Плантагенеты

— И Вы, Милорд, упустили дикарку к этому негодяю, самому воплощению зла! Какое очередное убийство он теперь замыслит?! Супруг пробормотал нечто невразумительное и умолк. Маргарет швырнула ему происшествие в Тауэре как один из запасных козырей, хранившихся в её не особенно широком рукаве, в немалой степени лишь затем, чтобы наконец-то смутить — её бесила наглость, с которой унизил ее этим случаем. — Не в силах благородных мужей остановить чудовище… — притворно ахала Елизавета Вудвилл, и несчастный граф, слегка подпрыгнув, с силой скосил глаза в ее сторону. Присутствие крепкой вдовушки явно досаждало обоим — и это было одной из причин, по которой настояла на том, чтобы та присутствовала на аудиенции. Её идеальной формы, не тронутое ещё увяданием лицо было неподвижно, но взгляд, край распахнутых губ, от природы тёмных и алых, ясно говорили, как далеко готова зайти в своей борьбе. Маргарет предпочла бы, пожалуй, чтобы ее поза и тон были менее развязными, но, с другой стороны, одною позой и тоном лучше удалось напомнить о враге, чем при помощи любых слов. — Видать, в том была Господня воля… — заявил Стэнли, хорошо заученным жестом опытного проповедника. — Моя королева, уже третий час я объясняю то, что как будто либо не видите, либо видеть упорно не желаете. Почему усиленно ищите смертный грех там, где его нет, именуете предателями и изуверами? Ведь нельзя казнить всю Англию, сударыня! Лорды всего лишь хотят быть уверены, что свободы и привилегии, обеспеченные им благой памяти праотцов, останутся с ними и приумножатся. Что нашим берегам не будут угрожать ни с юга, ни с севера. А при свирепом нраве их безмерное уважение и верность дому Ланкастеров шатнется, многие в стане Вашего родича. Бофорт стояла неподвижно, сложив руки на поясе поверх тёмно-синей парчовой юбки. В ловушке, в ловушке, в которую сама же себя загнала своей щепетильностью и жаждой мести. Сочетание, если задуматься, ничуть не менее забавное — и опасное, — чем упрямство Глостера. Так или иначе, со своими прихвостнями мог набирать войска, а она — издали огрызаться ему. Это был замкнутый круг. Никто из них не выиграет, если будет продолжаться дальше. И так не может тянуться вечно. Ночью проснулась и с криком вскинулась в постели, обеззубевшая, глядя во тьму. Встретив во мраке испуганную фрейлину, резко откинулась назад на подушки, пытаясь выровнять дыхание. Что-то стучало в её висках, отголосок молодости, когда беспощадные и алчные Йорки подняли свои знамена. Восставших жестоко растерзали, и поделом, а останки прибили к городским воротам. Но взбешенный Эдуард никому не собирался отдавать свою корону, тащил за собой рыцарей и начал подготавливать государственный переворот… Поистине, семейка — настоящий заколдованный дракон. Сколько голов не отрубили, одна все еще цела! Она находилась у самой пропасти, державшей крепко, извивалась в хватке и задыхалась, шепча проклятия мучителям ее Генри. И когда подумала о них, сатанинский блеск Ричарда, его новая женитьба всплыли в её памяти и озарили её помрачившийся разум ослепительно яркой вспышкой. Долго не спала, лишь слушала нытье своей дамы. А утром встала и вновь была хозяйкой, владычицей, и ни одной тени и ни одной складки не прибавилось в ее чертах за эту бессонную ночь. Пусть Елизавета делает как хочет — ратники, исполняя вассальный долг, защитят от чересчур открытых посягательств, один Бог ведает, сколько крови прольется на этом пути. С придыханием жители маленького городишки рассказывали о Йорке. Официально клеймили злодеем, обрекающим на смерть лучших людей Англии, но, вроде как, очистился перед церковью. Один черт знает его, но раньше не так худо, как при новой государыне. Любопытство было удовлетворено: в место хромоногой адской жабы, лишь всадник с измождённым, будто от долгой хвори, челом. Запретил лишать жизни смутьянов, кроме самых буйных и отказывающихся сдаться на милость солдат. Приказ был выполнен с неукоснительностью, что лишний раз свидетельствовало об авторитете Третьего своего имени. Что кару, что благодеяние раздавал одинаково: со средоточением, которое лишь единожды возмутилось — когда слушал он рыдания матери, у которой изверги изнасиловали и убили десятилетнюю дочь. Преступников она безошибочно опознала, и, сколь ни вопили они, что невиновны, не стал их и слушать, потому что были и другие указания на душегубства. Об отчаянной схватке на мосту у Ричарда остались лишь смутные воспоминания. На них градом сыпались камни. Предпринимали вылазки и дрались врукопашную, когда щиты цеплялись друг за друга, летели дротики. Шлем был пробит одним из них, но устоял, всё ещё сжимая в руке меч. Кругом спотыкались и наступали. Не питал иллюзий: он должен будет либо уничтожить одним ударом всех коварных змей, либо потерять абсолютно всё — честь, власть, королевство и всех, кого он поведёт за собой, — всех тех, кто будет ждать его после боя и чьи интересы он в этом бою будет охранять. Его пьянила ярость, в атаку, на штурм, сторожевая башня должна быть взята! Пытались вразумить, но тщетно: клялся ради отца, братьев. Ответом ему был громоподобный гул голосов. Улыбнулся, но как-то вышло похоже на оскал, стиснуты были его зубы: через мост бежали с тараном, наспех сооружённым из поваленного дерева. Его обхватывали мускулистые руки десятка солдат. Однако дверь держалась. Войны, несущие это орудие, были мокрые от пота и трудно дышали. То один, то другой из них падал под ударами дротиков, которые метал противник. Наконец врата дались, и, обезумев от ярости, заражённые азартом сражения, перескакивая через тела погибших, рванулись наверх, где были часовые. Улиан нездоровилось, вывезли из тюрьмы без памяти, думал уже, что неживую, однако в чистом, свежем воздухе бредила и стонала. О черном, страшном, бесконечном лесе, о палаче и клещах. Ей казалось, тянутся к ней со всех сторон, впиваются в ее нежное тело. Вообще он видел, что перед ним не робкая и наивная девочка, и чуждался, оскорблялся за это, но сейчас всей душой желал — пусть хохочет, длинно и затейливо бранится на непонятном языке, чем лежит так, сухая и изнуренная. Представлял, вот, розовощёкая от мороза, смеющаяся невесть чему — должно быть, ясному дню, весне, своей юности… Была с ним плену, утешением в серном смраде геенны огненной! Его пальцы судорожно сжимались и разжимались, капли холодного пота выступали на лбу. Такой страх был в новинку. Даже в минуту опасности, когда однажды, во время охоты, случайно оказался один на один с медведем, когда попал в окружение в битве при Тьюксбери и чудом вырвался, не то… И вдруг, словно стрелой, его пронзила мысль, и тогда он понял, чем вызван этот страх — его первая жена, Энн, уходила также.