было ясно, что после четырёх часов, проведённых в молитвах в соборе, отдала бы половину королевства за глоток свежего воздуха. И возможно даже, что именно это ей в конечном итоге придётся сделать, причём вовсе не в фигуральном смысле. Девка наконец справилась с затвором, отлетев в сторону вместе со ставней, когда та резко качнулась под порывом ветра. Маргарет развернулась к окну, подставляя ветру пылающее лицо. Она дышала глубоко и часто, всей грудью, пытаясь восстановить мерный ток крови, едва не вскипавшей в жилах. Видит Бог, выиграть сражение оказалось не таким уж и трудным. Однако, денно и нощно думать о злодеях, видеть в каждом углу предателя, что цареубийство замыслил, какая пытка! Ненавистный Ричард Йорк почему-то все еще цел и дышит, на требования выдать его французы хитрят. Сердце бы ему вырвать! Убили, убили ее Генри. Как головой билась о каменные стены, каталась по холодному, грязному полу, рычала, как безумная, сулила немыслимые беды тирану-узурпатору, его жене, дикой варварке. От последней надо было давно избавить свет, но Стэнли удерживал, пусть де признает, где венец Эдуарда и что брак ее не консуммирован. Так шло время, а заключенная упорно молчала. Иногда казалось, граф чрезмерно благосклонен и жалеет эту «У». Зубами яростно скрежетала, нет, нет, Стэнли — не разряженный в пух и прах дурак, чтобы мечтать о юной девице. В такие минуты Маргарет презирала его особенно сильно. Ее падение, даже не начавшееся, продолжалось стремительно, с каждым днём. Казнили приспешников бывшей монархии, но народ жалел, ахая на лютость палачей и не очень веря, что только от них следовала одна беда за другой. Все это походило изуверство, на жуткий, кровавый спектакль, поставленный бездарной труппой, но никак не на торжество нового владыки величайшего европейского государства. «Не королева, я не королева сейчас! — угрюмо думала Бофорт. Временами она напоминала спесивую, хорошо сохранившуюся старуху, упрямую и склочную, как ведьма. Эпизоды любезности к своей самой доверенной даме были столь же внезапны и проходили так же быстро, как начинались вспышки её ярости. Она сидела, сжимая подлокотники, и тревожно хмурилась, пока выбирали отрывок молитвы. Лишь заслушав благостные звуки, вздохнула с облегчением и дала мыслям унести её прочь.  — Там… леди Вудвилл. Спрашивает, почиваете ли Вы, а если нет, то не соблаговолите ли принять. Фрейлина сделала реверанс и скрылась за пологом, отделявшим спальню от кабинета. Пусть не думает, будто она сжигает взглядом проём, в котором незваная гостья должна появиться, что всеми силами пыталась сгладить в последние месяцы — что она женщина, в действительности слабая и одинока, — нет, лицом выдать себя не имела права. И когда блеск Елизаветы Старшей резал, она не отвечала ни на ее улыбку, ни на лживо-подобострастные кивки, но лишь холодно и презрительно отворачивалась. —Я и мои дочери — верные слуги Вашего Величества. Не могу сдержать желания немедленно засвидетельствовать мою радость и, пуще того, покорность и любовь. День обретения короны, а Англией законной правительницы бесценен. Так же как и день, когда я венчалась со своим благословенным супругом, да упокоится в мире его душа… — ловко щебетала первая красавица Двора. Бофорт подумала вдруг, что хочет сейчас схватить её за волосы, стащить на пол и бить ногами по животу до тех пор, пока не умрёт. — Всякая смерть не ко времени, Миледи, ибо мы скорбим об усопших, когда бы они ни покинули нас. И всякая вовремя, ибо угодно Господу. — Только ли Господу — вот в чём весь вопрос, — юлила Вудвилл и, повернувшись на каблуках, глядела в упор. — Вы так несправедливы, так безжалостны к себе. И ещё более безжалостны к вашим добрым поданным, ибо мешаете им протянуть Вам руку тогда, когда более всего в ней нуждаетесь! Никто не будет спокойным, пока жив мой деверь, этот страшный человек. Мы с дочерями известили о его черных делах, мерзких преступлениях европейские дворцы и Святую церковь, нижайше просили, дабы, как следует взвесив всё, решительно объявили свою волю. Разгневало это — не то, что зашла так далеко, явившись без разрешения, но то, что эта глупая гусыня выдвигает свои требования, считает, как ЕЙ будет лучше. Да, она еретичка! Нет, посмотрите на вдову без вдовьего платья, вдову в шелках и с сеткой на надушенных волосах, залившуюся румянцем до самой шеи, и что-то подло замышляющую! «Страх, это страх, они все боятся. Но мне бояться нельзя», — крепилась Маргарет. — Я — иностранка, не понимаю, boyare…— твердила русская княжна. Новым узилищем стал лондонский Тауэр. Здесь заточали важных государственных преступников, людей благородного происхождения, до казни или вечного лишения свободы. Тому, за кем убирали подъемный мост, уже никогда не суждено было увидеть белый свет. Целый день над башнями с карканьем кружилось воронье: зимними ночами у подножия крепости выли волки. Только направляясь на исповедь, несчастный ненадолго покидал свою темницу и по окончании вновь возвращался туда, где ждала смерть: зловещий вой ветра в трубах, удушающий зной летом, когда солнечные лучи раскаляют камень, ледяной холод в осеннюю пору, жидкая похлебка грубые, как власяница, рубашки, узенькое, словно бойница, окошко, откуда, сколько ни нагибайся, сколько ни верти головой, не видно ровным счетом ничего. Дурными условиями хотели вынудить на признание: плотского единения не было, ее союз недействителен. Таким образом, отношения становятся недействительными и расторжение произойдет само собой. В обмен, клялись, доставят в землю русскую. В эту минуту Стэнли был похож на большого жирного кота, который, присев у мышеловки, тянет лапу, намереваясь поиграть с пленной мышкой. Но он не спешил с угрозами видя, что обе принцессы бьется, как рыбка на крючке, он испытывал истинное удовольствие. Внутреннее чутье подсказывало Ульяне, что все это делается с единственной целью — усыпить ее бдительность. «Подпишу, а они меня отсюда не выпустят», — боролась с искушением. — Не понимаю языка! — говорила слегка насмешливым тоном, чуть-чуть растягивая слова. Она не ставила себе в вину этой игры, яростно ненавидела тех, из-за кого проиграла, только против ее мучителей обращался бессильный гнев: против королевского дома Плантагенетов осудившего ее на муки; против родичей своих, отправивших в центр феодальной войны; злой судьбы. Твердость была шансом остаться царицей и… с латинянином. Да и разве женское это дело — мужа своего осуждать?! Государю и так тяжело, мыслимое ли — на плечах такую ношу тащить. Хоть и посмеивалась: невелика держава англов, да разве мала? И чуть что где не так — на кого попреки? И сейчас при мысли, что могла бы быть вместе, делить с ним всю полноту власти и блеск величия, а не сидеть жалкой за кольцом этих стен в двенадцать футов толщиной, ее охватывала неутолимая жажда действия. — Никогда, слышите, никогда, — продолжала она, — никогда вы не принудите меня заявить ложь! За неуступчивость ее решились испытать. Подняли решетку, раньше, и с громким лязгом откинули ее. Жуткий звук эхом отдался под сводами вверху и в подземелье внизу. Перед испуганным взором разверзлась бездна, в нее уходили узкие крутые ступеньки, к которым потащили рыцари. Девушка закричала и отпрянула. Ругалась, оглашала залу стенаниями, клеймила мятежников. Но всевозможные ползучие твари, высвеченные факелами, торопливо скрывающиеся, цепи, жуткие страдания сразили и без того измученную слабостью. Целый час ее чувства были столь оглушены, а мысли находились в таком смятении, что тщетно пыталась разобраться в том, что смутно видела по сторонам. Едва стоило приподняться, как головокружение застилало взор. Все вокруг словно качалось, и Уля вновь опускалась. Внезапно в тишине она уловила еле слышный шум, нет, даже не шум, даже не шорох, а сдержанное дыхание живого существа. Кроме нее, в самой зловонной яме крепости был еще кто-то. Оно становилось все отчетливее, ближе, русинка села на своем ложе, сердце как бешеное колотилось в ее груди; кто-то царапнул железом по каменной стене. Широко открыв глаза, с безнадежным отчаянием вглядывалась в окружавший ее мрак. Звук шел слева. То было слева. — Кто там? Ей ответила ничем не нарушаемая тишина. Но теперь могла уже рассмотреть и благодарила небеса, что не плод ее больной фантазии. Это — худой, разбитый лишениями мальчик. Ах, будь он здоровым, вскоре превратился бы в статного, изящного и приятного юношу. Увы! Лодыжки вывернуты под неестественным углом. Ноги и руки покрыты гнойными язвами, колени и запястья чрезвычайно распухли, отеки синего и желтого цвета. Единственное движение — он едва заметно приподнял веки, но тут же вновь опустил их. По-видимому, несчастный не видел света, по меньшей мере, год. Его можно считать практически слепым. На приветствие ответа не следовало, на вопросы бедняга тоже не отвечал. Слегка наклонилась, положила ладонь на его щеку и приподняла его голову, заставив взглянуть себе в лицо. — Не бойся, пожалуйста… Скоро все плохое кончится, и выйдем отсюда. Цезарь добр, за тебя попрошу. Я верю в Ричарда Йорка! При упоминании фамилии дернулся словно от падучей. А потом закричал так, что кровь стыла в жилах.