Плантагенеты

— Ах, добрый Гийом, не тревожь душу, скажи нет ли известий от короля и сюзерена? Победа или смерть всем нам? — каждый примерно час она высовывала из шатра свою головку. — Никак нет, Мадам. Разве смел бы что-либо таить от прекрасной госпожи? Такой диалог происходил с самого утра. Закрылась рукавом и украдкой отерла носик, вздыхая, ибо не знала, что сделается и куда она отправится из этой палатки — на свободу, к власти и блеску, или в четыре глухие монастырские стены, в лучшем случае. Потому-то она выбрала свой костюм — роскошный лимонно-жёлтого шёлка, с нижней юбкой и рукавами из золотой парчи, расшитый цветами и отделанный по подолу жемчужной нитью. Волосы она забрала под сетку, шею и руки украсила тяжёлыми драгоценностями из аметиста, золота и янтаря. Она была как солнце, взошедшее в жаркий день: вся горела и сверкала, так одеваются либо на свадьбу, либо на казнь. Праздновать освобождение или в последний раз видеть свет дня, Ульяне это было все равно. Открыла было рот для ехидной колкости, а потом захлопнула его, смешно, по-детски стукнув зубками, заготовленные и старательно отрепетированные слова вылетели у неё из головы. Как во сне она услышала мягкую и ласковую речь, обращённую к ней, и не сразу поняла, что это говорит с ней её муж, Ричард Йоркский. Она не расслышала, что он сказал, потому что кровь гудела у неё в ушах, но нашла в себе силы ответить: «Благодарю, я счастлива встретиться с Вами, Господарь» — и зыркнула исподлобья, сама не зная, какое чувство сейчас владеет им: довольство победой? Безграничная усталость в постоянных войнах за власть, власть единственную, цезарьскую? Христианская скорбь об убитых и раненых? Отменно держал себя в руках и никому никогда не показывал, что ему плохо или больно, тоскливо или просто одиноко, все и всегда видели мужественным, спокойным, пели осанну многим талантам. И очень властным, строгого взгляда побаивался даже архиепископ, услужливо заглядывая в ясные с металлическим отливом глаза, с их странным, не поддающимся определению цветом — не то серый, не то зеленый, похожий на поверхность озера, запечатанного льдом, сверкающим под лучами зимнего солнца, ловил изменение вечно сжатого рта. Иногда почти ненавидела за его невнимание, застывшую скованность. Для нее это была своя Голгофа. Обманулся Иоанн Васильевич, фантазируя о союзе. Только усмехнулся: мол, кто ж девку спрашивает? Женщины могут привести к трону, если они высокородны, ну, а если не просто женщина, будущая августа, от которой многое зависит. Был готов наладить отношения с сильной, хотя и далекой страной и использовать ее силу в своих целях, хотел бы советов по обустройству Руси, надеясь, что вместе с этим обустройством удастся распространить титул самодержца и базилевса. Часто бедняжка, она думала, что было бы счастье, пошла бы за княжича. Но нет, нет… печален, хмур супруг, истомлен болезнью. Они редко общались, видимо, не зная, как подойти друг к другу. А поговорить очень нужно. Никогда Уля не трапезничала с мужчиной, никогда не видела ничего подобного тому, что происходило в тот день. Обычно за завтраком не пила вина, но в тот раз выпила, ещё, ещё и ещё, личико её раскраснелось и очи загорелись, и гнев почти совсем оставил её, сменившись восторгом. Она щебетала, долго рассказывая. — Ho...lo...pi... — споткнулся в незнакомой речи. — И как посвящаете их в рыцари? Чуть смуглое, не тронутое ещё увяданием лицо выражало любезную благожелательность. По-королевски сдержанно растянулись уголки его губ, от природы тёмных и алых, веки распахнулись. Новейшие произведения музыкального и изобразительного искусства эпохи производили на него впечатление, традиции, сказочно яркая обстановка двора, пышные праздники наполняли его ум самыми яркими и многоцветными образами. И на секунду приглушилась нескончаемая тоска, что сковывала каждое его движение, каждый вздох, каждый шаг, навешивала стопудовые гири на ноги, опутывала его паутиной печали, в которой он чувствовал себя, как в тисках. В холодном, подавленном мужчине очнулся бойкий, смышленый принц Йорков. С ранних лет проявлял разностороннюю любознательность, живой и не по годам развитый интеллект, невероятную силу и отвагу. Оруженосец принес грамоту. На мгновение отразилась растерянность, брови поползли вверх, но только на мгновение. Смущаясь и чувствуя себя виноватым, он тут же вставал, почтительно прощался с женой, стараясь подольше удержать её руку в своей, и возвращался к своим обязанностям. Русинка допоздна металась по ложнице, заламывая пальцы. Без сомнения, причиной тому новые интриги Ланкастеров! Ничего не хотела так сильно, как падения этих заносчивых выскочек. Ричарда словно тяжелым ударом огрели: рухнул, перегибаясь назад и закидывая голову, да так и замер в странной, изломанной позе, лишь руки, обтянутые тонкой перчаточной кожей, скребли землю. Она никогда раньше не видела его таким и испугалась. Снова мерещилась разверстая пропасть — этакая бездна преисподняя с горящими на дне адскими кострами. То ли предвидя будущее, то ли безотчетно, смутно боясь чего-то, а этот смутный бабий страх просто так не приходит, всегда предвещает большие беды, она усмирила и свое ретивое, и его неистовство. Однажды испытала на себе, как это бывает, когда выходит река его норова из берегов, — и с тех пор боялась направлять эту мощь даже против других. Даже против своих недругов! Всё самое лучшее, в его понимании, было связано с законами доблести и кодексом чести, который, наряду с заповедями, на всю жизнь станет для него мерилом нравственных ценностей — руководством к действию в самых сложных этических ситуациях. Мог ли оставить юного Эдуарда, ведь покойный брат поручил ему опеку над своими детьми?! Она с трудом проглотила комок в горле, прежде чем произнести чуть в сторону: — Как знаете, Милорд… Вдруг ощутила, что ни мгновения не может остаться более в этой комнате, где давил высказанный вопрос и не полученный ответ. Шмыгнула за дверь, со всех ног торопилась к себе, затворилась, пала на ковер. С ранних лет любила, затаившись на полатях, слушать байки о державах, об императорах, об их страстях за далекими морями. Став взрослой и сама уехав, она поняла: калики перехожие не так много и повидали, больше рассказывали с чужих слов. Дома, жизнь тихая и очень скучная жизнь с больной матерью и тремя братьями. А там где-то, далеко-далеко, совсем другая — яркая и интересная. Там много серебра и злата, красивые люди одеты в дорогие одежды, там не нужно работать и одного взгляда красавицы достаточно, чтобы все вокруг пали ниц. Часто представляла себя такой царицей. У красавиц из преданий длинные чудные косы? У нее тоже. У них, лебедушек, тело, будто из сливок? Они держат спину прямо и свысока властно глядят на остальных? Обязательно научится! Ей очень хотелось стать такой же королевной, но вокруг лишь смирение, приличное от века всем обитательницам теремов, без героя на сказочном коне. Но теперь это было неважно… Не имело значения то, что они были родственниками, дядей и племянником, особенно для того, чтобы именоваться Ричардом Третьим. Уля смотрела на икону Божьей Матери и молила о помощи и пощаде. Твердо понимала: для того, чтобы достичь своей цели, придется губить невиннную душеньку. Даже сами подобные мысли уже грех. Как можно сознательно допускать убиение?! Страх, сомнения, опасения и ужас все больше атакуют, усиливая свой натиск. Это расплата за возможность слышать вслед: «Ее Величество…» Но готова платить… Заметалась, надеясь успеть к отъезду, на ходу подбирая волосы, выпавшие из-под головной ленты. Лента была самая простая, хоть и шелковая, бирюзовая. Знала бы — надела бы шитую жемчугом. И рубашка на ней обыкновенная, домашняя, и и плащ не свой. Кривилась, с трудом удерживаясь от рыданий. Подняться на руках было не то, чтобы особо трудно. Наверху, где его никто не видел, он быстро огляделся. В галерее никого не было, но из-за двери доносились голоса, и Глостер понял, что Маргарет Бофорт ещё там. Он прошёл в конец галереи и осторожно выглянул из-за колонны. В зале люди собирались в небольшие группки. Кто-то играл в кости, кто-то тихо разговаривал, а кто-то просто спал, положив голову на стол. Слуги ещё суетились, убирая остатки ужина и расстилая тюфяки. В комнату вошёл слуга, и услышал плеск воды в тазах для умывания. С улицы доносился характерный шум — позвякивали оружием солдаты. Француза нигде не было видно. Должно быть, он ускользнул, чтобы прикрыть их потом. Облизал пересохшие уста, рука сама потянулась к мечу. Внезапно ему пришла странная идея: явиться ночью, когда обретают плать все страшные призраки из старинных легенд, когда придорожные кусты на глазах превращаются в таинственных стражей леса, а далекий крик ночной птицы кажется голосом блуждающего во мраке неприкаянного духа и уничтожить змеиное гнездо Ланкастеров! Да, сам бы Ричард не выбрался, утыканный стрелами, как ёж иглами, и всё равно продолжал бы драться, рыча, будто загнанный кабан, на котором со всех сторон виснут, вцепившись клыками, борзые, и который всё равно продолжает реветь и топтать, пока не испустит дух. Всё оказалось гораздо серьёзней, чем мог предполагать. Он вернулся на цыпочках в своё убежище в конце галереи и приготовился ждать. Напрягая слух, он пытался понять, о чём говорили внизу. Но голоса были такими приглушёнными, что невозможно было разобрать ни слова. Получив известие о спасении маленького Эдуарда, испытал такое облегчение, словно бы ему прощалось совершенное и даровалось райское блаженство. Они — плоть от плоти Йорков, и у них одна вера, одни чувства и одни общие надежды. Конечно, Стэнли был бы дурак, если бы не воспользовался этим и не захватил мальчика как заложника. Лагерь кишел вооружёнными людьми. Повсюду раздавался звон стали, и солнечные блики играли на щитах и латах. Верные вассалы ответили на призыв вступить в войну. Помимо Ричарда подготовкой войска к войне занимались Норфолк и Нортумберленд, но всё делал основательнее и энергичнее. Казалось, в него вселился дьявол, не дававший ему покоя. Запретил идти в бой без комманды. В то утро его едва узнали в простой фигуре на чёрном скакуне, ахнули. Конечно, привыкли, что сторонился излишков, но, обычно, врожденная элегатность их заменяла. Голова его была не покрыта, и всем было видно его чело, являющую сильную волю. Набожный человек, вошёл в церковь и опустился на колени перед алтарём. Несколько минут он стоял так, сжав кулаки и фанатично глядя куда-то вдаль. — Спасибо… Храни тебя Господь! — передавал Ульяму Кэтсби свои доспехи, оружие, корону со шлемом. Тот вспыхнул, словно юная дева, и, встав на колено, припал ступням монарха. Рывком поднял юношу, плечи соприкоснулись, а ладони встретились в горячем пожатии… Пламя факела прорезало темноту залы, а дым от него тонкой спиралью поднимался к самой крыше. Отнёс факел на место и, как привидение, стараясь ступать неслышно, открыл запор. Бывал здесь раньше, в этом замке, смутно припоминая, что и где находится. Крепко прижал к себе мальчика, не желая его от себя отпускать. — Вставай, вставай, иначе ты мёртв! — вскричал он. — О, почему же ты спишь? Идем, идем же. Милое дитя, прости, прости за все… Луна уже взошла, и её бледный свет выхватил постель из шкур, на которой лежал узник. Чуть заморгал, опершись на локоть и нахмурясь, он вопросительно смотрел на тяжело дышащего господина. Обрамленное белокурыми локонами заострённое личико, тонкое, как лепестки лилии. Похож, весьма похож, но увы… ЭТО НЕ ЭДУАРД! И в этот момент на него нахлынуло горе. Ощущение потери, окончательной и теперь уж реальной, обрушилось на короля с такой неудержимой и необузданной силой, что казалось, земля шатается, и он падает куда-то вниз в бездонную пустоту, увлекаемый этим потоком бесконечно мучительной боли, с которой он теперь уже был не в состоянии справиться. Вскрикнул, как-то очень тонко и почти жалобно, растерянно, словно не мог понять, что и как произошло: древко стрелы прошло через грудь, юный и несчастный забился, забулькал, длинная судорога прошла по хрупкому тельцу, пронзив его от макушки до пят. Да и Его Величество был далеко не лучше: обжегся смертельным холодом свершившейся беды, который появился сначала в ногах, так что ему показалось, что они отнимаются, потом поднялось к коленям и охватило дрожью, от озноба мысли путались, зуб на зуб не попадал, на лбу выступила испарина. — Все хорошо… Это не так больно. Смотри на меня, смотри! Склонился над золотистой головкой, лежащей у него на коленях. Приободрять и успокаивать, когда старуха с косой уже у порога, погружать в тёплую, последнюю дрёму, в уютный и мягкий туман, который обволакивал, расслаблял и уносил — да в сим иссскустве поднаторел. Бой шел уже давно. Часовые на сторожевой башне Ланкастеров продолжали насмехаться над неприятелем и однажды, разойдясь не на шутку, своей остротой задели гордость. По строю пронеслось разгневанное ворчание, люди схватились за мечи, а капитаны забегали, отдавая наказы:  — Мы вам покажем, паршивые псы! Печально втянул воздух, тупо думая, что не так представлял он свой конец, не возле мелкой деревушки — по правде, и вовсе он не представлял. Знал, что опоздал, знал, что и сам наверняка погибнет, — и всё же не мог удержаться. Ведёт себя как бешеный зверь, и не будет истинным Плантагенетом, если не свернёт себе шею в борьбе. Пройдут многие лета, а люди будут помнить мерзкие, гадливые слухи и называть тираном, деспотом. На его чести пятно позора, которое не смоет ни справедливый поступок, ни боевой подвиг… Так что терять? Жестоко пришпорил коня и погнал его к распахнутым воротам. За ними клубилась пыль, слышались крики и звон стали: на улицах полным ходом шло сражение. Огонь жег рассудок, когда пронёсся сквозь ворота, не глядя прорубая мечом себе путь, в самую гущу битвы… Несомненно, как одно из великих, грандиозных событий приобрело себе славу, и память сохраняется в потомстве. Жители записали в своей городской хронике о шестнадцатом ноября: «Обещали свободу и неприкосновенность. Кровь пролилась в последний раз». Шептались, любимица поэтов и менестрелей, «У», вместо грязи, ступала по штандартам поверженной Алой Розы, ну а в тавернах пили эль во здравие Ричарда Английского.