Огненная чайка

      — Здравствуйте, дети. Как многие из вас знают, меня зовут Ян Силарио. Помимо психотерапии я занимаюсь искусством.       Брайан зевает. Ромео внимательно смотрит, грозя прожечь в бедняге дыру. Девушка с разноцветными глазами, которую звали Мелисса, жевала с полусонным видом. Девочка рядом со мной пыталась съесть свои волосы. Мальчик за мной отбивал ритм пальцами.       — Искусство обладает целительной силой. Оно заставляет обнажить твою душу, исследует её до самых тёмных уголков, придаёт сил жить дальше. В своё время я спасался в своих картинах.       Девочка передо мной спит, положив голову на парту. У неё почти серые волосы со множеством заколок. Она громко храпит, и это здорово мешает.       — Также искусство может служить средством самовыражения. Вы слышали о таком явлении, как арт-терапия?        Те, кто слушают, дружно мотают головами.       — Выплесните свои эмоции на кусок бумаги. Слепите своё внутреннее я из пластилина. Сшейте его, сделайте. Вы можете задействовать любые материалы. Вы абсолютно свободны.       Мы приступили к работе.       — Всегда ненавидел уроки искусства, — шепнул мне Ромео. — Не умею я работать руками.        — А у меня проблемы с визуализацией. — Я внутренне напряглась. — Всё расплывается. И в голове, и когда я рисую или пишу.       — Дисграфия, что ли? — приподнял бровь Ромео.       — Не знаю. Мне трудно сосредоточиться. Даже в средней школе я никак не могла научиться нормально писать и читать. Иногда буквы забывала. Поэтому я так ужасно учусь.       — А у тебя это с рождения?       — Не знаю. Мне говорили, что в начальной школе я была драчливая и несколько раз попадала в больницу. Но я мало что помню оттуда.       Ромео открыл рот, чтобы ответить мне, но вдруг послышался дикий визг:       — ЭТО ЧТО ТАКОЕ?!       Это была та самая спящая девочка. Она показывала руками в рисунок Брайана. Мы с Ромео бросились к ним.       — Что случилось? — спросила я у своего друга. — Чего она испугалась?       — Я просто рисовал свои сны, — буркнул Брайан.       Я посмотрела на листок. На нём был изображён тёмный тоннель, грязная вода с бурым оттенком и какие-то уродливые твари, выползающие из щелей. Они смотрели своими пустыми, ничего не выражающими глазами, виляли своими голыми хвостами, а их кожа была сморщенной, белой и наполовину гнилой. Они скалились и грозились выбраться из рисунка. И на секунду мне показалось, что одна из них прыгнула на меня.       — Что это такое вы нарисовали, мистер…       Над рисунком склонился психотерапевт, с интересом его изучая.       — Просто Брайан. Это мои сны.        — И где происходит действие?       — В канализационном тоннеле.       — А ужасные монстры тогда кто? Работники?       — Не знаю.       — Это связано с каким-нибудь событием? Когда они вообще начали вам сниться?       — Сколько себя помню.        Психотерапевт озадаченно на него посмотрел.       — Может, предпосылкой к ним послужило какое-нибудь трагическое проишествие? Может, вы заблудились там?       — Возможно.       — Посмотрите на мою скульптуру, мистер Силарио, — вмешалась Мелисса. — Это танцующий дельфин!       — Очень красиво, мисс. Он что-нибудь значит?       — Да! Когда я была маленькой, я ездила в дельфинарий в соседнем городе! И мне очень понравилось! Это моё самое счастливое воспоминание. Дельфины такие милые! Я хотела быть дельфином.       — Это очень хорошее воспоминание. Подольше сохраните его в себе, оно согреет вас в холодные дни.       — Ах, какие прекрасные слова, мистер Силарио!       Ромео скептически фыркнул:       — Я поражаюсь просто. Говорит очевидные вещи с таким умным видом, будто открыл непостижимую тайну. А главное, на это ведутся!       — Ревнушь? — усмехнулась я.       — Вот ещё, — со злостью сказал Ромео. — Просто мне совершенно не хочется заниматься этими порисульками. Зачем это вообще надо?       — Может помочь, — сказала я.       Ромео вздохнул и принялся шить. Все вокруг чем-то занимались, мастерили, рисовали, бросались друг в друга пластилином, смеялись, показывали друг другу свои творения, и я почувствовала уже с детства знакомую обиду. И одиночество. Как будто я законсервировалась в возрасте одиннадцатилетней девочки.       — Апчхи! Как же сопли достали. И горло болит, как будто в нём мои соседи ремонт затеяли! — Девочка с короткими кудрявыми волосами и торчащими ресницами села рядом со мной.       — Элиза? — удивилась я. — Ты опять здесь? А как же санаторий?       — Накрылся санаторий! Дорого, блин. Чё грустишь?       Она взяла кисточку и принялась что-то рисовать.       — Ой, из меня энергия так и прёт! Конечно, из меня всегда она прёт, но на этот раз особенно прёт! Прямо прёт!       — Рада.       — Чё не рисуешь? Это легко. Давай!       Она вложила кисточку мне в ладонь и принялась водить моей рукой.       — Давай, чё ты хочешь нарисовать?       — Не знаю… Может, чайку?       — Ой! Это так скучно. Давай лучше осьминога нарисуем.       Она принялась мазюкать. Через минуту листок украшал розовый осьминог в тёмных очках в виде звездочек, который играл на барабанах.       — Класс, да? — улыбнулась она. — Ну, скажи класс!       — Я тут подумала… Интересно, если бы тут был Блейн, то какое лицо было бы у художника, увидь он его «шедевры»?       — Блейн — это тот смешной мальчик, рисующий промежности? Ой, он такой милый, он и меня нарисовал и бегал потом за мной. Такой милашечка! Цветы ещё дарил, которые с куста сорвал, а заливал, типа он их контрабандой достал!       Мне сделалось грустно. Интересно, как там Блейн?        Элиза продолжала болтать, потом достала пакетик с картошкой фри и соусом, принялась жевать и параллельно объяснять психотерапевту глубинный смысл этого рисунка. Я встала, оперевшись о стол, и продефилировала к выходу. Поймала на себе взгляд Ромео. Покачала головой.       Коридоры опустели. Зимой здесь обычно тоскливо, насколько я помню. За окном шёл дождь вперемешку с мокрым снегом. Я поднялась на крышу, села на край и принялась смотреть на небо.       — Привет, — сказал какой-то парень.       В его уши были воткнуты наушники.       — Дай плеер, — сказала я.       — Окей, — сказал он. — Кому-то надо погрустить. Понял. Только двадцать минут, ладно?        Он дал мне плеер.       — Тут есть много грустных песен. Тыкай на любую и, скорее всего, не ошибёшься.       Я кивнула. Он перешёл на другую сторону и устроился за будкой. Я легла на холодную поверхность крыши. Снег падал с неба, засыпал меня, целовал мою кожу, таял в волосах. И мне хотелось навсегда остаться здесь, в этом снегу. А может быть, и самим снегом стать.       — Если заснуть среди цветов черёмухи, то во сне ты можешь стать снегом. Ощущения здоровские, вот только таять очень больно…       Ворон сел рядом со мной. На нём был ярко-красный шарф, который ему совсем не шёл. Не глядя на меня, он обмотал шарфом и мою шею.       — До сих пор не могу просушить своё оперение. Кто бы батарею мне подогнал?       — И почему вы все так любите говорит загадками?       — Все — это кто? — заинтересовался Ворон.       — Просто я ходила на задний двор, потому что туда выходят окна из Склепа. И там я услышала голос, который сказал мне не оборачиваться, иначе он исчезнет. И он сказал мне, что у тех, кто встречает первый снег вдвоём, возникает связь на всю жизнь.       Ворон побледнел.       — Неужели Скрипичный Ключ? Он же ни с кем не разговаривал… Я от него мог добиться только посиделок вдвоём. Видимо, он, после того как сколлапсировал, стал более разговорчивым.       Я посмотрела вдаль. Показалось, что снежинки осветили лучи рассвета. Но были по-прежнему сумерки, лиловые, сгущающиеся. И пусть. Ненавижу утро.       — Когда я успела стать такой? — спросила я.       — Какой? По-моему, ты классная.       — Воспоминания куда-то ускользают. Я не понимаю, кто я, что со мной случилось. Я даже прочитать ничего не могу, хотя выпрашивала у Халатов книги. Буквы смешиваются.       — Ты сейчас моё состояние описала, — улыбнулся Ворон. — Я даже не помню, с каких пор мне не дают покоя кошмары. Быть может, мои крылья всегда были черны. И я — чёрная дыра, которая затягивает свет. Это так невыносимо.       — А как же твоя суженная?       — Я искал её. Я столько искал её. Вглядывался в лица девчонок, пытаясь отыскать что-то от музы. Но нет. Её не было нигде. Какое-то время я думал, что это Мелодия, но потом понял, что ей самой нужна помощь.       — Найдёшь ещё. Уверена, найдёшь.       — Только где? — хмыкнул Ворон.       Ко мне подошёл парень, протянув руку за плеером. Я протянула его. Тот удовлетворённо кивнул и ушёл.       — Хочешь, покажу тебе кое-что получше, чем-то, что ты только что слушала? — предложил Ворон.       — Давай. Дерзай.       Он лёг на крышу и указал на место рядом с собой.        — Закрой глаза, — сказал он. — Расслабься.       В голове роились мысли. Они не давали друг другу прохода.       — Да перестань ты думать. Просто… лежи, и всё. Мысли — это облака. Будь ветром, разгони их.       Я попыталась последовать его совету. Стало как-то спокойно. Поверхность крыши превратилась в тёплую траву, снег — в лепестки цветов. Ветер шумел, трепал мои молосы. Сквозь него тихо прорывалась песня. Я вся обратилась в слух, впитывая каждую ноту. Песня походила на шум прибоя и крики чаек, на шелест леса и стрекот кузнечиков, на треск костра и звон капель. Словно полуденный зной и запах ягодного варенья, словно цветущая черемуха и спелая вишня, словно крылья голубя и изогнутая шея лебедя, словно спираль ракушки и пятна камня на пляже.       — Что это? — прошептала я.       — Говорят, это поёт само здание, — сказал Ворон. — Скрипичный Ключ часто играл эту мелодию.       — Да, я помню. Она очень красивая.       — Знаю, — сказал Ворон. — Не каждый может услышать её. Значит, ты и впрямь Иная… Я так рад услышать её. Она успокаивает.       Я стала подпевать. Кажется, Ворон удивился, но слушал внимательно, и, кажется, ему нравилось. Да и мне стало так хорошо, как будто меня уносило в неведомые дали и надо мной было только небо.       — Я как корабль наоборот, — сказала я. — А небо — это море. И ему нет конца. И я вечно буду плыть, качаясь на волнах и чувствуя прохладный ветер и лучи солнца.       — И кроме этого моря ничего нет?       — Совсем ничего. Бескрайние воды без пиратов и миражей.       Песня стихала, улетая куда-то вдаль. Как будто птица на крыльях её уносила. Или бабочка.       — Мне стало легче, — сказала я.       — А мне — ещё хуже, — рассмеялся Ворон.