***
— Смотри, смотри, вот она, — прошептала Элли, указывая дрожащей на новую пациентку. Это была Сандра. Свалявшиеся волосы, смятая рубашка, размазанная косметика. Она шла по коридору, затравленно оглядываясь. Вся как-то сгорбилась, будто несла что-то тяжелое на стене. — Да, не права была Луиза, говоря, что она не любила его… — ошеломлённо пробормотала я. — Я её вообще боюсь, — съежилась Элли, — И самое ужасное в том, что она идет к нам в палату! Меня ещё вчера мисс Алингтон предупреждала… Зои, что делать?! Она затрясла меня, лихорадочно поблёскивая глазами. — Спокойно, — сказала я, — Она не опасна. Просто иди и познакомься с ней. Я заставила Элли глубоко вдохнуть, а потом медленно выдохнуть. Она улыбнулась, поблагодарила меня и вернулась в палату. Я пошла к мальчикам. У меня не было никакого желания общаться с Сандрой. Слишком проблемная. Я застала Ромео одного в палате. Он стоял, облокотившись о подоконник, и глядел в окно. Его кожа казалась особенно тёмной на фоне белой краски. — Вот и лето кончилось, — сказала я, — Жалко? — А чего жалеть? — хмыкнул Ромео, — Оно ведь будет потом. — Но оно не будет таким, как это. И листья на деревьях упадут и сгниют в земле, а потом распустятся уже другие. — Грустно ты говоришь. Грустнее только блейновская геометрия. — Это, простите, какая? Он повернулся ко мне. Его глаза были прищурены, на носу приклеен лист. — Параллельные линии находятся друг напротив друга, но никогда не пересекаются, — вдохновенно начал он, — Но пересекающиеся встречаются один раз, на краткий и радостный миг. Разойдутся свой дорогой, всё больше и больше отдаляясь друг от друга. И никогда друг друга не увидят вновь. Они будут вечно бежать через пустоту, в которой ничего нет, одинокие и неприкаянные. Но куда? Зачем? — Жуть какая, — передёрнуло меня, — Это кого он в депрессию хотел вогнать? — Учил одну маленькую девочку с… Вроде, то была шизофрения. В любом случае, стадия была запущенная, у неё начинало расщепляться сознание. Это он так решил научить её азам математики, называется. Он подошел к комоду, вытащил такос и протянул его мне. — Будешь? — подмигнул. Затем он достал ещё один. Мы принялись жевать. В соседней палате раздались звуки ча-ча-ча. Ромео выпучил глаза, а я рассмеялась. — Сколько ты здесь ещё лежать будешь? — спросил он. Я неопределённо пожала плечами. — А почему ты вдруг спрашиваешь? — Просто… Я хотел спросить, когда нас выпишут, хочешь поддерживать со мной общение? Просто обычно, когда здешние выходят, то они расстаются навсегда. Ну, многие. Так что, если ты откажешься, я всё пойму. Хотя мне всё же хотелось общаться с тобой и дальше. Со всеми вами. — С Блейном тоже? — подмигнула я. И тут же поняла, что ляпнула лишнего. Ромео нахмурился, но оставил мой подкол без ответа. — Так да или нет? — Конечно, да! Как я могу бросить тебя, нашего юного страстного танцора Ромео? Мы громко рассмеялись. Из залы донеслась громкая музыка. Похоже, это было диско. Мы с Ромео озадаченно переглянулись. — Пойдём, посмотрим? — предложила я, — Спорим на такос, что это наша тройка? — Да тут и спорить не надо, — криво усмехнулся Ромео, — Тем более, ты его достать не сможешь в случае проигрыша. Не очень из тебя контрабандист. — Это кто сказал? — возмутилась я. И всё же заключать пари мы не стали, а просто побежали в залу. Там уже бесновались наши обожаемые парни: Эрик, Саймон и Грег. Я присоединилась к ним, а Ромео на меня задумчиво смотрел. А потом перевёл взгляд на Блейна, говорящего с Сандрой. Я удивилась, но придавать этому значения не стала. По-любому решил наградить каким-нибудь очередным глупым прозвищем. Меня он окрестил Вечно Бесноватой Рыжей Скелетиной С Никогда Не Вынимающимся Шилом В Одном Месте. Некоторые меня до сих пор так называют. Когда она уходила, я рассеянно поглядела ей вслед. Сзади меня обнимали руки Эрика. Он плавно покачивался под какую-то тоскливую балладу. Я ещё раз вздохнула, вспомнив Марка. Мы с нетерпением ждали Ночи, Когда Все Двери Открыты. Я иногда ловила на себе тяжелый взгляд Хамелеона. Я разгадала её тайну, тем самым ослабив её. Но лишь на время. Чем холоднее будет, тем сильнее она будет становится. Она всегда любила дождь и снег. Иногда мне казалось, что они всегда её сопровождают, даже в солнечные летние дни. Собственно, почему Хаомеон? Он маскируется под окружающую среду. А если взглянуть на это с другой стороны, то его цвет зависит от цвета окружающей среди. На Хамелеон всегда было легко повлиять, промыть мозги. Идеальная добыча для сектантов. Хорошо, что здесь их нет, иначе бы она присоединилась к ним. Какого это — спать меж двух огней? С одной стороны тени Клэр растут, движутся, щёлкают своими бесплотными челюстями. С другой стороны Хамелеон дышит ненавистью. Я завидовала соседкам Поступи: в её комнате всегда незримые цветы и солнечный свет. Осень своим холодным дыханием срывала листья с веток, рисовала инеем на стеклах, заставляла ртутный столбик на градуснике уменьшаться, переходить отметку 0. Близилась заветная Ночь, и наши с предвкушением ждали. А у меня на душе было тревожно. Кого-то мы лишимся этой ночью. И вот, настал день преддверия. Дети вырезали гирлянды и фонари, доставали пылящиеся на антресолях бумажные змеи, надували шары, складывали корабли, самолётики, цветы и птиц, вязали шарфы и свитера, зажигали ароматические палочки, рисовали на стенах. Носились по коридорам, перешептывались, никак не могли угомониться, как бы ни кричали на них Халаты. Эрик заперся в палате, выгнав всех соседей, не пускал даже меня. Но я всё-таки подглядела. Он завороженно смотрел в альбом, сделавшись очень похожим на своего отца. Мы смотрим телевизор, изо всех сил завидуя веселящимся на праздничном концерте. Делаем попытку устроить свой концерт, но Халатам удаётся нас угомонить. Поступь сидит целый день на подоконнике у себя в палате. Перед рассветом она предупредила нас, чтобы мы с ней ни в коем случае не заговаривали. Мне по секрету шепнули, что этой ночью она уйдёт с Вороном навсегда. Говорят, всё то, что ты нарисуешь на стене, останется в памяти живущих Иных на века. Даже через сотню поколений. А если ты нарисуешь грядущее, то оно непременно сбудется. Кит это называл глупыми суевериями. А я захотела проверить и нарисовала двоих, бредущих по дороге, припорошённой снегом. — Удачи, ребята, — шепнула я, погладив получившийся рисунок. Когда зажглись первые звёзды, ребята высыпали на крыльцо. На заднем дворе то тут, то там раздавались шорохи, следы переплетались, надписи нежно шептали, вещая что-то своё. В траве мелькали огоньки. Сверчки, что ли? Падал снег, такой белый в этой осенней ночи. Окно распахнулось, из палаты вышла Поступь, разгоняя холод. Пахнуло розами и сиренью, она исчезла вместе с призрачным теплом, и воспоминания о ней постепенно стали ускользать из наших голов. Я выставила вперед руки, сжала кулаки, но схватила лишь пустоту. — А ну не хандрить, в такую-то ночь! Буревестник, это что такое? Лапы, похожие на гиббоньи, схватили меня и подняли в воздух. — Лицедей, ты похож на гиббона, — сказала я. — А ты на индюшку, — парировал он. Я погналась за ним. Он побежал в сторону черного выхода. Провозился с дверью, но всё-таки открыл её. Мы побежали по тёмной, скрипящей и очень-очень старой лестнице. Меня щекотал шелк паутины, я чувствовала затхлый запах. Неудивительно, что сюда почти никто не ходит. Тут даже окон нет, не то что ламп. Настоящий черный выход. — Отец называл её Пропастью, — раздался гулкий голос Лицедея откуда-то сверху. — Страшно, — прошептала я, — Можно мы не будем сюда ходить? — Нельзя, — фыркнул Лицедей, — Отличное место. Самое лучшее. Давай, пошевеливайся, старушка! Я ускорила бег хотя бы потому, что не хотела оставаться здесь слишком долго. — Знаешь, какие эхо каких секретов поглотили эти стены? — зашептал Лицедей и сгрёб меня в охапку, — Ты бы знала, Буревестник. О, ты бы знала… — Если я выпущу сейчас твою кровь… То я смогу избавиться от тьмы. И тогда я буду счастлив! Абсолютно счастлив! — Я убью тебя, и никто об этом не узнает. Думаешь, кто-нибудь меня заподозрит? Ты, шагающий по краю крыши, думаешь, кто-нибудь меня заподозрит?! — Ты должна стать моей. Кричи, кричи, сколько влезет. Никто не узнает. Это останется здесь, между этими стенами. Тебе не дано понять моей любви, как и никому на этом свете. Она больна, уродлива и вывернута наизнанку. Я ТАК ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, ЧТО НЕНАВИЖУ!!! — Ты отдашь мне всё. Иначе я запру тебя в чулане. О, ты знаешь, как часто его проверяют? Почти никогда. Разве что Филин зайдёт… Ха, Филин тебя спасет. Но ты уже не сможешь оценить это по достоинству, затворница. Отдавай по-хорошему свои сны, муза. — Хватит! — закричала я, закрывая уши руками, — Хочешь, чтобы я стала как Ворожея?! — Думаешь, если закроешь, то голоса стихнут? — усмехнулся Эрик, — А Ворожею мы бережем… Кто знает, какой она станет, если услышит эти ужасы… Если она заглянет в бездну хоть на секунду, то бездна заглянет в неё. Потому что тьма в ней причудливо сочетается с чистотой. В этом-то вся и проблема. — А меня, значит, не жалко, — прохныкала я. — Ты крепкий орешек, Буревестник, — обнял меня ещё крепче Лицедей. Мы вышли на крышу. Меня бросало то в крупную, то в мелкую дрожь, тело плохо слушалось. — Ну, не грусти, — неловко улыбнулся Лицедей, — Не в эту ночь. Посмотри, как красиво. Я села на холодную металлическую поверхность. Сад был заснеженным, весь в огнях и гирляндах, на снегу что-то было нарисовано чьими-то крупными ботинками. Голые деревья были заботливо украшены искусственными гирляндами, бумажными фонарями, листьями и цветами, а их ветки заселили птицы-оригами. А за забором асфальтовые артерии пересекали широкие улицы. Дома походили на кукольные, их крылечки украшали тыквы, черепа и фонари. Улицы наводнили нарядные дети. Вдали поблёскивало озеро, в нём отражалось ясное звёздное небо. Я легла на крышу. Небо как будто плыло. Но хотя бы не ускользало из моих рук. И всё равно оставалось недосягаемым. Лицедей лёг рядом, его тело было мягким и тёплым, как подушка. Мы взялись за руки и закрыли глаза… Двое стояли на этой крыше, приобнявшись. Он в летних шортах и футболке, она в цветастой юбке. Ветер дул, развевая их одежды и волосы. — Я могу обогнать экватор за секунду, — сказала она. — Ты выросла, Алиса, — сказал парень, — А я остался всё время опаздывающим Белым Кроликом. — Ты тот, за которым все следуют, — прошептала Алиса. Они подняли руки. Звёздное небо рухнуло, просыпав звёзды. Они сияли, как стразы в вечернем платье, как бриллианты, как светлячки или небесные фонари, кружились, как будто от ветра. Двое смеялись, прижимаясь друг к другу и держась за бока. — Этой ночью Алиса найдёт своего Белого Кролика, — прокричал парень. — Этой ночью Орфей выведет свою Эвридику, — прокричала девушка. — Этой ночью Элиза дошьет рубашку младшему брату, — прокричал парень, — Этой ночью Психея найдет Амура, — прокричала девушка. — А как она найдёт? — ехидно спросил парень, — Неужто последует за Белым Кроликом? — Она будет идти за светом фонаря, — сказала девушка, — Не сводить с него глаз. Иначе всё пропало. Придется начинать заново. — Да она бросит на сотой попытке, — захохотал парень. — Нет, если будет верить, — серьёзно ответила девушка, — Знаешь, сколько звёзд с неба она сможет сорвать, если будет верить? — Не знаю, я одну уже сорвал, — похабно ухмыльнулся парень. Их лица сблизились. — Нарекаем эту ночь рубежом между летом и зимой. Нарекаем её Ночью, Когда Все Двери Открыты. Они жадно поцеловались. Халаты на верхних этажах мирно дремали над записями, отменяющими лоботомию. — Вот это да, — удивилась я, — какой это вообще год? — Двадцатые, — пожал плечами Лицедей, — До этого её называли Ночью Ужасов. Ещё бы: к Опустошенным возвращались чувства. Стало тише. Все притаились в сладостном молчании. — А хочешь проникнуть ещё глубже? — подмигнул Лицедей, — Только не вздумай отпускать мою руку. — Я пересекла восьмую клетку. Итак, что мне полагается, Ваше Невеличество? Две девочки смотрели друг на друга. Седая сощурила глаза, поправив шляпу. — Ты станешь королевой. И тогда мы встретимся с тобой на равных, — процитировала она, улыбнувшись. — Ну вот, я стою перед тобой. Где моя корона? — нетерпеливо топнула ногой другая. — Ты знаешь, что Белым Королевам не полагается корон? — продолжала улыбаться седая, — Кроме того, ты должна выдержать экзамен на знание хороших манер. Итак, что будет, если отнять кость у собаки? — Собачье терпение, — без запинки ответила другая. — А я разве сказала, что это зазеркальная собака? — расхохоталась седая, — И вообще, где гарантия, что собака не наплюёт на терпение и не набросится на тебя? — Какая же Вы противная, — нахмурилась другая. — Надо просто мыслить шире, — подняла палец вверх седая, — И разве ты так хочешь, чтобы эти прелестные кудри с этими не менее прелестными ленточками превратились в седые лохмы, как у меня? — А зачем я, по-твоему, терпела ханжество пассажиров поезда? Зачем разнимала братьев? Зачем терпела хамство неотёсанного Шалтая-Болтая? А потом меня заставили разрезать пирог Единорогу и Льву, и Единорог назвал меня чудовищем, а последней каплей стало то, что меня выгнали вместе с ними! А потом меня похитили, и меня спас рыцарь… Ах, он такой душка. — Сказать тебе, почему? — улыбнулась седая, — Потому что ты умница, не-Алиса. И тебе вовсе необязательно занимать моё место. — Тогда, мне же полагается какая-то награда? — О да! Всё на свете! Только больше никто к тебе не прикоснётся, увы… — А это, наверное, девятнадцатый век? — спросила я. — Ага, — улыбнулся Лицедей, — Похоже на то. А ещё глубже не хочешь? — В последний раз, — вздохнула я, — Так устала… — О, а ты, наверное, из Лапландии? Колдунья, должно быть, да? — Ты дура, северянки светлые и волшебные… А она черномазая, как мавритянка. — Сама дура! Лапландки такие и есть! Смугла девочка внимательно смотрела на ссорящихся своими черными глазами, похожими на две щёлочки. — Я приплыла из Северного Ледовитого Океана, — склонила она голову. — Русалка? — оживилась первая. — Тюлень, — сказала гостья. — Селки, — прошептала первая. — Хотите, покажу? — предложила селки. Девочки энергично закивали. Селки вытащила из чемодана тюленью шкуру, раскинула её… Она засияла подобно северному небу. Комната наполнилась водой, пол, потолок и стены исчезли. Селки окутала себя и двоих шкурой. Первая трогала пальцем серебристых рыб, которые бросались от её прикосновения в рассыпную. Вторая завороженно смотрела на светящуюся рыбку, плывущую сквозь толщу воды. Их ноги задевали водоросли, над головами махал крыльями скат. — Значит, вот что значит — быть тюленем… — выдохнула первая, — Интересно, а как живут дельфины? — Прекрасно, — сказала селки, — Когда-то им предлагали выйти на сушу, но они отказались. Остались вместе с китами, когда остальные ушли. Слишком любят воду. Слишком преданы себе. — Давай мириться? — предложила вторая. Они стали играть в ладошки и засмеялись. — Это правда? — удивилась я. — Я откуда знаю? — хмыкнул Лицедей, — Так далеко я ещё не заходил. Откуда-то донеслась игра на гитаре. — Опа, — оживилась я, — Вечность играл эту песню одной из тех, в кого ему угораздило втрескаться. — Зелёные рукава? — приподнял брови Лицедей. — Такая красивая песня, — вздохнула я. — А по-моему, тупость, — фыркнул Лицедей, — Одно нытьё, растянутое на 16 куплетов. Я пожала плечами. Вдали дребезжал рассвет. Я вздохнула. Этой ночью Хамелеон стала сильнее.Перламутровая глубина
8 апреля 2018 г. в 15:34
Я всё ждала, когда Филин напомнит о произошедшем ночью. Ночами не спала, видя перед глазами его угрюмые впалые глаза, съёживалась перед ними, казалась себе маленькой и жалкой, как букашка. Никто не должен был знать об этой дуэли, кроме Лицедея. Это что-то личное, касающееся лишь нас двоих. А кроме того, если об этом узнают Халаты, то они вмешаются и запрут меня в Клетку. О да, я знала, почему её называли Ластиком. Она стирала страх и радость, сны и мысли. Она стирала тебя.
Ночами мне снились кошмары. То, как Иных схватывали Халаты, скручивали им руки и тащили по тёмным коридорам. Они съеживались под прицелом хирургического ножа, который втыкался над глазом и вырезал круг на мозгу. Лоботомия. Опустошение. Ночной кошмар Иных первой половины двадцатого века. Их жгли током, держали над ямами со змеями, окунали в ледяную воду, держали в ванной часами, а то и днями, накачивали наркотой, делая безвольными тушками, находящиеся между сном и явью. История больницы уходила вглубь веков, но иногда из прорези окна я видела совершенно незнакомое место и понимала, что нахожусь далеко от дома, как с точки зрения времени, так и с точки зрения пространства.
Ворожея и представить не могла, что за жуть мне снилась. Я знала о её кошмарах, знала о тьме в ней, но она не знала, что испытывали Иные в те времена, когда психиатрическая больница была аналогом тюрьмы. И я не говорила. Знала, что если скажу, то она тоже начнет видеть эти сны. А я не хотела, чтобы она в лишний раз истрепала себе нервы. Итак, бедняга, ходит бледная, как тень.
Дни шли, Филин молчал. Иногда мы пересекались, и он смотрел на меня стеклянным взглядом, делал вид, что ничего не видел. В итоге я решила не думать об этом. Похоже, он понимал, насколько это важно и для меня, и для неё. Может, он знал об Иных, знал о Грани и потаённой жизни. Потому что когда мы говорили о нём, называя его этим именем, и он проходил мимо, то он неизменно поворачивал голову, как заправская сова.
Лето кончилось, оставив нам прощальные подарки в виде фруктов и ягод, а небо проводило его слезами-дождём. Листья начинали желтеть, дни становились холоднее, ночи длиннее. Мы по-прежнему сидели на крыльце, вооружившись зонтиками. Иногда стояли жаркие дни, и мы вздыхали, вспоминая об ушедшем лете. Кто-то уже ходил с насморком. Элис шутила, что «у психов обострение, сейчас хлынут сюда, спасайте задницы». Я хмуро на неё смотрела, Элли закатывала глаза и читала очередную лекцию о недопустимости клеймления психически больных, Клэр тихонько усмехалась.
Это лето многое изменило. Я и раньше здесь была во время знойных дней и лиловых вечеров, но тогда здесь царила скука, дети слонялись по округе по одиночке или компаниям, от скуки устраивались драки, изоляторы пополнялись. Но это лето было другим. Мы сблизились. Взгляд Ромео потеплел, Блейн стал меньше рисовать неприличные наброски, Габриэль стала меньше приставать. Мариам, правда, уехала, мы плакали, а потом забыли. Об ушедших здесь всегда забывают, это как-то само собой получается.
А с тех пор, как пришла Элли, многое изменилось. Она была клеем, что держал всех вместе. Пациенты впервые стали по-настоящему единым коллективом. Любили её все, она не могла не нравиться. Даже буйные, даже асоциальные, даже конченые психопаты. Однажды к нам приволокли социопата, который замучил своих одноклассников. Его держали в изоляторе и никого к нему не подпускали. Волокли по коридору специально во время тихого часа. Один мальчик попался ему по пути, и тот его чуть не задушил. Когда дежурила Белка, которая клевала носом каждые десять минут, то Элли носила ему еду по ночам, просовывала питьё, пересказывала ему новости, читала литературу. Он даже как-то притих, присмирел. Когда его выписывали, они горячо обнялись и поцеловались, прощались, как близкие родственники.