Плантагенеты

— Король! Это — сам король! Народ ликовал. Оно и неудивительно, ведь без господина своего — это как семейство на десять ртов, лишившиеся кормильца. Даже если ко ртам прилагаются руки, способные добывать хлеб, то всё равно должен стоять над ними кто-то, кто скажет, где и как этот хлеб добыть, тот, кто решит, кому сколько хлеба сегодня положено, и тот, кто помирит, когда чада его станут драться за лишние крохи. Маргарет Бофорт с остервенением выполняла этот долг, но нравами драконовскими. И как раньше провожали Йорка, так теперь и встречали его, возвратившегося, пережившего множество бедствий и потрясений, но счастливо избегнувшего опасности и готового вновь расточать над истомившейся своею страной милосердие и справедливость. Валили туда, где шло поредевшее, потрёпанное, но всё ещё большое и устрашающе сильное войско. Криками, песнями и слезами приветствовал простой люд это шествие и отчаянно вытягивал шеи, налегая на плечи впереди стоящих, чтоб хоть краешком глаза разглядеть короля, ехавшего, ввиду общеизвестной его скромности, вместе со своим войском, среди преданных вассалов и друзей, прошедших с ним тяжкий путь от начала и до конца. Многие, возвращаясь, рассказывали потом домашним, что видели Государя своими очами — он проехал от них на расстоянии вытянутой руки. Слушавшие верили и плакали, как дети, дождавшиеся возвращения любимого отца. Хрупкая фигурка нервно мерила шагами дворцовые покои, и слугам жаль было даму, которая и трогательна, и жалка в своей слабости и в том, как, несмотря на слабость, хотела казаться сильной. Сама того не замечая, она кусала узкие губы и щелкала косточками пальцев. Учуяв какое-то движение, тоже высунула нос посмотреть. В это время один из всадников обернулся в сторону, они встретились глазами. Дико, страшно отпрянула от окна, на мгновение на ее лице отразилась растерянность, но только на мгновение. Тут же буквально зашипела, сердито сдвинув брови: — Черт бы его забрал! Эта толпа, эти люди, этот поход: что должна была чувствовать прекрасная Елизавета, глядя на это? Королева, супруга, возлюбленная жена… и мать наследников престола! Раньше собирала армии и толпы и раньше вершила судьбы тысяч. Змея, яркий образ женщины, белое тело, острые зубы, и кончик змеиного хвоста, исчезнувший под кроватью. Все те чувства, что долгие годы прятала в себе, вся та ярость, которую она в себе сокрушила, нижайше выражая почтение деверю, мечтая в глубине лизать его кровь на своих пальцах, — всё это хлынуло вдруг из неё, словно прорвавший нарыв. Тронула синяк на руке. Со злобой поняла, что всецело зависит от его милосердия, хотя и ненавидела. Если она сама и пострадала, то в этом не ее вина. — Вот, — сказала, глядя в окно, с непередаваемым сочетанием страха, печали, гордости и силы. — Вот мой истинный враг. Уже не могла отступить, и чем сильней на нее давили, тем упрямей стояла на своем. Она так глубока, так загадочна! Она подобна крепости, и укрепления её так сильны, что любая осада тщетна. Некуда было и яблоку упасть — государственные сановники, высшее духовенство, члены Парламента да еще пять сотен рыцарей, дворян и зевак. Все их грезы юности, все разочарования зрелости, все сожаления старости о несбывшихся надеждах влеклись к молодой чете, подобно дару, приносимому каждым сердцем. Громко хмыкнула: так вот он, Божий замысел, калека-Ричард, последний из величественной династии! И «У», кем была «У», в сравнении с ней, тонкой, золотистой? Словно из мрамора явлены ее члены, и никто не мог бы усомниться, что они принадлежит безупречной красавице Елизавете. И точно, здесь нельзя было ошибиться — ее небольшая головка, отягченная ниже колен спадавшими, мягкими как шелк волнами, заставила бы даже закоренелого злодея выронить нож. Азиатка отнюдь не походила на олененка из волшебной сказки, стреляла глазками в монарха и поводила плечиками, веселила себя и других. Вудвилл наблюдала это, выдыхая жар. Она говорила себе успокоиться, но не могла, она думала о своей собственной участи и мучилась этой думой. Безжалостное время шло, и вот уже не первая! Нет, понятно, ей нечего особенно опасаться этой похожей сейчас на пирамиду бархата и расшитых тканей варварки, которую судьба прислала в Англию, нечего опасаться ни за свое влияние при Дворе, ни соперничества в красоте. Однако же, как получилось, что двадцать лет жизни, чреватой столькими бурями, бесследно поглотило время? Нет, конечно, умела быть справедливой — она не винила покойного супруга, а больше винила себя. Коли продалась за дорогую цену, словно одна из тех шлюх, коих ласкали после битвы в тавернах, то терпи. За твое терпение плачено… Но в том-то и дело, что ей не было уплачено! Ступени к трону недосягаемы, и все, чем могла тешить свое безумное честолюбие, это речами былой страсти Эдуарда. Могла ли она знать, что на супружеском ложе ее заменят фаворитки, брак поименуют несовершенным, а корону отберет щепетильный Глостер?! Будущее темно и мрачно, как могила. С высоты престола она рухнула — ниже низшего. — А господам италийским дать указания о том, что должны они за торговлю вносить монеты в казну нашу, руководствуясь совестью и здравым смыслом! — с ясностью и твердостью сюзерен вершил дела. Обычаи и свободы, согласно которым каждый англичанин является наследником своих гражданских прав, извратили и осудили, вопреки доводам разума и справедливости. Всё это стало возможным из — за того, что страной долгое время управляли ради собственного удовольствия, презирая ее благоденствие. Он лично заслушивал доклады вопиющего попустительства чиновников, хищников и притеснителей его благих начинаний, изучал принятые в его отсутствие решения. Ах, страшно подумать, времена какие!.. Дел сколько… И то нужно… И другое. И одно не в порядке, и другое перестройки требует, его королевство! Простил заговорщицу, отравительницу Вудвилл, наказывая, что отныне не спустит с нее своего ока. Нет, не стал напоминать, что истинной причиной устранения ее от власти стали алчность, жадность и колдовство. Осознал, что любое обвинение будет принято в штыки племянницей, потерявшей голову от горя, и решил говорить о том, что было близко им обоим, и даже взять всю вину за трения на себя.  — Лизи, садись рядом со мной, стоять на каменном полу Тауэра очень холодно, — предложил ей, показывая место на широкой кровати. — Или ты тоже считаешь меня злобным и жестоким деспотом, вероломным, безнравственным человеком, коварным и подлым убийцей, трусом? — Ах, Боже… Нет… Нет! Верю Вам, дядя, — с признательностью отозвалась принцесса. — Я так благодарна за матушку! Узы крови, соединяющие их, как никогда прежде твердо заявили о себе их общим настроением. Он миловал рыцарей, надеясь достичь согласия между бывшими сторонниками партий, а значит мира в стране, изгнать призраки гражданской войны. Но Стэнли… бежавший граф ему отвратителен. Искушенный во всех тонкостях воинской науки, не испытывая к приземистому коренастому недомужчине ненависти, а ощущая скорее брезгливость, как к отвратительному насекомому. Лондон всегда оставался самим собой. Всегда, с тех самых пор, когда он звался еще римским, узкими грязными улочками его сновали бесчисленные горожане, жители предместий, жители провинций, иноземцы и бродяги. Всегда их влекли к себе площади, рынки, церкви и таверны, и город этот, кажется, никогда не был настолько велик, чтобы свободно вместить их всех, — но в то же время всегда ему это удавалось. Как и любое место, в котором Господу угодно было сосредоточить мечты, надежды, чаяния, риски, легенды, влекущие людей снова и снова, год за годом, век за веком, рос, непрерывно, почти неуловимо глазу, не лопаясь от невыносимой и непрерывной толчеи, наполняющей его испокон веков, но растягиваясь, вздымаясь, возвышаясь над этой толчеей. Обремененный многими житейскими и военными заботами Ричард, как наивно предполагал, давно утратил пылкость чувств, любовный интерес юности, но не мог удовлетвориться одним лишь созерцанием русинки, довольной, счастливой и мурлыкающей что-то под нос, и больше ничего не желать сверх этого. Она сияла, словно луна в ночи, словно солнечный день в череде пасмурных. А умна, умна до чего! Бесстрашная — глядит в упор на война или охотника. Несдержана, экспрессивна, и говорит с сильным акцентом — но, несмотря на это, упорна и трудолюбива. Исполняя свой долг названного брата, который сам себе возложил, старался уделять ей внимание. Они переговорили обо всем: о ее доме и новой Родине, положении в королевстве, о мирном договоре с Францией, о письмах Папы, об их общих врагах; Йорк поведал об итоге Войны роз и о побеге Стэнли, проектах реформ, а королева — о своих муках и новых оскорблениях, нанесенных ей Ланкастерами. И каждый вечер он провожал «сестру» до дверей в ее залы. Нашел в даме Улиан ту неоднозначность, которой не было в нем самом. Каждая клеточка составляла противоположность ему. Фея, пусть невольно, его совратительница, легка и подвижна, он закован в свой траур. Девочке вряд ли могло понравиться союз с мужчиной с изуродованной фигурой и малопривлекательной внешностью, который, вдобавок, был, значительно старше ее. Сам не понимал, чем всё может закончиться. Завалившись бумагами, устроил для себя время жесточайшего поста. Невидящие глаза смотрели в пустоту, но мозг работал и снова прокручивал происходящее. Игра в кошки-мышки невыносима для чести рыцаря. Спрятанное Сердце! Упорно держался, отрицая греховную составляющую нового брака, но здравый смысл подсказывал, что это опасно: демон, сидящий в нём, может сорваться с цепи. Снова и снова припоминал себя после ухода драгоценной Энн. Наспех отдав нужные распоряжения, отменил все назначенные на это утро встречи и попросил оставить его в покое. Он ещё долго сидел на полу, ни мысли, ни горя, ни слез — ничего. Была пустота. И ещё казалось, что время остановилось. Душа словно вышла из его тела и блуждала, как неприкаянная, забыв, куда ей вернуться. Он помнил, что ничего не испытывал в этот момент. Казалось, если бы его проткнули мечом, наверное бы тоже не ощутил. Агнец Божий, восхитительно деликатная, мудрая, изысканно трепетная, она возлежала на катафалке, в белых одеждах и в венке из цветов, покрытая затканным золотом покрывалом. Свечи, стоявшие в изголовье, мерно освещали её лицо. Их тёплый свет придавал её холодной коже блеск и здоровый оттенок, отчего теперь выглядела почти живой. Казалось, она просто уснула и теперь спокойно спит, чтобы хорошо отдохнуть и вернуться. Тихая гладь Миддлхэма, рождение сына, и восторг, который охватил его, когда впервые взял на руки их ребёнка! Ничего нет… Страдание вскипало нестерпимо мучительной волной и неудержимо рвалось из груди, прорываясь хрипом и кашлем. Спазмы подкатили к горлу, ему стало трудно дышать. Казалось, сотни иголок вонзились и прожигали насквозь его сердце, которое словно остановилось, всё ещё сдерживая дыхание. А потом появилась тоска, но теперь она была в миллион раз сильнее и с каждым вздохом причиняла нестерпимую боль. По окончании церемонии Его Величество попытались успокоить. Подносили ему нюхательные соли, которые ему не помогали, а вызывали омерзительное ощущение тошноты, сводившее спазмами его и без того измученное тело. Лекарство, которое он послушно пил, ему тоже не помогало. Забавно, что выходу из этой черной ямы способствовали не причитания докторов и монахов, а хорошая трепка и нрав его спутницы. Отличалась буйной веселостью, неугомонной энергией. Она передавала окружающим запал юности, стойкой силы, делилась со всеми страстью, яростью. Оказавшись в плену, проявила свой дух, жертвенность, аскетизм, на которые способны далеко немногие. Удалось пробудить в нем, почти мертвеце, отклик, жажду получить огонь от огня. —… о, кажется, пришли! Да полно, Милорд, слушаете ли Вы? — Просто Ричард… — голос сел. Но никто бы и ничего определённого не мог прочесть в его глазах, спокойных и непроницаемых, как маска. Прекрасно умел скрывать свои чувства, и одному Творцу известно, чего ему стоил этот контраст оболочки и содержимого. Низкий вырез на груди кокетливо, едва не бесстыдно открывал нижнюю сорочку красного бархата, густо украшенную вышивкой и жемчугами. Находил много прелести в ней, щечки раскраснелись от морозного воздуха, очи жадно блестели, ноздри почти хищно раздувались. Не мог оторваться от молочной белизны, темных ресниц и странно изогнутых линий рта. Точно проклятый античными богами, стоял, как никогда живой. Воля ошиблась, ошиблась жестоко. Бросила на произвол судьбы, полагала, что зарок— не касаться более женщины — это твердое, воистину могучее слово не даст пробиться стихии. Как бы не так! Не сдерживаемая ничем, она растет, крепнет, словно бешеным кнутом стегает по израненной душе! Она сделала шаг назад, но, твёрдой рукой, оставила ему дверь. Ослепляло сияние алого и золотого, а смуглое чело напротив притягивало к себе её взгляд её. Положил конец этой тяжкой сцене, взяв свою супругу за плечи и запечатлев целомудренный поцелуй на ее лбу. Губы его чуть дрогнули, задев ее некогда темные, а теперь выгоревшие в походе, локоны. И выпустил плечи северянки, взял ее подбородок в ладони, вжался в ее такие же холодные, соленые уста. Мир ревел, рушился вокруг них.