За каменными стенами

В Азкабане даже от стен несет трупным разложением, грязью и сумасшествием, которое терновыми нитями впутываются в мозг через тонкий воротник полосатой рясы. Сириус держится. Изо всех сил цепляется за счастливые воспоминания о Хогвартсе и друзьях-мародерах. Вот только теперь эти дивные картинки все больше и больше кажутся бредом доверчивой идиотки. Их было четверо. Один всех предал. Один покоится в сырой земле. Еще один скрывается в Темном лесу, цепями сковывая внутреннего зверя. И еще одна сидит за решеткой за то, чего не совершала. Предательница. Изменница. Тёмная. Пожиратель. Нет, она просто Сириус, которая любила всем своим собачьим сердцем; которая верила, потому что была верна; которая должна была спасти свою — единственную — семью. Но она лишь Сириус — черной меткой на ребрах — Блэк, и ни одно гадание не может предугадать катастрофу. Ни одно заклинание, пущенное волшебной палочкой не может все изменить. Сириус знает. Она, по идее, знает практически все заклинания секретной секции. Их было четверо. Казалось бы, достаточно, чтобы спасти целую планету; чтобы выиграть каждый бой. Их было четверо. Осталось трое. Ломанных, прокаженный, потерянных и больных. Сириус, по правде, осталась одна, и она совершенно не знает, как дальше жить. // Пес воет внутри ежеминутно. Он протяжной песней зовет/оплакивает потерянные части ранее единого целого. Он один — верный до одури, любящий, буквально разорванный на части — скребется, затупленными длинными когтями расчесывая вены, и скулит так, что сами дементоры подпевают смертельным мотивам. — Контролируй своих демонов, дорогая. Контролируй того, который отпечатался на душе, — Блэк уже и не знает, что реально, а что нет. Дни смешались воедино от страданий, переполняющих естество. Азкабан будто в тумане. — Кто ты? — спрашивает она, едва шевеля губами [псу внутри опять безумно больно.] — Деймон. Таких, как мы здесь не жалуют, правда ведь? Не сладко приходится, когда помимо тебя еще и монстры хотят на свободу, — голос словно везде и нигде одновременно. Девушка сидит в углу камеры, сжавшись в один сплошной нерв, и не слышит ничего, кроме голоса этого мальчика-калеки в голове, такого изнуряющего, нездешнего, хриплого, — Как твое имя? Она думает стремительно — этого не отнять. Кто же Блэк теперь в этих обшарпанных стенах с магией в каждом камне? Подруга? Соратница? Мародер? Уже нет. Брюнетка лишь потерянная девочка с пустыми глазами цвета гравия. — Бродяга, — говорят сухие губы, — Просто Бродяга. // С Деймоном становится всего на каплю, одну из целого океана, легче. В нем чудовище сидит похуже, в нем потерь примерно так же. Сальваторе сидит в соседней камере, потихоньку иссыхая от жажды и изнывая от вины. Сириус знает, когда против воли тебя делают монстром — только Ремус доказал, что если бороться каждое мгновение жизни, то можно победить. Деймон свою битву проиграл. Открыл однажды глаза, а дом оказался пуст, руки в крови и жестяной привкус ее сковывал горло. Мужчина рассказал, что нашел всех — брата, любимую, друзей — истерзанными в саду. — И тебя корежит всего, пульсирует, дрожью бьет, — он вздыхает тяжело, комок с трудом сглатывая, — В этот момент хотелось авадой размазать мозги, чтобы ни один колдомедик не собрал. Умереть хотелось. Авроры, жаль, сработали оперативно. И Сириус верит, что не одна такая — бывшая бестия и сорванец, потерявшая якорь в несправедливой войне. // У анимага сущность, патронус и внутреннее я складываются всегда в одно животное. У девушки это пес, в коматозном сне существующий в спутанных жилах. Он совсем обезумил от горя и сил жить как таковых не осталось. — Расскажи о последнем счастливом воспоминании, которое греет твою черную душу, Бродяга, — Сальваторе явно усмехается, сверкая светлыми глазами [если ты телепат, то можешь видеть даже через барьеры тюрьмы, дорогая]. Сириус знает, что рассказывать не обязательно. Ей-то ведь вспоминать больнее, чем дышать рваными губами — чувствуешь, как каждый кусочек ломается от неловкого прикосновения, и кровь, такая же, что и в предательских зрачках Питера, опаляет язык свинцом. Сириус вздыхает, глубоко и долго, выпускает будто всю дрожь из легких и вспоминает. Когда она впервые держала на руках Гарри, то стояла неподвижно, как статуя, боясь ранить крошечного, хрупкого ребенка, который был точной копией ее лучшего друга. Рядом стояли Люпин и Петтегрю, да, и Хвост тоже был [тогда еще никто не знал, как гнило пахнет предательство]. Маленький, такой беззащитный крестник смотрел на Сириус глазами, в которых отпечаталась сама Лили; бил погремушкой по рукам, улыбаясь, а Джеймс строил ему разные смешные рожицы. Эванс в тот день впервые пересластила чай, а Лунатик, вечно правильный и аккуратный, разбил чашку, от чего Гарри долго заливисто смеялся. Блэк вечером клятвенно пообещала беречь маленького волшебника от всех бед и несчастий, с которыми ему предется в будущем столкнуться. Теперь же она сидит в темной, сырой клетке, а воспоминания не греют, а выжигают душу адским пламенем. — У меня остался крестник, Деймон. Там, за этими дурацкими стенами, где-то в Англии у меня есть крестник. Одинокий. Такой же потерянный. Деймон, я ведь однажды сбегу, Мерлином клянусь, что сбегу, и мой мальчик будет снова у меня на руках, — брюнетка как в бреду повторяет свою мантру, цель всего существования, — Его зовут Гарри, Сальваторе. И он выжил. Пес внутри медленно отходит ото сна, вновь виляя хвостом. Вампир за соседней дверью тихо улыбается. А Сириус уверена, что, если Гарри выжил, то и она сможет. Для него. Ради него. Во имя его. Их было четверо. Теперь осталось трое — Бродяга, Лунатик и Герой.