Огненная чайка

      Свет. Яркий свет, как от софитов. Острые осколки стекол. Каждую ночь я видела одно и то же. Просыпалась в 5:30 и с упоением и дрожанием ждала рассвета. День меня спасал, но ненадолго. Я теряла связь с реальностью.       Палата №3 превратилась в средоточие лихорадки, кашля и полуночного бреда. А Клэр оставалась здоровой, что особенно удивляло.        Первой увезли Клариссу. Я здорово испугалась, когда рано утром к нам вошли санитары, измерили её температуру и предложили отправиться в инфекционный отдел, пока всех тут не перезаражала. Кларисса тут же заартачилась, попыталась убежать, но её скрутили и прижали к кровати. Она кусалась, брыкалась, пиналась, щипалась, царапалась, визжала, в итоге ей вкололи транквилизатор со второй попытки, потому что в первый раз она сломала иглу.       — Тьфу ты, черт вас всех дери, — ругался один из санитаров, — Откуда столько силы у такой соплячки?       Потом измерили температуру раскрасневшейся Саре. Увидев, что отметка была достаточно высока, ей предложили прогуляться до инфекционки. Она сопротивляться не стала. Вялую Клариссу волоком тащили, гордо восседающую Сару торжественно везли.       Остались только мы: я, Клэр и Сандра. Само собой, атмосфера была гнетущая. Холод плюс тьма равно страдающая меж двух огней Зои.       Я перестала выходить из палаты. Либо лежала на кровати в верхней одежде, кутаясь в несколько слоев одеял, либо ходила в туалет, либо сидела под тёплым душем часами, наотрез отказываясь выходить, либо ела в столовой вместе со всеми, дыша парами горячей пищи. Клэр говорила, что об меня можно греться, как об батарею, но у меня было такое ощущение, словно я в одной пижаме выскочила на мороз. Кости ломило так, что было больно двигаться. В горле как будто были иглы.        Падаю.       Дни больше не спасают. Рассвет потерял свою силу. Кувыркаюсь, боюсь, кричу. Боюсь потерять контроль. Боюсь стать такой же, как Ворожея. Когда-то она пыталась пройти Инициацию, то есть испытание для Знающих. Пришла, наследив по коридорам, с неё капала черная кровь. Она даже на человека не была похожа, не то что на себя. Как Гарри. Как Лицедей.       Не хочу быть как она. Не хочу быть как Гарри. Не хочу быть как Лицедей. Не хочу однажды вывернуться наизнанку, перестать быть собой. Но больше я не хочу в Клетку. После неё люди не становятся прежними. Там растворяется время и сны, открываются секреты и ящики Пандоры.       Я пережила несколько приступов, и каждый раз последнее, что я  видела — это алчно горящие глаза Ворожеи. Нет… Это уже была не Ворожея. То был зверь.       Но у Халатов много глаз, как у пауков. Они заметили мои изменения. Засунули градусник, принялись щупать лоб, заглядывать в глаза. Как будто я была куклой. В отличии от Клариссы, я ушла гордо. Странно было идти по коридорам. Почти пусто, все ослабевшие, хилые, больные. Тут царила атмосфера смерти, холода и болезни. Страшно.       А невозмутимые Халаты вели меня вниз, в подвал, где располагалось это отделение. Тёмные коридоры, обшарпанные стены, надписи под потолком и на потолке. Потрескавшаяся плита, кровавые следы. Пятна, реки черной крови. Халаты шли в ней, пачкались в ней, ничего не замечая. А меня всю передергивало от отвращения. Затхлый запах, примешивающийся к нему сладковатый оттенок смерти. Это здесь умерла Травница. Это здесь томится Вечность. Этого места боится Хамелеон, и я впервые её понимаю.       А вот и моя палата. Серые стены, белый потолок с голой лампой, белый пол и кровать с незаправленным постельным бельём.       — Белье сама заправишь, — сказал санитар сквозь марлевую маску, — Если будет что-нибудь нужно, то звони в колокольчик. Кормление три раза в день, в восемь утра, два дня и семь вечера. Вместе с таблетками. Не пропускать. Ингаляция пять раз в день, полоскать горло будешь каждый час под присмотром медсестры. На ночь компрессы.       Ну надо же, всё по расписанию. Как в тюрьме.       На окне была решетка, под подоконником — батарея.       — На подоконнике не сидеть, — сказал санитар, — Знаю я, как вы любите это делать. Но ты серьёзно заболела, есть огромный риск осложнений, так что даже не вздумай подходить к окну.        — А выходить из палаты можно будет?       — Нельзя. Сама понимаешь, заразна.        — Из вещей ничего нельзя взять? Что я  тут буду делать целый день?       — Тебе принесут карандаши и альбом для рисования. Тут работает радио, которое включается на час в день. Да и сомневаюсь, что тебе придется скучать в таком состоянии.        Он ушел, заперев дверь на ключ. Я повалилась на кровать и закрыла глаза. Стало ещё хуже.       Меня разрывало на огонь и воду. Опять. То дрожала от холода, кутаясь в одеяло и прижимаясь к батарее, то потела от жары, раздеваясь и сидя на подоконнике. Тошнило от еды и таблеток, болела голова от негромко работающего радио, все раздражало и всё бесило. Дни сливались с ночами, я всё больше и больше теряла контроль.       Я ощипанная чайка, мои крылья — гноящиеся культи. как же больно. Как же… Бесит! Я слышу голос Хамелеон и бью кулаками в стену, крича ей проклятия. Ненавижу, ненавижу, ненавижу эту тварь. Я бы разорвала её на куски.       А потом я понимаю источник своих бед. Да… Это черная кровь. Это Ворожея, космический зверь, по жилам которого струится тьма. Его глаза горят чистой ненавистью, отражающейся в моих глазах. Теплая, теплая кровь сочится сквозь стены, пропитывая меня. И я сдавленно рычу, обжигаясь своей ненавистью, захлебываясь в ней.       Буревестник где-то на дне меня бьется в истерике, но я её не замечаю, только засовываю поглубже, туда, откуда её крик не будет слышен. Халаты пока не замечают, что творится у них под носом, но это пока. Ходят в крови, шлепают по ней тапочками, и я смеюсь, смеюсь, смеюсь, вгрызаясь в кожу пальца.       Буревестник рвется наружу через царапины. Птичка боится, кричит изо всех сил о буре, поглотившей её. Её пугает Ворожея, пугают её черные глаза, ей всё время кажется, что они смотрят на неё в ночи. А всё потому, что Буревестник знает, что тьма поглотит это место, полностью извратив его суть. Очернит людские сердца, посеяв смуту и страх.       Буревестник кричит, и её крик услышан. Вечность прошептал:       — Не бойся, Буревестник, я не дам тебе погибнуть.       И тут же зверь, испугавшись голоса мудреца, куда-то спрятался.       Я осторожно прижала руку к стене и почувствовала тепло его руки. Каким образом мы догадались, где будет рука друг друга?       — Она уедет, — шепнул Вечность, — Уедет навсегда. Знаешь… Ты не злись на неё. Она не желает тебе зла. Она сама бы рада избавиться от тьмы, потому что страдает от неё.       —  Я боюсь её, — сказала я, — И в то же время не хочу её потерять.       — Другого выхода нет, — сказал Вечность, — иногда нам приходится отрывать от сердца дорогих нам людей, чтобы спасти их. Вот и тебе придется отпустить меня.       — Что?!       — Я ухожу, Буревестник. Потому что иначе умру, медленно и мучительно. Я предлагал пойти со мной Киту, но он отказался. Мы… Мы помирились с ним.       Слёзы скатились по моим щекам.       — Я рада. Честно, рада. Давно пора было.       — Вам не придется грустить. Вы забудете обо мне. А я буду счастлив. Я уплыву на корабле в неведомые края… Вместе с теми, кто покинул ваши воспоминания.       — Но пока ты здесь. И мне больно… Больно вместе со всей больницей. Такого, как ты, не найдется больше здесь.        — Ага, кому ещё в голову взбредет дать вам такие чудесные прозвища? — рассмеялся Вечность.       — И кто ещё будет таким проницательным…       — Кит.       — Но он не ты.       — Не я…       Мы одновременно вздохнули. А потом мне стало легче. Я была рада за него, нутром понимая, что иначе он умрет, как Травница — медленно, страшно и мерзко. А я не желала ему такого. Тем более здесь.       — Мне было очень здорово быть с вами, — сказал Вечность, — И зимой спорить из-за обогревателя, и весной скакать по лужам, и летом сидеть на крыльце… И осенью делать короны из листьев. Честно, без вас здесь было бы невероятно скучно. Я пронесу эти воспоминания как самые теплые в моей жизни. Пронесу за двоих.       — Мне бы хотелось услышать твою игру на пианино.       — Где я тебе возьму пианино? — рассмеялся Вечность, — Спи давай, а то Халаты прибегут.       И я погрузилась в водоворот снов.       За окном светило солнце. Его лучи заставляли пыль светиться. Они падали на пепел, старые игрушки, гнезда птиц, нотную тетрадь, волосы и кожу Вечности, его белую рубашку и тонкие руки. Он закрыл глаза, и на его щеке дрожала тень от ресниц. Пальцы коснулись клавиш. Полилась мелодия, похожая на этот самый свет, её подхватили жужжащие мухи и птицы в саду, вой ветра в трубах и шелест листьев, скрипящие половицы и тикание часов. И мне показалось, что за его спиной выросли прозрачные, почти незаметные, похожие на дымку крылья. Он даже не смотрел в ноты, его пальцы летали по клавишам. А потом она закончил и повернулся ко мне.       — «Мелодия слёз», — сказал он.       — Что-то в твоём исполнении она не пробивает на слезу, — засмеялась я.       — Музыкант делает мелодию, — терпеливо, как маленькому ребенку, пояснил Вечность, — Одна и та же музыка звучит по-разному в исполнении каждого человека.       Я заглянула в окно. Зелень повсюду и цветы.       — Лето… — рассеянно сказала я, — Оно тебе особенно дорого?       — О чем ты? — сварливо спросил Вечность, — Совсем уже чокнулась от своих лекарств?       А потом ко мне пришла незнакомая девочка с кудрями и улыбкой до ушей. Что-то болтала, а я в недоумении смотрела на неё, пытась понять, что в неё мне так знакомо. Где я могла её видеть? Почему она мне кажется такой родной? Как будто мы знали друг друга раньше. До боли знакомые черты. До боли знакомая болтовня. Больно кольнули мне в сердце эти кудряшки, гетры и родинка под глазом.       Она сказала «прощай», и мне захотелось схватить её и удержать. Но ей надо было идти. Туда же, куда и Вечность. Она держалась так, будто знала меня ещё давно. А теперь пришла попрощаться. Когда она помахала рукой, на секунду в моей голове промелькнула догадка. Но лишь на секунду.       — Прощай, ещё одно приятное воспоминание, — ласково сказала я, но она уже не услышала.       Она уже была далеко. И я невыразимо счастлива за неё и её спутника.       Что-то приятное снилось мне, что-то счастливое. На часах 5:30. Опять это время. Надоело. Почему я такая счастливая? Почему мне хочется улыбаться? Почему в голове звучит Бетховен?       Мои щеки мокрые от слёз. Я плакала? От чего мне хочется плакать этим снежным утром?        Я видела странный-странный сон, но ничего не запомнила из его содержания.        А днём я стала обыкновенной рыжухой.  Мне стало получше, но по-прежнему не спадала температура и по-прежнему ночами мучали кошмары и удушающий страх. Но и он постепенно уходил.        Стало тепло и спокойно. Только таблетки надоедали и скучно было. Я рисовала людей во фраках, платьях, цилиндрах и шляпах. Заморские края, корабли, волков, мячики и птиц. Слушала радио. Полоскала горло, дышала ингаляторами, ела таблетки и супы, пила чай, сидела под теплым душем, умывалась, лежала под компрессами.        Дни тянулись медленно, тоскливо, но вполне терпимо. А потом меня выпустили.       Я торжественно возвращалась в палату. Шла по пустынному коридору. больных значительно поубавилось. Открыла дверь, ведущую в палату. Там сидела Кларисса. Три кровати были заправлены.       — А где Клэр? — спросила я, — И Сандра тоже где? Остальные?       — Их выписали, — сказала Кларисса, — Остались мы с тобой и Клэр.       Её лицо больше не искажала ухмылка. Она была… Измученной? Я увидела трещины. О, нет…