Плантагенеты

Ангел плакал. Мутные потоки дождя струились по его щекам, по отважно открытой шее на грудь, заливали копьё, поднятое в суровом торжестве, стекали вдоль древка и капали в разверстую пасть ада, поверженного храбростью и благородством. Изредка за витражом сверкала молния, и тогда красные, синие и жёлтые кусочки стекла вспыхивали, освещая застывшую фигуру, и казалось, будто она светится изнутри. Порой дождь ослабевал, скопившаяся на стекле влага сползала вниз, и тогда лицо это оживало, а срывающиеся с копья дождевые капли превращались в дымящуюся чёрную кровь. — Ах, Сир, да это же смерти подобно! Вы так слабы…— жаловался Гийом и принялся мерить широким солдатским шагом. Йорк моргнул, ощущая боль в глазах и странную ноющую — в веках. Он поймал себя на том, что уже давно смотрит на витраж, вздымающийся к своду капеллы. Нота протеста о требовании Judicium Dei от кардинала — а также от множества французских прелатов — не заставила себя ждать. В своей важных речах призывалы его одуматься, напоминали о том, что прежде монархи никогда не проявляли отратительного неуважения к святой матери Церкви, попирая догматы и устои, решения Соборов, что не должно идти на поводу у гордого тщеславия, что власть дана людям на земле для того, чтоб чтить святые законы, а не попирать их, и так далее, ещё двадцать страниц в том же духе. А ежели отречется, душа, навеки отторгнутая от мира и солнечного света, имея утешением лишь веру, а обществом лишь раскаяние, очищение найдет. Босым со свечей проведут, в одной рубашке?! Ну уж нет! И дело не столько в показной роскоши, в быту Третий своего имени, более чем холоден. Нет… вдруг, незаметно для самого себя, потянулся к короне, давая мысленно обет: быть сильно рукою и опорою Англии. То, что хотел бы сделать раньше и не мог, теперь сделает для нее… И готов дать торжественную клятву в том. Но признание властвовать отравляло жилы с самых детских лет. Специально не учили его этому, но подобная, истинно царственная манера проснулась будто бы сама собой, очень рано до того, как он вступил в свой ныне законный статус. Герцог, командующий, судья… Впрочем, в нём текла кровь Плантагенетов, а это само по себе значило многое. Святые и чудовища — вот кого только не было в их семье. Ричард ответил на скорбное и укоряющее восклицание кратко и просто: что никакого неуважения он не проявлял, а лишь припомнил старые обычаи, защищавшие правду, с которой хулители не могли или не пожелали мириться. Из этого, заключал он, следует, что давно пора отделить духовную власть от светской, ибо коль скоро Господь поставил каждого на своё место, то надлежит, стало быть, каждому своим делом и заниматься. Его пылкое слово было на английском, а не на латыни, как предписывал этикет, — этим особо выказывал принадлежность к своей стране и своему народу. Это острое заявление вызвало длинную паузу, после которой последовала настоящая война, ведшаяся не на поле брани, а на белых бумажных листах. Папа был гневлив, сварлив и резок, Ричард — неизменно учтив и непоколебим. Даже угроза отлучения от церкви, муки на грешной земле и в аду не вынудили его пойти на попятную, твёрдо стоял на том, что что суд епископов не имеет права и не должен судить короля. Улицы бурлили, шептали «еретик», в удивлении, от его бесстрашия и оттого, что он делал. Но лучше всего, прекрасней всего было то, что, идя на принципы, сочетал нрав с заботой о благе всего своего государства. В конце концов энтузиазм врагов иссяк, и дата ссудного дня назначена. В полете ума жестоко издевалось собственное тело. Ну правда, каким опасным было отражение в чаще воды: бледный, даже зеленоватый какой-то мужчина, вдобавок непрестанно истекающей сукровицей! Де Клеси, а еще верный Уильям, тайно сошедший на чужой берег, молили выставить кого-то из них на роковой поединок. Но кто же он, чтобы уклониться от Вызова? — Об одном прошу… Помоги сохранить достоинство. И я клянусь оборонять веру в Тебя… — стоял на коленях на шершавых плитах холодного пола, на сквозняке, в темноте, разрываемой лишь нервом десятка тонких свечей. Ричард не боялся людей. И так уж все осквернили, обесславили, покрыли позором, — липким и чёрным, как дёготь, — несмываемым никогда и ничем. Его имя проклято во веки веков, из поколения в поколение им будут пугать маленьких детей. Карл Французский ощущал себя не очень-то достойным преемником. Прежде, чем что—либо предпринять, покойный Людовик внимательно изучал своих политических противников. Засылал к ним огромное количество шпионов и получал о них всю необходимую ему информацию. Относился к этой задаче творчески: если наметит для себя жертву, вцепится в них мёртвой хваткой — не оторвёшь. Его буквально манила идея по-соседски вычеркнуть с карт Европы некогда одну из самых крупных и могущественных держав. Сыну, тринадцати лет заступившему на место, в некотором роде передалась эта страсть — присваивать чужие земли. Однако, мальчик грезил боевой славой, чем плетением интриг, югом, ах эти роскошные италийские княжества, республики! И да, будет, мудр, справедлив и неподкупен, вот чего не доставало отцу. Приглашенный свидетелем, Карл с нетерпением ожидал. В западном конце ристалища устроен трон, окружённый почётными сиденьями для благородных и духовества. Епископ вот уже более часа вещал, словно стоя за кафедрой. Он что-то слишком увлёкся проповедями, наслаждаясь своей истовостью более, нежели производимым эффектом. С характерным подвыванием на манер дрених ораторов выбрасывал вперёд мясистую руку — пришлось тихо и аккуратно напомнить, что никто еще не осужден. Обряд едва не священный, близкий к таинству, даром что проходивший всегда публично. Виновный устрашился бы пламени небесного, кое-поразило бы лгуна. По обычаям не дерзнуть ни словом, ни движением препятствовать или вмешиваться в теории честный поединок. Сторона обвинения, гигант, росту высокого, ляжки обхватом не меньше дубового ствола, руки — как палицы. Хотя массивность его подводила. Но гораздо интересней был старый-добрый «злодей». Клевета — та же эпидемия: чем больше судачат, тем шире распространяется. И не разочаровал своей легендой, ибо сию победу можно позволить лишь человек отваги и упрямства. Пока здесь решали, как, размениваясь на низкие намерения и длинные трактаты, — пока они говорили, сделал, пока искали, он ударил. Эй, прав, трижды прав, единственным ярким примером дав повод задуматься всем государям. А ведь оказался первым, кому достало смелости заговорить вслух! Карла обдало жаром с ног до головы, как прежде обдавало холодом. Но неведомая сила заставила подняться, словно рядом ответы на все его вопросы. Случившееся будило в его груди столько разнообразных чувств, что не мог понять, какое преобладало. То, что случилось, потрясло всех, и в вмиг облетело города, обрастая сотней невероятных подробностей. В некоторых из них фигурировал Божий свет — иначе как объяснить насмешку над престолом Святого Петра, искусство и рыцарские подвиги? Он так уверен в себе, так свято убежден в своей праведности, что одна лишь эта убеждённость уже была оскорбительна. Но в то же самое время она, убеждённость эта, заковала его в невидимые доспехи. Преданные люди встретили Йорка с возгласами радостного изумления, вставали перед ним на колени и целовали руки и одежду. Для них его появление было подлинным чудом воскрешения из мертвых. Но, отхлебнув глоток, тут же согнулся вдвое от боли, глаза стали еще больше от залегшей вокруг них зловещей синевы, под прозрачной кожей виска лихорадочно пульсировала жилка. На постель, как было должно, не лег. Во-первых, для того, чтобы показать на аудиенции у властелина Франции свое презрение, во-вторых, он делал это для себя самого, ибо знал, что стоит сдаться хотя бы в мелочи, неизбежно опустишься физически. С ним всё в порядке. Он страшен, очень устал, но с ним всё в порядке! Лицо Ричарда, непривычно пепельно-бледное, сияло в тёмном, яростном торжестве, пыша тем неистовым гневом, что делает простого человека демоном, а христианина — крестоносцем. — Вы испрашивались о Даме «У», есть новости… — доложил слуга, хлюпая носом. Сидел, развалившись, немного поодаль от господина. Кашлянул, пытаясь унять частое биение пульса в горле. Негодяи, мерзавцы! Очи его били, как хлыст, и резали, как стекло. Потянуло откуда-то сквозняком, и пламя факелов, чадивших вдоль стен, тревожно задёргалось и заметалось, будто желая бежать.